щупалец.   Они
веерообразно расходились от Урука во все стороны и, чем  выше  становились
стены, тем длиннее вытягивались щупальца. Это были  песчаные  пандусы,  по
которым въезжали повозки с кирпичами. Колеса оставляли на пандусах  ровные
колеи, а ослиные копыта перемешивали песок между ними. Песок  подсыхал  на
солнце, становился невесомым, норовил улетучиться от  малейшего  дуновения
воздуха. Но тогда в каналах наполняли водой  бурдюки  и  обильно  поливали
пандусы - так, чтобы (огради Энлиль!) щупальца  не  вздумали  разъехаться,
превратиться в бесформенные, бесполезные кучи песка.
     Было жарко и сухо; для  строительства  стен  Гильгамеш  выбрал  время
между уборкой урожая и выходом Евфрата из  берегов.  Редко  когда  ветерок
овевал разгоряченные спины урукцев, разогнуться же, постоять хоть немного,
глядя в белые от жары  небеса,  горожанам  не  давал  Гильгамеш.  Блок  за
блоком, кирпич к кирпичу выкладывалась стена, и, чем выше поднималась она,
тем сильнее было нетерпение Большого. "Опаздываем!" - вырывался  порой  из
его уст крик - а почему опаздываем, куда опаздываем - не понимал никто.
     Не понимал до конца и сам Гильгамеш. Те, кто стоял с ним по утрам  на
крыше  Кулаба,  могли  видеть  на  его  лице  восторг   и,   одновременно,
мучительную растерянность. Он открывал рот,  словно  собираясь  произнести
что-то, набирал полную грудь воздуха - и ни звука  не  вырывалось  из  его
уст. Большой сам терялся  перед  масштабами  дела,  на  которое  подвигнул
город.
     Вот эта-то растерянность заставляла его торопиться.  Нужно  достроить
стену вовремя, нужно опередить зависть людей и ревность богов - вот и все,
что мог сказать в  оправдание  торопливости  Гильгамеш.  Он  понимал,  что
стены, им возводимые, являются вызовом, брошенным всем землям  и  небесам;
когда же мир догадается об этом, только эти стены, только сам вызов сможет
выручить. Но как объяснить это горожанам,  Большой  не  знал  -  и  потому
поторапливал их, не пускаясь в объяснения своего нетерпения.


     О  причинах  говорить  еще  рано,  но  повод  к   сюжету,   повод   к
приключениям, которые потом так ладно превращались в  песни,  лежит  перед
нами и переступать его нельзя. Как любой повод, он незначителен, но  повод
- лишь намек, перестающий мниться смешным, едва мы узнаем, что  стояло  за
намеком.
     - Вас мало. Да, я вижу: вас мало, - остановился Гильгамеш, взбежав на
один из пандусов. Остановился так резко, что скопцы,  всхлипнув,  налетели
на его спину. Большой даже не шелохнулся, не заметил  их.  Он  смотрел  на
людей, возившихся вокруг приспособления, которое мы назвали бы "журавлем".
У шумеров имени оно еще  не  имело,  ибо  Гильгамеш  придумал  его  совсем
недавно. Представлял собой "журавль" шест, укрепленный на треноге. За один
конец шеста держалось несколько урукцев, к  другому  же  были  прикреплены
веревки. Ими обвязывались блоки, доставляемые на повозках, а затем шест  -
словно рука великана - переносил их на нужное место.
     - Но вас мало! - Гильгамеш с упреком смотрел на людей,  возившихся  у
"журавля".
     Навстречу Большому выбежал начальствовавший здесь  шумер.  Низенький,
лысый - только несколько сальных прядей торчало у него на  затылке,  -  он
усердно  склонял  голову  перед  Гильгамешем.  Даже  раздутый,  словно   у
рахитичного ребенка, живот, торчавший поверх набедренной повязки, не мешал
ему это делать.
     - Ты видишь все. Ты видишь все, - повторял шумер.
     - Вижу. Вас мало. - Большой схватил лысого  урукца  за  подбородок  и
заставил разогнуться. - Где еще двое?
     Брови шумера побежали вверх, глаза широко раскрылись, всем  видом  он
изображал невинность.
     - Они женились совсем недавно. Они придут  позже:  мы  им  разрешили.
Каждый знает, как несладко отрываться от живота молодой жены.
     Шумер с хитрецой прищурился  и  заулыбался.  Работавшие  с  ним  люди
начали понимающе перемигиваться: кому, как не Гильгамешу знать, что  такое
молодой живот! Но лицо Большого, напротив, сделалось каменным.
     - "Мы разрешили!" А я разрешил?.. Как они работают,  когда  приходят?
Вот что скажи мне: быстрее работают, или нет? -  раздраженно,  нетерпеливо
спросил владыка города.
     - Как же они могут работать быстрее? - начальствовавший шумер как мог
развел руки. Гильгамеш все еще держал его за подбородок,  поэтому  бедняге
приходилось стоять на цыпочках, удерживая равновесие и  умудряясь  складно
отвечать. - После этого в жилах вместо крови вода, колени  подгибаются,  а
руки сами собой готовы разжаться. От богини Инанны не денешься никуда,  за
удовольствие  она  требует  плату.  Только  такая  ли  уж  большая  плата?
Расслабленность мужчина переживает весело - к полудню появляется  крепость
в руках, а вечером молодой снова готов тешить небеса...
     Он любил порассуждать,  этот  шумер,  даже  неудобная  поза  и  явное
недовольство Большого не смогли  избавить  его  от  желания  порассуждать.
Между тем зрачки у Гильгамеша  медленно  сужались  -  как  у  тростниковой
кошки, приметившей  птичье  гнездо.  Шумер  забеспокоился,  чувствуя,  что
пальцы сжимают его  подбородок  все  крепче  и  крепче.  На  мгновение  он
представил, что произойдет, если Большой сейчас вспылит.  Резкое  движение
могучей руки - и он отлетает  в  сторону.  А,  может,  отлетает  одна  его
голова:  в  ярости  сила   Гильгамеша   была   невероятной.   Черноголовый
почувствовал, как начинают подкашиваться  его  ноги,  словно  это  он  был
молодым, только что поднявшимся с брачного ложа. По хребту - от затылка до
кобчика - пробежала большая, холодная капля пота.
     Но Большой не причинил ему  зла.  Он  просто  разжал  пальцы,  отчего
редковолосый шумер рухнул на колени и на коленях же  попятился  назад.  По
лицу Гильгамеша пробежала судорога - он сдерживал себя. Не часто  Большому
приходилось совершать усилие, чтобы донести до окружающих  важность  своих
желаний. На этот  раз  несообразительность  редковолосого  вызвала  в  нем
просто бешеное раздражение. Когда спешишь куда-то,  смотреть  по  сторонам
недосуг. "Как они не понимают, что сейчас никто, ничто  не  должно  мешать
нам? - думал он. - Хорошо, если все же не понимают, я заставлю -  это  так
просто". Через несколько мгновений Слава и Беда  Урука  провел  руками  по
лицу,  убирая  остатки  ярости.  Глаза  его  стали  светлее,  брови  мягко
изогнулись, а рот приоткрылся в улыбке.
     - Больше не отпускай никого! - сказал он шумеру. - Мы  опаздываем:  я
запрещаю все, что мешает нашей работе. -  Большой  поднял  вверх  руку.  -
Отныне я говорю: пока  стена  не  будет  готова,  да  не  познает  мужчина
женщину, а женщина мужчину. Я говорю: ночью по городу станут ходить  люди;
пусть никто не запирает двери перед ними. Они сообщат мне, нарушает ли кто
запрет. Я говорю: нарушивших будут бить плетьми, бить  до  костей  -  так,
чтобы они надолго забыли об Инанне! - Он повернулся  к  сопровождавшим.  -
Записать и объявить повсюду!..


     Ну, это было слишком! Урук присел и хлопнул себя по коленям,  услышав
новость. Все как один урукцы посмотрели на небеса, а потом - вокруг  себя,
желая увидеть, стерпит ли Инанна такое поношение? Думали-то они,  конечно,
не  об  Инанне,  думали  черноголовые  о  себе,  о  своих  братцах,  самым
неожиданным образом оказавшихся без дела. Думали о женах - и даже те, кому
жены давно уже опостылели, вздохнули с желанием и сожалением.  Ночи  стали
пресными, возвращение домой - скучным: разве для того  их  родили  матери,
чтобы после работы они набивали брюхо и, словно  скопцы,  заваливались  на
бок? Из работы тоже исчезла радость, ибо ушла Инанна:  Инанна  питается  и
тем, что делают ночью муж с женой,  и  ожиданием  ночи.  Последним,  может
быть, не меньше - всяк знает, что лучший способ забыть о жаре и  усталости
- это представить что-нибудь сладкое, как мед.
     Сам  Гильгамеш,  словно  не  видя  ничего  вокруг,   воздержанию   не
предавался. В  тот  же  день  он  отправился  проверять  исполнение  новой
заповеди,  но  застрял  уже   в   первом   доме   квартала   кожевенников,
натолкнувшись на сестер-близняшек, цедивших  полбяной  кисель  для  своего
батюшки. Приглянулись они ему молодостью, испугом,  а  также  возможностью
нарушить  собственный  же  приказ.  Это  было  слишком  соблазнительно   -
переступить  собственное  установление,  не  менее   соблазнительно,   чем
объесться медовых  фиников  в  последний  день  поста  перед  чествованием
влажнобородого бога Энки.
     Скороходы помчались во дворец  за  горшком  бирюзы,  который  Большой
приказал вывалить на голову отца  близняшек,  а  сам  Гильгамеш  распустил
пояс, забрался на стол, служивший  для  выскребывания  воловьих  шкур,  и,
положив руки за  голову,  наблюдал,  как  девицы  осиливают  величину  его
срединного перста. Накормить Большого - это была  целая  наука!  Ее  знали
инаннины блудницы, но для близняшек она оказалась  в  диковину.  Они  были
почти в панике, узрев, какой подвиг предстоит им совершить.
     Гильгамеш хохотал, в восторге колотил кулаками  по  столу,  испытывая
удовольствие от ужимок, с которыми бедняжки пытались запихнуть в себя  его
мотыгу. Он корчил рожи подглядывавшему в  приоткрытую  дверь  кожевнику  и
шлепками загонял девиц обратно на стол. В конце концов природная  мудрость
Инанны осилила в близняшках страх. Они  знали,  что  никому,  примеченному
Большим, еще не удавалось скрыться от  него  -  и  положились  на  милость
судьбы.
     -  Вот  так-то!  -  крякнул  Гильгамеш,  дождавшись,   когда   девицы
приноровились к нему, и не выходил от кожевника до утра.
     Урукцы воспрянули было духом: может, пронесло?  Может,  забылось?  Но
уже на следующий день Большой запорол до полусмерти четверых  неосторожных
мужей и  великое  отчаяние  овладело  городом.  "Как  же  это?  Как  такое
возможно? Чем мы прогневали богов?" - стонали несчастные урукцы, глядя  на
заплаканных жен. В году  бывало  немало  дней,  когда  боги  требовали  от
черноголовых воздержания, однако так долго,  как  этого  желал  Гильгамеш,
страдать шумеров не заставлял  ни  один  бог.  Запрет  только  подстегивал
нетерпение, даже старики с изумлением  обнаружили  в  себе  давно  забытую
тягу. Братцы бунтовали, разговоры строителей стен теперь  касались  только
одного предмета, и эти  разговоры  изматывали  сильнее,  чем  солнце,  чем
кирпичи. Даже взгляд на женщин приносил страдание - у  одних  душевное,  у
других - натуральное. Последние торопливо сжимали ногами рвущегося  наружу
бунтовщика и опасливо оглядывались: нет ли поблизости людей правителя?
     Отчаяние долго держало урукцев присевшими под тяжестью свалившейся на
них беды. Но, как они все вместе хлопнули себя по  коленям,  так  же  все,
разом, в один прекрасный день побежали в храмы  -  жаловаться,  плакаться,
просить управы на Него.



                                 2. ЭНКИДУ

     Дождь из зерен и фиников окатил статуэтки богов, а  вслед  за  ним  -
дождь драгоценностей. Втайне от правителя  жрецы  малых  храмов  совершали
обряды отверзания глаз и ушей идолов - на случай, если Гильгамеш  неведомо
каким колдовством усыпил ангелов, переправлявших вести божествам.
     "Боги, боги! Энлиль и Уту, Энки и Инанна, и  ты,  далекий  Ану,  отец
богов Игигов! Объясните нам, кто Он такой, что Он такое? Его слишком много
для Урука, город наш не в состоянии вместить Это, как ни одна из женщин не
могла еще исполнить всех желаний Его. Мы знаем, что Он - Большой,  но  где
это видано, чтобы даже самые ненасытные женщины убегали от мужчины - а  от
Него они убегают,  Ему  всего  мало.  Он  уселся  на  город,  как  бык  на
муравейник, он вытаптывает нас, словно стадо диких ослов посевы. Когда  мы
вспоминаем,  что  Он  еще  молод,  становится  совсем  страшно:  если  это
молодость, то какова будет зрелость? Когда человек прыгает с берега канала
в воду, глина, от которой он отталкивается, крошится  и  продавливается  -
вот точно так же и наш город. Куда хочет прыгнуть Гильгамеш - ведомо одним
Вам, а ведомо ли Вам, что Он раскрошит и раздавит весь Урук,  отталкиваясь
от земли? О, если кто-нибудь мог бы обуздать  Его  силу!  Но  ведь  с  Ним
справиться невозможно! Люди Большого, люди храма Кулаба ходят так,  словно
каждый день пируют с богами, носы их задраны выше, чем стены самых высоких
храмов. От них, от Него не скрыться, не убежать - Он приходит в твой  дом,
как в свой дом, Он сыплет богатствами направо и налево, но сколько раз уже
Гильгамеш оставлял после  себя  одно  разорение!  Он  не  оставит  дочерей
матерям, вот чего мы боимся. Нам страшно, Боги: зачем  вы  даровали  Уруку
такого пастуха? Но если уж даровали - успокойте, образумьте Его,  оградите
нас от беспредельности силы Гильгамеша, как сам  Большой  ограждает  город
стенами! Боги, слышите нас?"
     Боги  слышали  урукцев.  Высоко  над  лазуритовыми   небесами   гулко
раздавался голос Энлиля.
     - Печень и бедра возжигал Гильгамеш  -  кому?  Не  тебе  ли,  Инанна,
звезда утреннего восхода, золотая лучница, щедрая любовью?
     - Нет, наездник туч Энлиль, нет Великая Гора Энлиль. Моих ноздрей  не
касался дым с алтаря. Гильгамеш не слал мне жертв,  напротив  -  он  гонит
любовные радости из города. Мои сестры - жрицы-блудницы, нагуливают жир  и
бездельничают - какие тут могут быть бедра и печень? Он забыл  о  почтении
ко мне и заставляет горожан не вспоминать о том,  что  моими  словами  был
поднят холм, где ныне находится храм  Кулаба,  что  я  покровительствовала
первым урукцам. Может быть,  он  возжигал  их  для  Энки,  властелина  вод
земных? Из земной глины лепит он стены, а глина там, где  вода,  там,  где
влажнобородый Энки!
     - Нет, красавица, нет,  любимица  мужчин,  ты  ошибаешься.  Я,  Энки,
заполняю водой ямы,  которые  Гильгамеш  выкапывает,  я  смешиваю  пресные
потоки с красной и синей глинами, вынашиваю их  как  мать  ребенка,  чтобы
стены были крепче. Но он вспоминает обо мне лишь в праздники,  когда  люди
откладывают в сторону мотыги и начинают украшать себя цветами. Тогда жрецы
несут рыб, пироги со сладкой крупкой и кувшины с белым  пивом  -  тогда  и
Гильгамеш поет о щедрости, о милости Энки. Сейчас же глаза его, сердце его
заняты другим; он далек от меня,  каждый  знает  это.  Может  быть,  нужно
вспомнить о ком-то ином из Игигов, красавица?
     - О ком вспомнить, Энки? Ты близок земле, ты - владыка низа, ты мудр;
подскажи, кому предназначалась печень, кто наслаждался бедрами?
     - Это ты спрашиваешь меня? Тебе, господину  ветров,  пастуху  людских
судеб, должен быть известен тот, кто ныне почитаем Гильгамешем. Вспомни  о
днях, когда земля и небо были рядом, когда они жили в одном доме. Ведь это
ты ворвался между ними, это ты унес землю, ты, словно  центральный  столб,
поддерживающий крышу храма, встал между ней  и  небесами  -  Ану.  Подобно
крови из разверстой раны на землю хлынули верхние воды, ветры раскручивали
их в смерчи, в грозовые тучи. Тучи, сталкиваясь  лбами,  наполняли  громом
неожиданно явившийся -  твоей  силой,  Энлиль,  явившийся  -  простор.  Но
помнишь ли ты, что сверкало, сияло между водами, между тучами  и  громами,
созданное тем же твоим ударом?.. Это  было  Солнце.  Солнце-Уту  вспыхнул,
осветив новорожденный, метущийся еще мир. Ты положил меру  сиянию  Солнца,
дал ему движения по небесам, власть над вечерними стражами и право  видеть
все происходящее на земле. Он видит и судит, в  руках  его  зубчатый  нож,
которым Уту готов срезать голову виноватому; для людей он - самый  близкий
и понятный судья. Гильгамеш мнит себя подобным Уту, он говорит  про  себя:
"Я как Солнце освещаю и сужу все вокруг". Гордыня Гильгамеша велика, но он
почитает своего небесного двойника - ведь правда, Уту?
     - Правда. Мне были предназначены бедра и печень, меня почтил молитвой
и  коленопреклонением  вождь  Урука.  Что   удивительного?   Ты,   Энлиль,
вопрошаешь так, словно ищешь виновного: а ведь я каждый день  прохожу  над
Уруком и, если Инанна давно уже покинула  свой  трон  над  Кулабом,  то  я
остаюсь с этим городом. Каждый день я одариваю его теплом, холю и лелею  -
что постыдного? Урук - мой любимый город, я поднимал его вместе с Инанной,
в жилах его правителей течет моя кровь!
     - Мы не говорим о виновных, Уту. Виновных ищут,  страшась  угрозы,  а
какая может  быть  угроза  от  человека?  Нет,  не  угроза  -  потеха!  Он
сравнивает себя с тобой, Уту!
     Энлиль хохотал - и боги вторили ему, вначале  нерешительно,  а  потом
все более весело. Отсмеявшись, они вздохнули и земля гулко  вздрогнула  от
этого усталого, удовлетворенного вздоха.
     - Поклоняться одному  Солнцу!  -  громоподобно  продолжил  Энлиль.  -
Пусть! Уту, мы потешимся вместе, когда он возьмет  в  руки  нож,  подобный
твоему... Но пусть потеха будет полной! Урукцы жалуются, что  никто  не  в
состоянии положить предел его силе. Найдем ему игрушку, сделаем  богатыря,
что будет силой равен Гильгамешу - и посмотрим, потешимся!
     - Богатыря?! - воскликнула Инанна. -  Богатыря!  Красавца,  высокого,
как гора, и беспощадного, словно молния!  Я  уже  вижу  его  -  огромного,
тяжелого!
     - Ох-хо-хо! - зашелся в смехе влажный Энки. - Найдите светлой  Инанне
мужчину, она опять хочет  жениха!  Пусть  наша  звезда  утреннего  восхода
спустится на землю - там богатырей много.
     - Да, Инанна, мы не жениха будем создавать, а силу, что схлестнется с
Гильгамешем. Мы вылепим быка, который начнет бодать другого быка, -  ровно
и мягко молвил Энлиль. - Им не нужна будет приманка, они сами найдут  друг
друга и примчатся, как мчатся орлы над всей  степью  ради  того,  чтобы  с
шумом ударить крыльями, вонзить в грудь  ненавистного  врага  когти.  Люди
забудут о своих делах, когда эти двое силой  начнут  гнуть  силу.  Красное
пиво потечет из их ран. Тогда,  только  тогда  ты,  Инанна,  бросишься  на
землю, вылакаешь все шипящие  алые  капли  -  и  урукцы  падут  в  объятья
сестер-блудниц. Мы же увидим все, мы будем пить черное пиво, пить во славу
твоей славы и во славу победителя!
     Возгласы одобрения, звонкие и радостные, пронеслись над  лазуритовыми
небесами. Дождавшись, когда боги  закончат  изъявлять  радость,  Энлиль  -
неясный обликом и порывистый как ветер - приказал Игигам:
     - Позовите сюда матушку-Нинмах, мою супругу,  лепившую  людей.  Пусть
она сделает нам героя - но не человека, а Силу, не красавца, но  Богатыря.
Пусть Нинмах возьмет в свое сердце образ бога.  Не  кого-либо  из  нас,  а
самого древнего - Ану. Ану, которого увидеть трудно, Ану, помнящего дом, в
котором он, Небо, жил вместе с Землей. Пусть  Нинмах  наделит  этот  образ
древней силой, а ты, Энки, поможешь  ей,  соберешь  самую  синюю  и  самую
красную глины - дабы тело богатыря не уступало крепости  стен,  возводимых
Гильгамешем. Сделайте нам героя, силой и обликом такого  древнего,  что  у
людей начнут стынуть зубы при его виде. Вот тогда посмотрим на Гильгамеша,
посмотрим и потешимся над ним - над урукским Большим и над тем,  кого  ты,
Энки, поможешь слепить Нинмах. И еще - дайте ему имя  громкое  и  твердое,
как гром. "Энкиду" - вот как его  станут  именовать:  "Созданный  Энки"  -
Энкиду!


     К западу от Урука почва становилась суше, солонее, уже  в  одном  дне
пути на закат нельзя было  высаживать  пшеницу.  Цепочка  затхлых,  узких,
редко поросших чахлой болотной  травой  озер  -  то  ли  останки  древнего
канала, то ли доисторическое русло Евфрата - отделяли плодородные земли от
неприветливых солончаков. Зато дальше, на самом  краю  степей  и  пустынь,
существовало множество оазисов жизни.
     Плоская равнина черноголовых начиналась резко, неожиданно:  холмистая
степь завершалась обрывом, высотой доходившем до трех десятков  локтей.  А
там, под обрывом, среди казавшихся из-за обильных испарений  расплывчатыми
болот, лугов, полей и жили шумеры. Край обрыва проточили  весенние  ливни,
он был изрезан оврагами  и  складками.  Черново