может ее поддерживать.
   Аддон был умен и прозорлив.
   Каббад - мудр.
   Но оба были растеряны и печальны,  ибо  смерть  Либины  сразила  их,  как
поражает наемный убийца, подкравшийся со спины.
   Они столкнулись на лестнице, ведущей в подземный уровень.
   - Ты не должен проводить здесь много времени, друг  мой,  -  тихо  сказал
прорицатель. - Сейчас ты не имеешь на это права.
   - Знаю. Я уже приказал Килиану собрать всех  жителей  крепости.  Выступлю
перед ними,  постараюсь  успокоить,  убедить  в  том,  что  первое  сражение
показало наше превосходство. Не хочу, чтобы люди зря тревожились. Они должны
быть уверены, что их предводитель не  ослеплен  своим  горем  и  знает,  что
делает.
   - А это так?
   - Пока идет война - это единственная  правда.  Вот  когда  варвары  будут
разгромлены, мы с тобой поговорим. А теперь оставь меня, Каббад.  Мне  нужно
всего несколько текселей, чтобы попрощаться с  ней.  Иди  наверх.  Я  сейчас
поднимусь.
   Прорицатель низко поклонился Кайнену и торопливо покинул его.
   В храме любви место есть только троим  -  двоим  людям  и  тому  чувству,
которое существует между ними.
   Потом Аддон Кайнен держал перед своими людьми речь, в  которой  пообещал,
что приведет их к победе и что варвары жестоко поплатятся  за  нападение  на
Каин. И люди вздохнули с облегчением, увидев в нем прежнего  главу  клана  -
стойкого, несокрушимого, умного и  выдержанного,  а  не  того  раздавленного
горем человека, который вызывал у них щемящее чувство жалости и сострадания,
но вместе с тем так напугал их всего несколько литалов тому назад.
   Килиан, глядя на отца, тоже старался держаться молодцом.
   Он быстро накормил своих воинов. Еще не участвовавших в  сражении  бойцов
расставил на стенах, назначив часовыми.  Остальным  велел  отдыхать,  и  они
немедленно разошлись, не желая терять ни одного драгоценного мгновения.
   Уна ушла к себе  и  никого  не  пускала.  Ее  оставили  одну,  чтобы  она
выплакалась и успокоилась, насколько это возможно. Близкие не хотели  мешать
девушке, потому что хорошо знали - такому горю помочь  нельзя.  Нужно  иметь
мужество пережить эту боль в одиночку. Никто  не  справится  с  этим  вместо
тебя.
   А еще через несколько литалов, как  только  звездноглазая  ночь  упала  в
долину хищной птицей, во вражеском лагере снова  забили  барабаны.  И  новые
толпы варваров, вооруженные до зубов,  пылая  яростью  и  жаждой  мщения  за
вчерашнюю неудачу, хлынули к Каину.
   Некоторым из них не суждено было  преодолеть  даже  половину  расстояния,
отделявшего лагерь Омагры от стен цитадели:  раздался  гулкий  звук,  словно
невидимый великан захлопал в  ладоши,  -  и  тяжелые  камни,  выпущенные  из
бираторов,  посыпались  на  головы  нападающих.  Лучники  Кайнена   стреляли
подожженными стрелами. Они не только поражали цель, но и воспламеняли одежду
наступавших воинов.
   Одни просто падали ничком и оставались лежать горящими холмиками   другие
с отчаянными криками катались по земле, пытаясь сбить  пламя  и  вырвать  из
раны стрелу. И те и другие, словно живые (или мгновение тому живые)  факелы,
освещали темную долину, улучшая видимость защитникам цитадели.
   Палчелоры же вынуждены были действовать почти вслепую, потому  что  Аддон
приказал ограничиться минимумом факелов на стенах. Внутренний двор  цитадели
освещался пламенем, которое зажгли в больших бронзовых светильниках, так что
солдаты гарнизона были едва различимы на фоне черного неба и  ливень  стрел,
выпущенных  противником,  причинил  им  мало  вреда  К  тому  же  спасали  и
упомянутые  уже  плетеные  щиты,  и  то,  что  палчелорские  луки   обладали
значительно меньшей  дальностью  боя,  нежели  знаменитые  тезасиу.  Поэтому
вражеские  стрелы  достигали  стен  Каина  уже  на  излете,  а  лучники  под
командованием Руфа вынуждали варварских стрелков держаться  на  почтительном
расстоянии.
   Аддон свирепствовал, словно раненый зверь. Когда косматая  голова  одного
из воинов  Омагры  появилась  на  верхней  ступеньке  лестницы,  он  схватил
злополучного врага за волосы, коротким движением отсек ее и с силой  швырнул
вниз. Безжалостно отрубил  по  локоть  чью-то  руку,  вцепившуюся  в  выступ
каменной кладки, и со странной ухмылкой прислушивался к тому,  как  затихают
внизу вопли искалеченного врага.
   Третий вырос за его спиной, ловкий и гибкий, как черная  тень.  Лица  его
Кайнен не  видел,  только  красные  отблески  пламени  отражались  в  глазах
палчелора. Он уже успел замахнуться на Аддона  палицей,  и  звонко  закричал
какой-то воин, предостерегая командира, но  тот  мягко  присел,  развернулся
лицом к противнику и,  уже  подымаясь,  снизу  вверх  вонзил  острие  своего
раллодена тому под нижнюю челюсть. Варвар забулькал кровью и тяжелым  мешком
рухнул со стены, увлекая за собой еще двоих или троих соплеменников.
   Килиану случайной стрелой повредило ногу. Сперва ему казалось, что это  и
вовсе пустяковая царапина, однако, когда  через  несколько  текселей  голова
закружилась, а потом поплыло перед глазами темно-голубое марево, он  все  же
решил спуститься вниз и сделать перевязку.
   Уна уже хлопотала над ранеными воинами. Глаза и губы ее опухли  от  слез,
но в пляшущем свете факелов этого почти не было  видно.  Правда,  Килиан  не
сразу узнал ее голос - сорванный, надтреснутый: запершись у себя в  комнате,
девушка выла несколько литалов подряд, до тех пор,  пока  не  охрипла  и  не
лишилась сил. Теперь горе ее отступило куда-то на задний  план,  а  телом  и
душой овладело странное оцепенение. Она двигалась словно под  водой.  Однако
это не мешало ей исправно выполнять свою работу.  Да  и  окружавшие  женщины
старались незаметно помочь, заменить ее там, где это было возможно.
   Раненых было не слишком много. И это искренне радовало женщин.
   -  Что  с  тобой?  -  испугалась  Уна,  увидев  Килиана,  ковыляющего  по
направлению к ней.
   - Стрелой зацепило, царапина. Мелочь, но мешает.
   Он сел, вытянул поврежденную ногу.
   - С ума сошел! -  забеспокоилась  Уна,  придвигая  поближе  светильник  и
оглядывая его ранение. - Кровь так и хлещет, я он говорит - царапина.
   Молодой человек устало улыбнулся и... погрузился не то в дрему, не  то  в
полубессознательное состояние.
   Аддон Кайнен не заметил отсутствия сына. Все его внимание было  поглощено
сечей. Он вымещал на враге свою боль,  и  ужас  потери,  и  страх  грядущего
одиночества, и невозможность обнаружить  свои  чувства.  Его  клинок  лунным
лучом скользил в темноте, и веер кровавых брызг плыл за ним в теплом  ночном
воздухе. Лицо Кайнена было забрызгано чужой кровью, он  ощущал  ее  пьянящий
запах и, словно дикий зверь, широко раздувал ноздри, вдыхая  его.  Отчего-то
сейчас тошнотворно-пряный аромат  крови  казался  ему  самым  изысканным  на
свете.

***

   На вершине скалы, недалеко от осажденной цитадели, стоял воин  в  золотом
шлеме и длинном черном плаще. В  одной  руке  он  крепко  сжимал  обнаженный
раллоден, на лезвии которого плясали отсветы  звездных  огней,  а  в  другой
держал кубок, полный густой, темной и пряной жидкости. Время от  времени  он
припадал к кубку и с жадностью поглощал его содержимое.
   Красноглазый великан в припадке неистового гнева крушил своих врагов,  но
они наступали и наступали на него и казалось, им не будет конца.
   Три воина с уродливыми головами - косматого человека,  нулагана-кровососа
и остроухого падальщика - в страхе пятились от зыбких клешнеруких теней.
   Горбоносый высокий мужчина с  пронзительным  взглядом  крепко,  до  боли,
сжимал плечо слепого юноши, не давая тому двинуться с места.
   И в глубокой тьме, которая царит по ту сторону жизни,  проявлялся  силуэт
существа, чьего имени никто не знал.
   Стройные ряды войск маршировали на север...

3

   Тот  год  выдался  необычайно  жарким.  Сезон  дождей  дождями  почти  не
порадовал, отчего глубокие речки изрядно обмелели, а мелкие почти пересохли,
превратившись в коричневатые  грязевые  потоки,  где  задыхалась  полусонная
рыба.
   Небо, которому было просто некуда спрятаться от  палящего,  почти  добела
раскаленного солнца, выгорало буквально на глазах. Оно поблекло,  сжалось  и
выглядело так, будто бы любой ветер мог развеять  его,  словно  тонкий  слой
бесцветной пыли.
   Пожухла трава.
   - Долго они не продержатся, - сказал Каббад, утирая  мокрый  лоб  рукавом
еще недавнего белого одеяния. - Иногда мне кажется, что Ажданиока заглянул в
Каин, чтобы полюбопытствовать, как идет сражение.
   - Похоже на то, - лениво откликнулся Аддон.
   Его мысли были заняты не причиной жестокой жары
   (Ажданиока или любой другой из взбесившихся
   Бессмертных - какая теперь разница. Главное, кто сдастся первым:  варвары
или мы. Им нужно кормить своих гороподобных дензага-едлагов и пить нужно, но
мы в еще более опасном положении...)
   А ее последствиями.
   Свирепое солнце плодило не только выжженные пустоши, но и  полчища  живых
существ, для которых это тяжелое для иных время было временем их  величия  и
власти. Мириады жирных блестящих мух гудели  в  раскаленном  воздухе,  и  от
этого можно было сойти с ума.
   Раны заживали с  трудом,  кровь  даже  из  незначительных  царапин  текла
обильно, и остановить ее было очень сложно. А мухи,  чувствуя  поживу,  были
уже тут как тут. Они изнуряли раненых, мешая им отдыхать, они  проникали  во
все щели, преодолевая любые преграды, и никакие пологи и занавеси не спасали
от их назойливого присутствия.
   Люди изнывали от жажды, а воду нужно было беречь.
   Источник с чистейшей водой, который всегда спасал Каин  во  время  осады,
хоть и не иссяк, но угас, как гаснет огонь, когда в очаге больше  нет  дров.
Про пламя говорят, что оно едва тлеет. А про воду?
   Каббад тревожно оглянулся на тоненькие струйки воды, стекавшие в каменный
бассейн, вырубленный в скале.
   (Едва теплится, как жизнь в столетнем  старце.  Еще  никогда  не  бывало,
чтобы он полностью высох. Но если все же воды не станет?)
   Осажденные старались не говорить об этом вслух и особенно  избегали  этой
темы, если видели где-то невдалеке управителя Микхи. Никто уже не верил, что
Хималю удалось добраться до Газарры и передать  просьбу  о  помощи.  Молодой
человек скорее всего пал от руки  вражеских  лазутчиков,  или  стал  жертвой
свирепых горных хищников, или разбился в каком-то ущелье... Что-то наверняка
произошло, ибо в противном случае газарратские полки были бы уже на подходе.
   - Запасов продовольствия  хватит  надолго,  -  продолжал  Аддон.  -  Если
источник не иссякнет, мы сможем выдерживать  осаду  столько,  сколько  будет
нужно. В конечном итоге их твари просто взбесятся от голода:  посмотри,  что
за несколько последних дней стало с травой.
   - Тогда что тебя беспокоит?
   - Вода. И то, что Омагра не хуже моего все это понимает. И все же  что-то
удерживает его у стен Каина. Он хороший воин, для варвара - вообще отличный.
Он наверняка должен учитывать, что я мог послать за подмогой. Даже если  это
его люди... - тут Аддон запнулся, не  желая  произносить  слово  "убили",  -
Хималя, то все равно у него нет никаких гарантий, что гонец был один.
   В любое мгновение на горизонте могут показаться войска Баадера  Айехорна,
а Омагра все равно чего-то ждет. Как  будто  его  красноглазый  урод  твердо
обещал ему все головы защитников Каина. Кстати, Каббад,  Суфадонекса  ничего
не обещал тебе?
   - К сожалению...
   - Да нет, пустое. Я, знаешь ли, и не рассчитывал.
   - Что будешь делать?
   - Смотря по обстоятельствам.
   - Обстоятельства не в нашу пользу. Правда?
   - Их слишком много, Каббад.  Их  никогда  не  было  так  много.  Остается
надеяться на помощь  наших  богов.  А  вдруг  Данн  вытянет  нам  счастливый
жребий?
   - Аддон, - тихо, но твердо молвил Каббад, кладя руку на плечо Кайнену,  -
ты знаешь, я очень плохой прорицатель, и  мне,  вероятно,  не  следовало  бы
говорить об этом вслух. Однако я рискну: никогда не  стоит  рассчитывать  на
помощь бессмертных, потому что им абсолютно все равно, кто из нас  погибнет,
а кто останется жив. А от бедняги Данна ничего не зависит: он  только  тянет
эти проклятые жребии и даже не знает, что выпало на сей раз  -  радость  или
беда, жизнь или смерть. Я бы никому никогда  в  этом  не  признался,  но  мы
вместе  с  тобой  прошли  слишком  долгий  путь.  И  мне  невыносимо  больно
обманывать тебя.
   -  Ты  самый  отвратительный  прорицатель,  которого  я  только  знаю,  -
улыбнулся Аддон. - И почему я этому рад? Либина всегда говорит...  говорила,
что самое удивительная твоя черта - это то, что ты любишь и уважаешь  людей,
ради которых служишь богам, а не богов, ради которых служишь людям.
   - Это она так говорила? - изумился Каббад.
   - Да.
   -  Мне  не  хватает  ее,  -  признался  старик.  -  Я  понимаю,  что  это
кощунственно звучит: прежде всего в ней нуждаешься ты, Килиан, У на,  а  уже
потом все остальные. Но поверь, друг мой, мне отчаянно не хватает Либины.
   - Что-то они долго отдыхают, - сказал Кайнен. - Пора бы уже атаковать.
   - Может, они все-таки решили оставить нас в покое?
   - Нет. Дело в другом. И боюсь, я знаю, в чем именно.
   Каббад вопросительно поглядел на собеседника.
   - Они готовятся к решающему штурму, - пояснил Аддон  и  заорал  что  было
сил:
   - Килиан! Руф! Немедленно идите ко мне!

4

   Пользуясь литалами затишья, Уна старалась хотя бы немного привести оебя в
порядок.
   Постоянное  пребывание  под  палящим  солнцем  высушило  ее  волосы,  они
выгорели и стали почти рыжими. Веснушки были видны даже на  загорелой  коже.
Руки огрубели и потрескались.
   Она  втирала  в  зудящие,  покрытые  царапинками  ладони  целебную  мазь
расчесывалась, умащивала тело маслом, но мысли ее были далеко отсюда - и она
почти не осознавала, что делает.
   (Царевна. Как это странно и непривычно - вдруг узнать, что ты  не  просто
дочь Кайнена, но царевна Великой Газарры. Наверное, я  еще  совсем  ребенок,
если это слово услаждает  мой  слух  и  тешит  самолюбие.  Но  я  не  совсем
испорченный ребенок. Это ведь все  равно  ничего  не  значит.  Аддон  был  и
остается моим любимым отцом, а мама...
   "Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная..." - почему  я  выпалила
эту чушь? Я же никогда ничего подобного на самом деле не  думала.  Я  просто
злилась на Руфа.  Мама,  милая,  хорошая  -  ты  же  самая  мудрая,  ты  все
понимаешь. Я ничего такого не хотела сказать. Я  только  твоя  дочь  и  дочь
хранителя Южного рубежа. Никакой Баадер нам  и  даром  не  нужен.  Пусть  он
пропадет пропадом со своим царством и...)
   - Уна, позволишь к тебе на тексель?  -  Килиан  осторожно  протиснулся  в
узкий проем.
   Он никогда не понимал, почему строители  не  учитывают,  что  у  человека
может быть нестандартная ширина плеч - у них с Руфом из-за этого
   Постоянные проблемы.
   - Заходи, братец, - ответила она приветливее, чем следовало бы.
   Брат поморщился. Ему явно не нравилось, что она напоминает об их  кровном
родстве.
   (Что ты с ним будешь делать? Дайте-ка я  угадаю  с  трех  раз,  зачем  он
пожаловал...)
   - Нам надо очень  серьезно  поговорить,  -  сообщил  Килиан,  устраиваясь
поудобнее в кресле и вытягивая раненую ногу. От этой жары  рана  рубцевалась
плохо и все время ныла. Терпеть, конечно, можно, но все равно противно.
   - Опять? Килиан, миленький, не нужно. Я не в состоянии говорить ни о  чем
после... Ну ты понимаешь. Я устала, измотана, у меня просто нет сил говорить
о чем-то серьезном. Не требуй от меня невозможного.
   - Придется тебе  потерпеть,  маленькая,  -  сказал  он  необычно  суровым
голосом.
   (А он повзрослел за последние дни. Странно,  как  я  этого  не  заметила?
Правда, я почти и не видела его: они с отцом и Руфом все  время  на  стенах.
Вчера, кажется, даже не спускались. Или позавчера? А ведь я почти не думаю о
Руфе - и даже не замечаю этого.)
   - Ты повзрослел за последние дни. - И У  на  тонким  пальцем  провела  по
вертикальной морщине, прорезавшей лоб Килиана. - Я ее  не  помню.  Наверное,
это случилось только что.
   - Что там?
   - Морщина.
   - Пустяки это. Морщины не шрамы. Особенно не шрамы на сердце.  Уна,  тебе
очень тяжело,  я  чувствую  это  и  понимаю,  как  жестоко  заставлять  тебя
испытывать еще что-то, требовать выслушать меня. Поверь, я не настолько слеп
и не настолько влюблен в себя, чтобы ради простой прихоти мучить  мою  милую
девочку. Но когда мамы не стало, я вдруг понял, как внезапно  и  нелепо  все
может закончиться. В любой миг. И это ни от кого не зависит, даже от  богов:
проси их или не проси, ничего  не  изменится.  И  ничего  не  успеешь  -  ни
рассказать, как любишь, ни сделать что-то очень важное, главное то, для чего
родился на свет.
   Я вдруг понял, что каждый приходит в этот мир не просто, не  случайно,  а
для чего-то. Вот мама, она делала так, что  всем  вокруг  нее  было  светло,
будто факел горел в темноте. А отец защищает всех не только от врагов, но  и
от их собственных трусливых и подлых  мыслей,  от  страха  и  от  неверия  в
собственные силы. Ведь у нашего  отца  нет  плохих  воинов,  даже  если  это
зеленые новобранцы, которые ничего острее иглы в жизни не видели.
   Я не очень глупо объясняю?
   - Ты никогда так хорошо не говорил, Килиан, - прошептала она.
   - Только не плачь, милая моя, а то я и сам расплачусь. Я же видел:  когда
мама поговорила с тобой, она хотела сказать что-то и мне, но уже не  успела.
И мне стало так горько, так... Я приревновал к тебе, не  сердись.  Мне  даже
показалось, что тебя  она  любила  больше,  только  скрывала  всю  жизнь,  а
напоследок это проявилось!
   - Килиан, честное слово, это произошло только потому, что...  Я  не  могу
рассказать тебе почему. Это огромная мамина тайна, и она не говорила, что ее
можно знать кому-то еще - даже тебе. Это дело чести. Я не имею права  выдать
мамину тайну, но она никак не затрагивает тебя. Думаю, что у мамы  были  все
причины любить тебя даже больше, чем меня.  Просто  она  умела  любить  всех
одинаково сильно.
   - Теперь-то я понимаю, что был ужасным глупцом, пусть  даже  и  несколько
текселей. Но я не хочу, чтобы тебе пришлось корить меня  за  то,  что  я  не
сказал или не сделал то, что обязан сделать. Одним словом,  выходи  за  меня
замуж. Я не наш отец, и довольно часто  допускаю  ошибки,  и  иногда  говорю
несусветную чушь, но никто в целом свете не будет любить  тебя  так  сильно,
как я. Кроме наших, конечно, но они же не в счет?
   Уна обняла его за шею и все-таки заплакала. - Как бы я хотела забыть  все
и любить только тебя, - проговорила она сквозь слезы. - Не  сомневаться,  не
ловить каждый взгляд, не угадывать - а любить тебя до самой смерти. И  чтобы
у нас были такие дети, как мы,  и  они  так  же  нежно  были  друг  к  другу
привязаны. Почему, почему я такая несчастная?!
   (Терпи, терпи, сердце мое. Если хочешь быть  счастливой,  учись  терпеть,
прощать и ценить то, что имеешь. Потому что однажды вдруг поймешь,  что  то,
что тебе казалось обыденным и неважным,  на  самом  деле  и  было  счастьем.
Только жаль, ты поняла это, когда  счастье  твое  исчезло  в  таком  далеке,
откуда ты его уже никогда не дождешься...)
   - Ты, - Килиан сглотнул тяжелый ком, - любишь Руфа?
   Слово "любишь" далось ему с невероятным трудом, словно он  объяснялся  на
каком-то диком варварском наречии.
   - Я и тебя люблю, но тебя как-то привычно. Как маму или папу. Я  об  этом
не думаю. Я по-настоящему осознала, что чувствую по отношению к маме, только
теперь и только потому, что ее не стало, А о Руфе я думаю  постоянно.  Будто
его все время нет. Впрочем, его и на самом деле почти все время нет.  И  мне
очень плохо.
   - Я так и думал, - сказал брат. - Но мне хотелось надеяться,  что  я  все
сочинил. Что я преувеличиваю значение твоих слов, обращенных к  нему,  твоих
нежных взглядов. Я предпочитал убеждать себя,  что  очень  сильно  ревную  и
оттого вижу с