онь остановился.
   - Эн.
   Голос Руда на миг привлек к нему внимание короля, но тут  же  взгляд  Эна
вернулся к Дуаку. Голова Эна  слегка  наклонилась,  и  он  произнес  голосом
бесстрастным, но непреклонным:
   - Мир всем живущим в этом доме, и да не падет на них бесчестье. На тех, у
кого есть честь. - Он замолчал, все еще не сводя глаз с Дуака, ибо признал в
нем вечное чутье землезакона. Он испустил короткий смешок,  в  котором  было
мало веселья. - У тебя лицо того, кто из моря. Но твой отец более удачлив. В
тебе чуть больше от моего земленаследника, нежели память о нем...
   Дуак, вконец измученный, наконец обрел голос.
   - Мир... - Это слово задрожало, и он прочистил горло. - Ты принес  мир  в
этот дом и оставишь его нам, когда уйдешь?
   - Не могу. Я дал обет. Он сильнее смерти.
   Глаза Дуака закрылись. Губы шевельнулись в неслышимом кратком  проклятии.
Лицо  Эна  оборотилось  наконец  к  Фарру;  два  взгляда  пересекли  зал   и
встретились - впервые за шесть столетий въявь, а не в грезах.
   - Я поклялся, что, покуда в Ануйне властвуют короли, Фарр из  Хела  будет
властвовать над их кухонными отбросами.
   - А я поклялся, - проскрежетал Фарр, - что не сомкну глаз в моей  могиле,
пока те, кто властвует в Ануйне, не лягут в землю.
   Брови Эна приподнялись, сверкнул обруч.
   - Ты уже однажды лишился головы. Я слышал, что женщина из Ануйна принесла
твой череп из Хела обратно в этот дом и, к  своему  позору,  отворила  двери
этого дома мертвецам Хела. Я пришел, чтобы очистить его от вонючих отбросов.
- Эн взглянул на Рэдерле. - Дай мне череп.
   Она стояла, огорошенная презрением в его голосе, в его глазах  -  темных,
оценивающих, устремившихся на башню с железными решетками на окнах,  которую
он выстроил близ моря для своего земленаследника.
   - Ты, - прошептала она, - который принес в этот дом пустые слова, что  ты
знаешь о мире? Ты,  скудоумный  правитель,  которому  лишь  бы  рубиться  на
бранном поле, ты, когда умер, оставил в Ануйне загадку,  которая  была  куда
больше, чем просто лицо морского цвета. Вы с  Фарром  готовы  драться  из-за
этого черепа, точно два пса из-за кости. Ты думаешь, что я предала свой дом,
что ты знаешь о предательстве? Ты восстал для возмездия,  что  ты  знаешь  о
возмездии? Ты думал, что справился  с  непонятным  тебе  могуществом  Илона,
когда заточил его в этой башне - так надежно, со столь  малым  пониманием  и
столь малым сочувствием. А тебе бы следовало знать, что ты не можешь связать
ни скорбь, ни гнев. Ты шесть столетий ждал битвы с Фарром.  Что  же,  прежде
чем ты поднимешь меч в этом зале, тебе придется сразиться со мной.
   Она выбила свет из щитов, из наручей и украшенных  каменьями  венцов,  из
пола - и заключила Эна в сверкающий круг. Затем поискала в зале хотя бы один
источник  огня  -  но  там  не  оказалось  даже   горящей   свечи.   И   она
удовольствовалась  тем,  что  извлекла  его  из   памяти   -   бесформенный,
колышущийся, первозданный - такой же, какой  создала  в  ночи  под  недобрым
взглядом Фарра. И облекла этим наваждением мертвецов.  Раскрыв  ладонь,  она
показала им, как может играть жаркой стихией, то  заставляя  ее  взметнуться
высоко в воздух, то рассыпая брызгами, точно волны, разбивающиеся о твердыню
ее духа. Она окружила их мнимым пламенем, как  прежде,  дабы  защититься  от
них, окружила им себя и наблюдала, как они смыкаются, отстраняясь от  языков
огня. Она воспламенила щиты  и  следила,  как  новые  огни  падают  на  пол,
бесшумно,  словно  вешний  цвет.  По  ее  воле  запылали  их  венцы,  и  она
любовалась, как призраки запускают в воздух вращающиеся огненные колеса. Она
слышала голоса, далекие и неясные: голоса птиц и прерывающийся голос моря. А
дальше она слышала только море.
   Его эхо вплывало в ее образы и выплывало из них. Она узнала  медлительные
удары о берег и плавные откаты волн; унылый стон  ветра,  пролетающего  мимо
сломанных железных прутьев.  Музыка  арфы  затихла,  башня  была  пуста.  Ее
внимание возвратилось к Эну; полуослепленная  мыслью  об  огне,  она  видела
короля лишь как тень, немного ссутулившуюся в седле. И ярость -  не  ее,  но
его земленаследника - стала собираться в  ней,  точно  единый  могучий  вал,
который мог бы с корнями выворотить башню из прибрежных скал и швырнуть ее в
море. Ярость дала ей темное  озарение,  нашептавшее,  как  расколоть  надвое
толстую каменную плиту, как придать узкой черной  трещине  вид  разверзшейся
пропасти, безымянной, беспамятной,  которая  поглотит  призрак  Эна.  Ярость
подсказала ей, как заклясть окна и двери ее дома, заперев в нем и  живых,  и
мертвых; как сотворить в доме мнимую дверь, неизменно открытую и ведущую  на
мнимую волю. Подсказала, как отделить безнадежную  горечь,  которая  снедала
ее, от моря, ветра и воспоминания о музыке  арфы,  и  так  напитать  скорбью
камни и стены дома, что никто в нем никогда не  рассмеется,  ее  собственные
печаль и гнев шевельнулись в ней, когда она зажигала  свет,  и  смешались  с
более древними отчаянием и яростью против Эна, и вот уже  она  не  могла  их
различить; едва ли она помнила теперь, что Эн для нее - просто  воспоминание
об Ане, а не живой, грозный и безжалостный человек из воспоминаний Илона.
   Она почувствовала, что заблудилась, утонула в  чужой  могучей  ненависти.
Она забарахталась,  слепая,  перепуганная,  не  знающая,  как  вырваться  из
гибельного  потока,  направленного  против  Эна.  Ее  ужас  сменился  гневом
беспомощности; она была скована тем же, чем Эн сковал Илона,  -  ненавистью,
безжалостностью и непониманием.  И  осознала,  прежде  чем  уничтожить  Эна,
прежде чем допустить нечто чуждое самому землезакону Ана, что ей  необходимо
одолеть дух Илона, восставший  в  ней,  и  впервые  окинуть  ясным  взглядом
наследие, которое принадлежало им обоим, и короля, который  был  всего  лишь
человеком, приверженным своим обычаям.
   Одно за другим неимоверным усилием она извлекала из пламени лица королей.
Вырывала из темной бездны скорби и гнева имена и повести о них - и  окликала
их по имени, а они, лишенные оружия и  венцов,  онемевшие,  взирали  на  нее
через зал: Акор, Охрэ, проклятый горем  о  сыновьях;  Немир,  говоривший  на
языке свиней; Фарр, который заключил  с  ней  сделку  из-за  шестисотлетнего
черепа; Эверн, который пал вместе со  своими  соколами,  защищая  свой  дом.
Огонь вокруг них угас и сделался солнечным светом на  каменных  плитах.  Она
снова увидела среди королей арфиста Высшего. Затем  Эна.  Он  не  сидел  уже
верхом, но стоял подле коня, приникнув к коню  лицом.  И  тут  она  заметила
черный иззубренный разлом от края и до края плиты у его ног.
   Она окликнула его по  имени.  И  похоже,  этот  оклик  увел  его  далеко,
охваченного ужасом призрака того, кто был некогда, столетия  назад,  королем
Ана. Ненависть к нему  снова  всколыхнулась  в  ней,  но  совсем  слабо,  ее
прозорливость была сильней. Потом еще раз, а затем отступила, словно опавшая
волна. И покинула ее, уставившуюся на разбитый камень и раздумывающую, какое
имя будет она носить в этом зале до конца своих дней.
   Рэдерле обнаружила, что дрожит так страшно, что вот-вот свалится  с  ног.
Руд, стоявший рядом, поднял руку, чтобы ее  поддержать,  но  и  он  оказался
обессилен и не смог к ней даже прикоснуться.  Она  увидела  Дуака,  упершего
взгляд в пол. Он медленно повернул голову и взглянул на нее. Рыдание обожгло
ей горло, ибо у него тоже не нашлось для нее имени. Ее могущество лишило  ее
прежнего места в жизни и не оставило ей ничего. Ее взгляд оторвался от  него
и упал на разделившую их полосу тьмы у ее ног. И  тут  она  стала  понемногу
понимать, что-то была тень, протянувшаяся через зал, где толпились  мертвые,
не отбрасывавшие теней.
   Она обернулась. За порогом стоял Звездоносец. Он был один;  спутники  Эна
исчезли. Он смотрел на нее; она понимала  по  его  глазам,  сколь  много  он
увидел. Когда она беспомощно взглянула на него, он тихонько проговорил:
   - Рэдерле.
   То было не предупреждение, не осуждение, а просто ее имя,  и  она  готова
была расплакаться при этом.
   Он наконец переступил порог. Просто  одетый,  на  вид  -  безоружный,  он
беспрепятственно прошел среди молчаливых королей,  завладевая  вниманием  то
одного,  то  другого,  то  третьего.  Темная  бечева,  скрученная  из  боли,
ненависти и мощи, которая  приволокла  их  всех  в  Ануйн,  была  отныне  не
внушающей ужас тенью  чародейства,  но  чем-то,  что  они  все  приняли  как
должное. Глаза Моргона, перемещаясь  с  лица  на  лицо,  отыскали  Дета.  Он
остановился. Рэдерле, разум которой был отворен и уязвим, почувствовала, как
воспоминание поразило его в самое сердце. Он снова зашагал. Медленно. Короли
принялись беззвучно отступать от арфиста. Дет, не поднимая головы, казалось,
прислушивался к последним шагам долгого странствия, которое началось для них
обоих на горе Эрленстар. Когда Моргон поравнялся с Детом, тот поднял лицо, и
борозды на нем выступили резко и безжалостно в солнечном свете.
   Он ровно произнес:
   - Так какие же основы правосудия почерпнул ты на горе Эрленстар из  мозга
Высшего?
   Рука Моргона взметнулась и хлестнула арфиста  по  лицу  тыльной  стороной
ладони с такой яростью, что даже Фарр заморгал. Арфист с трудом удержался на
ногах.
   Моргон проговорил голосом, охрипшим от муки:
   - Я научился достаточно многому. У вас обоих. У меня нет охоты вести спор
о правосудии. Мне охота тебя прикончить. Но поскольку мы в королевском  зале
и твоя кровь запятнает его пол, кажется подобающим объяснить,  почему  я  ее
проливаю. Мне надоела твоя музыка.
   - Она прогоняла безмолвие.
   - А что, нет на свете ничего другого,  что  прогоняет  безмолвие?  -  Его
слова беспорядочно запрыгали взад-вперед, отскакивая от стен и потолка. -  Я
достаточно истошно вопил на той горе, чтобы лишить  безмолвия  кого  угодно.
Основатель многому тебя научил. Тебя ни так, ни эдак не прошибешь.  Остается
твоя жизнь. Но даже здесь возникает вопрос: а ценишь ли ты ее?
   - Да. Ценю.
   - Ты бы никогда не стал молить о ней. Я молил Гистеслухлома о смерти.  Он
не внял мне. То было его ошибкой. Но у него хватило  мудрости  бежать.  Тебе
следовало бы начать бегство в тот день, когда ты привел меня к горе.  Ты  не
дурак. И мог бы понять,  что  Звездоносец  уцелеет  там,  где  сгинет  князь
Хедский. Но ты остался, ты играл мне хедские песни, пока я не  начал  рыдать
во сне. Я мог бы силой мысли порвать твои струны.
   - Ты так и делал. Несколько раз.
   - А тебе не хватило здравого смысла, чтобы бежать.
   В  глухом  молчании  зала  возникло  странное   наваждение:   будто   они
встретились наедине. Короли, с  лицами,  утомленными  войной  и  напитанными
горечью, казались не менее поглощенными, чем если бы им было явлено  видение
из их собственного прошлого. Дуак, Рэдерле  это  знала  наверняка,  все  еще
противился мысли об Основателе на горе Эрленстар; Руд больше не  противился.
Его лицо утратило всякое выражение. Он наблюдал за ними, то  и  дело  глотая
крик или слезы. Арфист, выждав немного перед тем, как заговорить, произнес:
   - Нет. Я  дурак.  Возможно,  я  сделал  ставку  на  то,  что  ты  станешь
преследовать хозяина и забудешь о слуге.  Или  даже  на  то,  что,  хотя  ты
утратил землеправление, мог бы не утратить некоторые из  догматов  Искусства
Загадки.
   Руки Моргона разомкнулись, но он удержал их.
   - Что общего у бесплодных догматов никчемной  школы  с  моей  жизнью  или
твоей смертью?
   - Возможно, ничего. Так, мелькнула мысль. Вроде моей музыки.  Отвлеченный
вопрос, который редко побуждает человека с мечом остановиться и  задуматься.
Скрытый смысл действия.
   - Слова.
   - Возможно.
   - Ты Мастер. Так какие основы оказались  достаточно  прочными,  чтобы  ты
сохранил свою приверженность догматам  Искусства  Загадки?  Первая  заповедь
Основателя Лунголда: язык правды - это язык могущества; правды имени, правды
сущности. Но тебе сущность предательства пришлась больше по вкусу.  Кто  ты,
чтобы судить меня, если я нашел, что имена отмщения, убийства, правосудия  -
или как еще ты это называешь? - больше нравятся мне.
   - Да, кто вправе судить тебя? Ты  Звездоносец.  И  когда  ты  гнал  меня,
словно дичь, через Хел, Рэдерле приняла тебя за Гистеслухлома.
   Рэдерле увидела, как Моргона передернуло. Руд, которому дыхание  царапало
горло, прошептал:
   - Моргон, клянусь: догматы догматами, но если ты не убьешь его, я убью.
   - Это, как я сказал, отвлеченный вопрос. В  понятиях  Руда  о  правосудии
куда больше смысла. - Голос Дета был сух, утомлен, еле слышен.
   Моргон, лицо которого исказила мука, заорал на него так, что от его крика
вполне могли задрожать стены черных пещер в горе Эрленстар:
   - Чего тебе от меня надо?! - Он коснулся воздуха близ себя, и большой меч
со звездами обрел форму в его  руке,  взметнулся  и  расплылся,  ярко  сияя.
Рэдерле поняла, что это может никогда  не  кончиться:  арфист  будет  стоять
безоружный и неподвижный, обратив лицо  к  занесенному  мечу,  перерезавшему
солнечный свет, - а Моргон, играя могучими мускулами, - двумя руками держать
меч, колеблющийся в равновесии в высшей точке  подъема  и  готовый  ударить.
Затем глаза арфиста переместились на лицо Моргона. Дет прошептал:
   - Им был обещан мирный человек. Меч, странно задрожав,  стал  собирать  в
узлы потоки света из окон. Арфист стоял  под  резким  краем  тени  клинка  с
привычным спокойствием, которое, как внезапно показалось  Рэдерле,  обладало
смыслом более зловещим, нежели что угодно, что  она  видела  в  себе  или  в
Моргоне. Этот бесконечный миг был невыносим, и  у  нее  вырвался  негодующий
возглас; ее тут же потянул к себе Дуак. Но она не могла пошевелиться. Резкий
свет змейкой пробежал вниз по клинку. Меч упал и  звонко  ударился  об  пол,
брызнув синими искрами. Рукоять, качнувшись  разок-другой,  замерла.  Звезды
были обращены к камню.
   В зале не раздавалось ни звука,  кроме  прерывистого  и  тяжкого  дыхания
Моргона. Он стоял лицом к лицу с арфистом, сжимая у  пояса  кулаки.  Арфист,
изучая его взглядом, чуть шелохнулся. Внезапно краска вернулась на его лицо.
Его губы приоткрылись, словно он хотел что-то сказать, но слова запнулись  о
неумолимое молчание Моргона. Дет отступил на шаг, как бы  что-то  спрашивая.
Затем склонил голову. Повернулся, сомкнув ладони в кулаки, как и  Моргон,  и
зашагал быстро и бесшумно через неподвижное сборище королей прочь из зала.
   Моргон слепо взирал на  живых  и  мертвых.  Его  не  разразившееся  бурей
смятение нависло над залом. Стоя близ Руда и  Дуака,  Рэдерле,  которую  эта
угроза лишила способности двигаться, пыталась постичь,  какое  слово  вернет
мысли Моргона из глухих и черных  каменных  пещер,  из  тупика  безжалостной
истины, в который загнал его арфист. Он никого не узнавал и казался чужаком,
опасным своей мощью. Но, пока она ждала, какой облик  примет  эта  мощь,  ей
мало-помалу стало ясно, что та уже придала себе облик и что ей дано имя. Она
произнесла его  негромко,  отчасти  колеблясь,  зная  и  не  зная  человека,
которому оно принадлежало:
   - Звездоносец.
   Его взгляд устремился на нее. Безмолвие отхлынуло сквозь  его  пальцы,  и
они разжались. Он опять стал собой, и ее повлекло  к  нему  через  зал.  Она
слышала, как сзади заговорил было Руд, но голос его прервало  хриплое  сухое
рыдание.  Что-то  пробормотал  Дуак.  Она  встала   перед   Звездоносцем   и
прикосновением вырвала его из цепких воспоминаний. Она прошептала:
   - Кому был обещан мирный человек?
   Тогда он вздрогнул и подался к ней. Она обвила его руками,  уперев  череп
ему в плечо, словно предостережение, чтобы никто не вмешивался.
   - Детям...
   Она почувствовала, как по ней пробегает благоговейная дрожь.
   - Детям Властелинов Земли?
   - Каменным детям в той черной пещере... - Он  стиснул  ее  крепче.  -  Он
предложил мне выбор. А я-то думал, будто он беззащитен. Мне следовало  бы...
Мне бы следовало помнить, какое гибельное оружие  он  способен  выковать  из
слов.
   - Кто он, этот арфист?
   - Не знаю. Но знаю одно: я хочу назвать его по имени. -  После  этого  он
довольно долго хранил молчание, приникнув к ней лицом. Наконец  пошевелился,
сказав что-то, чего она  не  расслышала;  она  подалась  немного  назад.  Он
почувствовал лицом что-то костяное.  Протянул  руку  и  взял  череп.  Провел
большим пальцем по краю глазницы, затем посмотрел  на  Рэдерле.  Его  голос,
утомленный и грубый, зазвучал спокойней.
   - Я следил за тобой в ту ночь на  землях  Халларда  Черной  Зари.  Я  был
поблизости от тебя каждую ночь, когда ты ехала через Ан.  Никто,  живой  или
мертвый, не тронул бы тебя. Но тебе так и не понадобилась моя помощь.
   - Я чувствовала твое присутствие, - прошептала она. - Но  я  думала...  Я
думала, что ты...
   - Знаю.
   - Ну, тогда... Тогда, как ты понимал то, что я  пыталась  сделать?  -  Ее
голос зазвенел. - Ты решил, будто я стараюсь защитить Дета?
   - Как раз это ты и делала.
   Она безмолвно воззрилась на него, думая обо всем,  что  совершала  в  эти
странные нескончаемые дни. И вот ее прорвало:
   - Но ты все равно оставался со мной, чтобы меня защитить?
   Он кивнул.
   - Моргон, я сказала тебе, кто я. Ты мог убедиться, какую темную силу я  в
себе пробудила. И тебе известно ее происхождение. Тебе  известно,  что  я  в
родстве с Меняющими Обличья, теми самыми, что пытались тебя убить, ты думал,
будто я помогаю человеку, который тебя предал... Во имя Хела, почему ты  мне
доверял?
   Его руки, обойдя череп вдоль золотой короны, с внезапной силой сомкнулись
на древнем металле.
   - Не знаю. Потому что выбрал доверие. Раз и навсегда. А ты целую вечность
намерена носить с собой этот череп?
   Она покачала головой, снова онемев, и  протянула  руку  к  черепу,  чтобы
вернуть его Фарру. Маленький многоугольный белый рисунок на ее  ладони  ярко
заблестел на свету; рука Моргона стремительно упала ей на запястье.
   - Что это?
   Она воспротивилась искушению сомкнуть пальцы.
   - Это появилось... Проступило, когда я в  первый  раз  держала  огонь.  Я
воспользовалась камешком с Равнины Королевских Уст, чтобы  создать  световое
наваждение и сбить с толку имрисские военные  корабли.  Когда  я  была  этим
занята и глядела на камешек, я увидела человека,  который  его  держит,  как
если бы заглядывала в чужую память. Я почти... Я  была  буквально  на  грани
того, чтобы узнать, кто он. Затем я  угадала  присутствие  у  себя  в  мозгу
одного из Меняющих Обличья, желавшего узнать его имя, - и связь разорвалась.
Камешек утрачен, но... Его рисунок теперь выжжен у меня на руке.
   Его рука  расслабилась  и  легла,  с  любопытством  и  кротостью,  на  ее
запястье. Она взглянула ему в лицо, и его страх оледенил ей сердце. Он опять
обвил ее руками, все с той же кротостью - как если бы она могла  ускользнуть
от него, словно туман, и лишь слепая надежда способна удержать ее здесь.
   Скрежет металла по камню заставил обоих обернуться. Дуак,  подобравший  с
пола меч со звездами, с опаской спросил Моргона:
   - Что это? Что у нее на руке? Тот покачал головой:
   - Не знаю. Знаю только, что целый год Гистеслухлом обыскивал  мой  разум,
ища какие-то сведения, снова и снова возвращался к каждому мигу моей  жизни,
охотясь за одним определенным лицом,  за  одним  именем.  Возможно,  рисунок
как-то связан с этим.
   - О  чьем  имени  речь?  -  спросил  Дуак.  Рэдерле,  пораженная  ужасом,
уткнулась лицом в плечо Моргона.
   - Он не потрудился мне сообщить.
   - Если им нужен камешек,  они  могут  найти  его  сами.  -  Рэдерле  едва
ворочала языком. Он не ответил на вопрос Дуака, но  ответит  ей  позднее.  -
Никто... Ни один Меняющий Обличья ничего от меня не узнает.  Камешек  теперь
на дне морском, там же, где корона Певена... - Внезапно она подняла голову и
сказала Дуаку:
   - Полагаю, наш отец знал. О Высшем. И о... Вероятно, обо мне.