казал Огюстен и достал из-за пазухи плоскую бутылочку с
коньяком. - У тебя рюмок не будет?
	Феликс   открыл  буфет  и  достал  три  пузатых  бокала  из  резного
хрусталя.  Кажется, он начинал понимать, что происходит. Огюстен ждал подачи
-  любого, самого невинного вопроса, с которого можно будет начать разговор;
катализатора,  как  назвал  бы  это  Бертольд.  Но  раз Огюстен избрал такой
окольный  путь  к  началу  разговора,  то  информация,  которой он собирался
поделиться, по всей видимости, действительно была небезынтересной.
	- Что нового, Огюстен? - спросил Феликс.
	-  Нового?  -  переспросил француз, переливая содержимое бутылочки в
бокал. - Да как тебе сказать...
	- Скажи прямо. Как есть.
	Огюстен  залпом,  как  водку, выпил коньяк, ухнул, вытер рот тыльной
стороной  ладони  и  с  разочарованной  гримасой  потряс пустой бутылкой над
бокалом.
	-  А  еще коньяк у тебя есть? У меня кончился, - пожаловался он. - А
виски ваше - такая гадость...
	-  У  меня  все  есть. Рассказывай, что нового! - потребовал Феликс.
Количество  недомолвок  и намеков, услышанных им за этот день, достигло того
предела,  после которого просто обязана была возникнуть параноидальная мысль
о  том,  что  Огюстен  скрывает  что-то  очень-очень  важное.  Бальтазар, не
обремененный   подобными  предчувствиями,  удивленно  выгнул  бровь,  словно
говоря:  "Оно тебе надо? Не буди лихо..." Но Феликс повторил: - Рассказывай!
- и Огюстен послушался.
	Рассказ   его   представлял   собой  нечто  среднее  между  газетной
передовицей,  уличной листовкой и пророчествами Нострадамуса. Оказалось, что
демонстрация  фабричных  рабочих  была  организована вовсе не цеховиками, но
самими  рабочими,  что  уже  само  по  себе  внушало  определенные опасения;
вдобавок,  в  демонстрации  предполагали принять участие не только рабочие с
текстильных  мануфактур,  но  вообще все рабочие всех заводов в окрестностях
Города  -  суммарно  что-то около пятнадцати тысяч человек; и все бы ничего,
если  бы  Цех  ткачей  не решил в полном составе выйти на улицы и поддержать
требования  изможденных нечеловеческими условиями жизни работяг о сокращении
рабочего  дня  и  понижении  норм  выпускаемой  продукции; помимо этого, Цех
ткачей  совместно с дюжиной других Цехов, так же страдающих от конкуренции с
фабриками,  собирался объявить протест в адрес Цеха механиков, и потребовать
от  магистрата  ввести  квоту  на  количество  машин  и станков, продаваемых
фабрикантам   ежегодно,   что,   разумеется,  должно  было  встретить  самые
оживленные   возражения   со   стороны  как  Цеха  механиков,  так  и  самих
фабрикантов,  чьи доходы впервые за последние пару лет оказались под угрозой
катастрофического  падения;  и  в завершение всего этого, два эскадрона улан
по  личному  распоряжению  бургомистра  были  отозваны  с  зимних  квартир в
казармы и приведены в полную боевую готовность...
	Это  были  факты.  Смочив  горло  из  неосмотрительно  отставленного
Бальтазаром  стакана,  Огюстен  расстегнул  сюртук,  смахнул  пот  со  лба и
перешел   к   своим   умозаключениям   на  основе  этих  фактов,  постепенно
возвращаясь  к  тому  обычному  для  него состоянию, которое Бальтазар метко
именовал  словесным  поносом.  Все  более  и более распаляясь от собственной
дальновидности,   Огюстен   предрекал   чудовищное  по  кровавости  и  числу
действующих  лиц побоище, которое просто обязано было разразиться этой ночью
на  улицах  Города.  Он  вещал  с  пылом истинного пророка, анализируя факты
согласно  велению  своей  левой  пятки и высасывая из пальца недостающие для
анализа   детали.   Согласно   его   прогнозам,   мирная,   хотя   и  крайне
многочисленная  даже  по  меркам Столицы демонстрация неизбежно должна будет
превратиться  в  череду  погромов  и  поджогов  в  Нижнем  Городе.  Громить,
естественно,  будут  цеховые  мастерские, и в первую очередь - механические;
достанется   также   лавкам,  торгующим  спиртным,  и  питейным  заведениям;
бунтовщики  не  обойдут  вниманием и официальные учреждения, как то: участки
жандармерии  и,  чем  Хтон  не  шутит, саму ратушу; и не в последнюю очередь
внимание  нищих  и  голодных  рабочих привлекут роскошные дома по ту сторону
реки,  как, например, особняк дона Бальтазара, построенный, если Огюстену не
изменяет память, в непосредственной близости от Цепного моста, не так ли?..
	-  Я  не  дон,  -  сварливо  уточнил Бальтазар, которого перспектива
лишиться   крова   над   головой   почему-то   оставила   равнодушным.  -  Я
всего-навсего идальго, мелкопоместный дворянин, да и то - бывший...
	Огюстен  рассыпался  в  извинениях,  и  по  мере того, как его голос
пропитывался   желчью,   обретая  знакомо-ехидные  нотки,  опасения  Феликса
начинали  казаться  ему столь же смехотворными, как и прогнозы Огюстена. Все
эти  ужасы о кровавом бунте не смогли напугать даже Агнешку, но Феликс решил
все  же  вознаградить  старания  француза и приказал Освальду подать бутылку
приличного  коньяка  и  полагающуюся  по  такому  случаю закуску. В качестве
последней   выступали  тонко  нарезанная  ветчина,  сыр  и  ломтики  лимона,
посыпанные  сахарной  пудрой и мелко смолотым кофе, а под приличным коньяком
Освальд  разумел как минимум "Реми Мартен", за которым пришлось спускаться в
погреб.  Явление запыленной бутылки отвлекло Огюстена от судеб горожан, и он
наконец-то замолчал, деловито сбивая сургуч с пробки.
	Воспользовавшись  паузой,  Агнешка  потянула  Бальтазара за рукав и,
ожидая  возобновления  прерванной на самом интересном месте истории об охоте
на йети-людоеда, спросила:
	- А что дальше?
	-  Что  дальше? - повторил Огюстен, отнеся этот вопрос на свой счет.
- Я вам скажу, что будет дальше!
	Но  сказать  он  не  успел. Огоньки в настенных газовых рожках вдруг
затрепыхались,   как   пойманные   бабочки,   ярко  вспыхнули,  затем  разом
потускнели, фыркнули напоследок и погасли. Комната погрузилась во тьму.



6

	Пока  Феликс  с Агнешкой обходили дом, дергая за цепочки и укручивая
краники  газовых  рожков, Бальтазар и Огюстен совершили экспедицию в погреб,
где  долго  гремели  впотьмах,  добыв  в результате два разлапистых чугунных
шандала  и  затянутый  паутиной  канделябр.  Испанец также прихватил с собой
бутылочку  бургундского,  на  случай,  если  бдение  при свечах затянется, а
Огюстен  не  только  умудрился ничего не разбить, но и откопал где-то старую
керосиновую  лампу  с  закопченным  стеклом.  Керосина,  правда,  в  доме не
нашлось, зато свечи у Освальда всегда водились в избытке.
	Когда  Феликс  уложил  спать  внезапно уставшую внучку и спустился в
столовую,  он  увидел,  как  Бальтазар  и Огюстен, забыв на время о взаимной
антипатии,  дружно  нанизывали  жирные  на ощупь стеариновые свечи на ржавые
иглы  шандалов.  Последний  огарок  Бальтазар  воткнул в горлышко опустевшей
бутылки  из-под "Гленливета", и комната преобразилась в мерцающем свете двух
дюжин   крошечных   огоньков.  Потолок  сразу  стал  выше,  углы  утонули  в
полумраке,  и через весь ковер протянулась ажурная тень от каминной решетки,
за  которой  по-прежнему  жарко  потрескивали сосновые поленья. Даже слишком
жарко:  не  привыкшего  к  физическому труду Огюстена поход в подвал вымотал
совершенно,  и  он,  взмокнув в своем сюртуке, устало рухнул в кресло и вяло
взмахнул рукой в сторону закупоренной сургучом бутылки коньяка:
	- Бальтазар, окажите любезность...
	То  ли  опыта  у  испанца  было  побольше,  то ли перемена освещения
сыграла  с  ним  шутку,  напомнив  о  задымленных  тавернах и кабаках, где с
сосудами  живительной  влаги  особенно не церемонились, но бутылку Бальтазар
открыл  моментально, отбив сургуч об декоративный лепесток шандала и вытащив
пробку  зубами,  после  чего разлил коньяк по бокалам, подхватил один из них
под округлое брюшко и сказал меланхолично:
	- Подонки...
	Огюстен  свой  бокал  взял  двумя пальчиками за тонкую ножку, слегка
взболтал,  полюбовался  отблесками  пламени  сквозь  маслянистые  разводы на
хрустале,  пригубил  коньяк и точно так же, двумя пальчиками, отправил в рот
кусочек ветчины. Старательно прожевал, облизнул губы и согласился:
	- Мерзавцы! Негодяи! О чем они вообще думают?!
	Феликс,  растрогавшись от столь идиллической картины, подошел к окну
и  посмотрел  на  улицу.  Фонари, как и следовало ожидать, не горели, а окна
дома  напротив разглядеть было невозможно из-за серой мглы, взбитой порывами
ветра  в  мутную  круговерть.  "И  охота  же  им  в  такую  погоду ходить на
демонстрации",  -  подумал  Феликс и задернул шторы. Боммм! - сказали часы в
передней, начиная отбивать семь.
	-  Подумать  страшно,  сколько  людей  может  задохнуться, когда эти
сволочи  включат  газ!  -  возмущался Огюстен. - А сколько вспыхнет пожаров!
Кошмар!
	-  Вы  мне  лучше  скажите,  чего  им  неймется?  -  лениво  спросил
Бальтазар.
	-  Чего  им  неймется?!  -  воскликнул  Огюстен, и Феликс понял, что
перемирие  окончено.  -  Вы  спрашиваете,  чего  им  неймется?  А вы хотя бы
представляете  себе,  сеньор  мелкопоместный  дворянин, каковы условия жизни
заводских  рабочих?!  Что это такое - вкалывать по шестнадцать часов в день,
зарабатывать  десять  цехинов  в  месяц  и  даже  не  иметь  возможности  их
потратить,  так  как  по  сути эти рабочие есть самые обыкновенные рабы, они
даже  живут  на  территории  фабрик,  по двести человек в одном бараке, и не
отапливаемом, прошу заметить, бараке!!!
	- Ну и что? - пожал плечами Бальтазар. - В феодах им было бы хуже...
	-  Конечно  же! "В феодах им было бы хуже"! И это, по-вашему, повод,
чтобы обращаться с людьми, как со скотом?! - взвыл Огюстен.
	-  Огюстен,  -  мягко  сказал  Феликс.  - Если ты не заметил, то моя
внучка  только  что легла спать. Она неважно себя чувствует, и если ты своим
криком ее разбудишь...
	-  Понял,  -  просипел  Огюстен.  -  И  так уже голос сорвал... - Он
отправил  в  рот  кружок  лимона  и  покачал перекошенной физиономией. - Уф!
Кислятина...
	Бальтазар снова наполнил бокалы и степенно сказал:
	-  Я  не припоминаю, чтобы крестьян кто-то силком тащил в города или
заставлял  идти  на фабрики. Это их решение, они его приняли, чего уж теперь
кулаками  махать? Хотя, - миролюбиво заметил он, - в чем-то вы правы... - От
неожиданности  Феликс  поперхнулся  сыром.  -  Меня  самого  раздражают  эти
фабрики,  мануфактуры  и  прочие  вонючие  постройки в окрестностях Столицы.
Неужели   нельзя   обойтись   Цехами  и  надо  возводить  эти  циклопические
сооружения?
	-  Ха-ха!  -  сказал  Огюстен  и  расстегнул  жилет. На лбу француза
сверкали   крупные  бисерины  пота.  -  А  вы  знаете,  дорогой  мой  сеньор
Бальтазар,  что  одна  текстильная  мануфактура  производит  за месяц больше
сукна, чем все столичные мастерские Цеха ткачей - за год?
	-  Но  раньше  мы  как-то  обходились  без  мануфактур...  - заметил
испанец.
	-  Ра-аньше,  - насмешливо протянул Огюстен, - раньше и девушки были
моложе,  и  трава  зеленее...  Раньше  были чудовища, которые контролировали
прирост  населения,  и были маги, которые не позволяли крестьянам высовывать
нос  за  пределы  родных  деревень.  Потом  чудовищ  и магов объявили Злом и
истребили,  результаты  чего  мы  и пожинаем сегодня. Раньше Злом были маги,
скоро  Злом окрестят фабрикантов. И тоже истребят. Если смогут. Начало этого
увлекательного процесса мы имеем возможность наблюдать воочию...
	-   При  всем  моем  уважении  к  вашим  несравненным  аналитическим
способностям,  -  сказал  Бальтазар,  тщательно  выговаривая слова, - должен
напомнить,  что  в вопросах природы Зла вы разбираетесь столь же хорошо, как
я - в китайской опере...
	В   голосе   Бальтазара   появилась  опасная  вкрадчивость,  которая
заставила Феликса вмешаться:
	-  А  если  вы  спросите  меня,  то  я  считаю, что во всем виновата
погода...
	- Это еще почему? - нахмурился Огюстен.
	-  Посуди  сам:  во  время метели фабрики не работали, так? И вместо
того,  чтобы  вкалывать  по  шестнадцать часов в сутки, угнетенные труженики
бездельничали  и слушали смутьянов, подосланных цеховиками. Началось... э...
брожение  умов, и в итоге сегодня ночью у жандармов будет много работы. Хотя
Сигизмунд  полагает...  -  И  Феликс  слегка  заплетающимся  языком  изложил
вкратце мысли Сигизмунда о сакральной природе декабря.
	Какое-то  время  оба гостя смотрели на него уничижительным взглядом,
как  на ребенка, влезшего в разговор взрослых, а Феликс с невинным видом пил
коньяк  и  жевал  сыр.  Потом  Огюстен,  смекнув, что его и Бальтазара опять
развели по углам, заявил беспечно:
	-  Старый добрый Сигизмунд! Все на свете готов объяснить мистикой! А
хотите, я сейчас докажу, что во всем виноваты герои?
	- Докажи, - милостиво разрешил Феликс.
	-  С  удовольствием.  Итак,  ты  говоришь, что... э... брожение умов
было  вызвано  кучкой  проходимцев, нанятых цеховиками. Замечательно! Теперь
объясни  мне,  с  какой  стати рабочие после шестнадцатичасовой смены станут
вдруг  прислушиваться  к  призывам  наемных  смутьянов? Да у них же на морде
написано  -  жулье!  Ан  нет. Прислушались. На площадь вышли. Это в такую-то
погоду,  когда  собаку  на  улицу  выгонять жалко! Представь себе: жили себе
тихо-мирно,  пахали  как  проклятые, и утешали друг дружку тем, что в феодах
было  хуже.  Потом  пришел  смутьян,  залез  на  бочку, толкнул речь и толпа
отупевших  от  каторжного  труда  рабов  моментально  превратилась в грозное
политическое  оружие  - настолько грозное, что даже его создатели, цеховики,
оказались не в состоянии его контролировать. Фантастика!
	-  Я  же  не  говорю,  что  все было именно так... - лениво возразил
Феликс.
	-  А  именно  так  все  и было! - с жаром воскликнул Огюстен. - Я не
оспариваю  твою версию, напротив, мне она представляется наиболее вероятной,
но  я  хочу  понять  - почему это произошло? С какой стати тысячи изнуренных
людей  пошли  следом  за  проходимцем,  который  никогда  не  держал в руках
инструмента тяжелее вилки? Кем он стал для них?
	- И кем же?
	-  Героем!  - торжественно возвестил Огюстен. - Они долгие годы жили
в  рабстве.  Они  свыклись  с  мыслью, что люди бывают маленькие, как они, и
большие  - как маги, которые их порабощают, и герои, которые их освобождают.
А  сами  они  -  никто, толпа, их дело сидеть и ждать, пока их поработят или
освободят.  А  кто  их  приучил  к  такой  мысли?  Вы!  Вы,  господа  герои,
профессиональные  победители  чудовищ  и  убийцы  магов. Зачем им, маленьким
слабым   человечкам,   напрягаться   и  вспоминать  о  чувстве  собственного
достоинства  и  элементарном  инстинкте  самосохранения,  когда  на  то есть
герои?  Такие  славные парни, что защищают справедливость, борются со Злом и
постоянно  суют  свой  нос в чужие дела! Кикимора в болоте завелась, детишек
таскает?  Пиши  жалобу  в ближайшую командорию, приедет герой и всех спасет.
Маг  распоясался,  вампиром  обернулся  и  кровь из людей пьет? Пиши жалобу,
герои  разберутся!  Фабриканты  обнаглели,  детей к станкам ставят?.. Терпи.
Фабрикантами  герои  не  занимаются.  Брезгуют  мелочевкой.  Им  троллей  да
гоблинов  подавай,  а  уж  с фабрикантами вы, ребята, сами... А что они сами
могут?  Они  люди  маленькие,  их  дело  - героя ждать. А проходимец он, или
настоящий драконоубийца - дело десятое...
	Бальтазар хмыкнул, а Феликс спросил:
	- Ты действительно не видишь разницы между проходимцем и героем?
	-  Я  -  вижу.  А  толпа  -  нет.  Толпе  нужен  герой. Точка. Когда
настоящего,   дипломированного   героя   под  рукой  не  оказывается,  толпа
выбрасывает наверх первого попавшегося жулика...
	- А зачем? - перебил Феликс.
	- Что - зачем?
	- Зачем толпе нужен герой?
	- Чтобы вести ее за собой, разумеется! - удивился Огюстен.
	-  Бальтазар,  -  обратился Феликс к драконоубийце, - скажи мне, как
другу...  За всю твою долгую и трудную карьеру героя тебе приходилось водить
за собой толпу? Ну хоть один разочек?
	-  Было  дело,  - кивнул испанец, изучая бутылку бургундского. - Как
сейчас  помню:  я впереди, на белом коне, а они за мной, с дрекольем... Чуть
не догнали, сукины дети... Куда ты штопор задевал?
	- Я же в фигуральном смысле! - возмутился Огюстен.
	-  Ах,  в  фигуральном...  -  усмехнулся  в усы Бальтазар, вкручивая
штопор в пробку.
	-  В  фигуральном  смысле, милый мой Огюстен, - сказал Феликс, - мы,
герои,  тоже  люди маленькие. Вон у меня неделю назад кран на кухне сорвало.
Вода - фонтаном! А пришлось сидеть и ждать, пока придет слесарь и починит...
	-  При  чем  здесь  это?!  -  кричал  Огюстен,  но Феликс его уже не
слушал.  Вечер,  начатый  с  глотка  шнапса, продолженный хересом за обедом,
виски  -  после  обеда  и  коньяком  перед  ужином, было бы крайне неразумно
завершать  легким  вином,  и  от бургундского Феликс отказался: он и так уже
осовел  от  выпитого  и  начинал  клевать носом, соскальзывая в полудрему. К
тому  же,  Бальтазар  сегодня  был  на  удивление  миролюбив,  и  на наскоки
Огюстена  отвечал  рассеянно  и невпопад, тем самым совершенно дезориентируя
задиристого француза, и Феликс позволил себе расслабиться.
	Он  уснул,  и  впервые  за  последние тридцать лет увидел сон. Он не
запомнил  его  -  видение  изгладилось  из памяти в момент пробуждения, и он
долго  потом  пытался вспомнить, что ему снилось, но все усилия были тщетны,
и  в душе осталось только смутное, неуверенное ощущение, что он забыл что-то
такое, что могло изменить его жизнь...
	Он  проснулся  с  металлическим  привкусом  во  рту.  В комнате было
темно.  Свечи  укоротились  почти  вдвое,  и  бутылка из-под виски покрылась
бугристыми  и  похожими  на кораллы наростами расплавленного стеарина. Камин
едва  тлел;  Бальтазар  и Огюстен перебрались за обеденный стол и, отодвинув
пустые  тарелки, продолжали заниматься каждый своим делом: Огюстен рассуждал
о   том,   зачем   на  самом  деле  нужны  герои,  а  Бальтазар  приканчивал
бургундское.  В  торце  стола  Феликса дожидался его ужин: салат с тресковой
печенью и холодная телятина.
	-  А, проснулся! - обрадовался Огюстен. Его уже порядком развезло от
выпитого,  и  он  чересчур  размашисто  жестикулировал.  - Что это за хозяин
такой, что напивается раньше гостей? Непор-рядок!
	Бальтазар   был   еще  более-менее  трезв  (сказывалась  многолетняя
практика),  но уже достаточно угрюм, чтобы даже у Огюстена пропала охота его
провоцировать.  Феликс  потер  глаза,  встал с кушетки и с хрустом расправил
плечи.
	-  Прислугу  мы  отправили спать, - доложил Огюстен. - Ты не против?
Вон твой ужин!
	-  Спасибо...  -  сказал  Феликс  и  не узнал собственного голоса. -
Кгхм! Бальтазар, плесни мне вина, будь добр...
	В  комнате  чего-то не доставало. Что-то было не так, как раньше, но
Феликс  не  мог  понять,  что?  Он  подошел  к  камину  и поворошил кочергой
серебристую  коросту  пепла, взметнув в дымоход сноп искр. Потом подбросил в
огонь  дров,  и  камин  снова  весело  запылал.  Но  чего-то  по-прежнему не
хватало...
	"Часы,  -  сообразил  он.  -  Часы  в  прихожей остановились. Раньше
тикали, как метроном, а теперь стало тихо. Надо завести!"
	Часы  купила Ильза, которой периодически изменял ее вкус к дорогим и
некрасивым  вещам,  и  она,  пускай  и  по  ошибке, приобретала предметы, на
которые  можно  было  смотреть без содрогания. Большие напольные часы с боем
были  как  раз  таким  случаем:  из  темного  полированного дерева, с матово
поблескивающими   гирями,  римскими  цифрами  на  циферблате  и  похожим  на
гитарный  гриф  маятником,  часы выглядели солидно и уверенно, не бросаясь в
глаза показной роскошью.
	Сейчас  оба  бронзовых  цилиндрика  опустились  только  до  середины
положенной  им дистанции, но маятник висел неподвижно. Феликс толкнул его, и
механизм  принялся  размеренно  клацать.  Тут  Феликс понял, что не имеет ни
малейшего  представления  о  том,  сколько  сейчас  времени,  и  вернулся  в
столовую.
	- Огюстен, ты не подскажешь, который час?
	-  Понятия  не  им