видать, сообразил, что племянница-то в терем  вернется,
а вот солнышко...
    Стужа  стояла  такая,  что  зубы  смерзались.   Вспомнилось   даже
присловье:  "Лешие,  чай,  озябли,  не  ровен  час  греться   придут".
Присловье, понятно,  шутейное:  в  лесу  дровец  куда  больше,  чем  в
слободе, - и все же Кудыке почудилось и не однажды в свете съежившихся
на  холоде  огней,  что  метнулась  за  сугроб  косматая  серая  тень.
Лешие-то, как известно, шастают в вывороченных наизнанку шубах. Обычай
у них такой...
    Ужаснувшиеся берендеи сбивались в толпы, кричали наперебой  и  все
порывались идти кого-то бить, только вот никак не могли решить, кого.
    - Пустили  погорельцев?  -  надрывался  некто  и  сам  не  слишком
отличавшийся от выходца из Черной Сумеречи - дыры сплошь да  заплатки.
- А они вон ворожат, воду в ложке замораживают, порчу наводят!..  Что?
Не так?.. Мы-то солнышко Ярилом зовем! А они что Ярилом зовут? Сказать
стыдно!  Кляп  мужской...  Да  как  же   ему,   солнышку,   то   есть,
добросиянному, не обидеться?..
    - Берендеи! - не дослышав,  о  ком  речь,  бухнул  кто-то,  как  в
колокол. - Потопим всех греков в Вытекле!..
    - Я те потоплю! - зычно прикрикнул подоспевший с  дружиною  боярин
Блуд Чадович. - С греков пошлина в казну идет!..
    - А им, толстопузым, мошна дороже солнышка! -  прозвенел  в  ответ
молодой дерзкий голос.
    Запахло смутой. Храбры нахмурились,  сдвинулись  поплотнее  вокруг
боярина,  подергали  на  всякий  случай  сабельки  в  ножнах  -  вдруг
примерзли? Трепетали  огоньки  в  скляницах  греческих  ламп,  трещали
запрещенные смоляные светочи. До смуты, однако, не дошло.
    - Да чего гадать? Волхвов  спросить  надобно!  -  сообразил  вдруг
Кудыка.
    - Вер-рна! Тащи сюда волхвов! Мы их, понимаешь, кормим-поим,  а  у
них вон и солнышко не встает!..
    - Ну ты с волхвами-то... побережней!..
    - А чего  их  теперь  беречь?  Солнышка-то  так  и  так  нетути!..
Проспали солнышко!..
    Заполошно взвыла какая-то баба, а за ней и все прочие.
    - Тихо! - орал, продираясь сквозь толпу на дырявых локтях,  Шумок,
прозванный так давно и неспроста. -  Ти-ха!..  Виноватых  ищете?  Сами
виноватые!.. Солнышку от вас жертвы надо,  а  вы  что  ему  жертвуете?
Чурки резные?..
    Толпа ухнула нутром, заворчала угрожающе.
    - Ну ты полегче, насчет чурок-то!.. За чурки, знаешь...
    - Берендеи! Да что ж это? Идольцев резных чурками зовет!..
    - На чертоплешину [Чертоплешина (берендейск.)  -  удар  плашмя  по
голове.] давно не нарывался?
    - Да погоди, может, что дельное скажет!..
    Шумок полез на плотный сугроб, то и дело проваливаясь,  ища  места
повыше и покрепче.
    - Куколок-берендеек режете? - зловеще спросил он, утвердясь.  -  А
что они означают, куколки-то? Берендейки-то!
    - Берендеек и означают, - сердито ответили из толпы.
    - Вот! - закричал Шумок, заслоняя  звезды  воздетыми  над  головой
мохнатыми рукавицами.  -  Вот  она,  жадность-то  людская!  В  прежние
времена для солнышка берендейку выбирали, и не абы какую, а самую  что
ни на есть молодую, пригожую!..
    - Да это когда было?
    - Да когда бы ни было!.. А теперь? Что ж оно, солнышко-то, слепое?
Идола деревянного от живого человека не отличит? И  ладно  бы  хоть  в
рост в берендейский резали, как раньше, а  то  ведь  совсем  уже  стыд
потеряли - режут куколок с локоток!..
    В запальчивости Шумок отрубил на правой  руке  размер  куколки,  и
толпа взревела от обиды. Очень уж  оскорбительным  вышло  у  него  это
движение.
    - Да отшелушить его на обе корки!..
    - Вот из-за таких-то и солнышко вставать не хочет!..
    - Боярин, чего смотришь? За виски да в тиски!..
    Блуд Чадович стоял в раздумье, уперев бороду  в  грудь,  отчего  и
вовсе стал похож на зубра. Ежели, конечно, сбоку смотреть.
    - Ты... - начал он, бросив на Шумка из-под тяжелой боярской  брови
недобрый взгляд, и толпа стихла. - Ты давай не петляй.  Прямо  говори:
куда клонишь-то?..
    Шумок  приосанился,  огляделся.  Шеенка  -  тонкая,  сам   сморчок
сморчком, весь вывихнутый, изломанный. А горло, не иначе, луженое...
    - Человеческой жертвы хочет солнышко! - объявил он ликующе.
    Толпа оторопело моргала  заиндевелыми  ресницами.  Ойкнул  девичий
голос.
    - Вот  тебя  и  принесем  сейчас,  -  кровожадно  пообещала  Шумку
богатырского сложения баба, и все неуверенно взгоготнули. Потом  вдруг
задумались, переглянулись и, приподняв  смоляные  светочи,  пристально
всмотрелись в Шумка.
    - Эй! Вы что это?.. - Он попятился и тут же провалился в сугроб по
пояс. - Нашли берендейку!.. Кто ж мужиков-то в жертву приносит?..
    Нет, в жертву,  конечно,  Шумка  приносить  бы  не  стали,  а  вот
потоптать, как водится, потоптали бы. Спасло чудо. На мохнатые снежные
крыши с замороженным над трубами дымом  лег  внезапно  нежный  розовый
отсвет. Шумно выдохнув по клубу пара, повернулись к востоку. Там,  над
обозначившейся  вдруг  зубчатой  синеватой  цепью  Кудыкиных  гор  уже
разгоралось алое зарево, а через несколько мгновений явилось, взмыло в
небо долгожданное солнышко.
    Все так и ахнули. А приглядевшись - охнули. По алому шару бродило,
то появляясь, то исчезая, темное пятнышко. Хотите верьте, хотите  нет,
а только солнышко восходило четное. Второй день подряд.



                         Глава 2. УТРО ЯСНОЕ


    За ночь  выстыли  не  только  горенки.  Неслыханный  мороз  сковал
округу. Разве что на границе с  Черной  Сумеречью  случалась  накануне
весны такая стужа. Зеркальная Вытекла опушилась туманом,  лес  на  том
берегу стоял белый, косматый. Уносящееся  ввысь  солнышко  плясало  от
холода, а плавающее по нему темное пятно было отчетливым, как никогда.
    Жуткая выпала ночка, да и утречко не  лучше.  Отродясь  такого  не
бывало, чтобы два дня подряд  оказались  четными.  На  торг,  понятно,
никто не поехал: какие уж тут торги!  Двинулись  было  всей  слободкой
бить погорельцев, но те еще ночью смекнули, что будут бить, и  куда-то
попрятались. С горя развалили им землянки да и вернулись ни с чем.
    Толки шли такие, что оторопь брала  и  сердце  зябло.  Шептали,  к
примеру, о близком конце света, предрекали всеобщую смуту.  Вспомнили,
конечно, и про лежащий неподалеку в развалинах мертвый город, за грехи
обитателей дотла спаленный солнышком в незапамятные еще времена и ныне
населенный одними только беженцами из Черной Сумеречи.
    Боярин Блуд Чадович послал за  волхвами.  Явился  один  -  весь  в
оберегах, с медным гладким ликом на посохе. Зато у самого харя -  хоть
топоры на ней точи. Въедливый Шумок пристал к  волхву,  как  пьяный  к
тыну: скажи  да  скажи,  чем  провинились  перед  солнышком.  Кудесник
отвечал уклончиво: разгневали, дескать, всем по мелочи - идольцев  вон
резных жертвуете неохотно, золу с Теплынь-озера редко вывозите...
    Всколыхнулся слободской люд, загомонил:
    - Да нам ее и не положено вывозить, золу-то! Она  нам  вообще  без
надобности. Это вон сволочане землю золой удобряют, с них, стало быть,
и спрос!..
    - Идольцев мы не жертвуем? А кто ж тогда жертвует, если не мы?..
    - Ты, кудесниче, плети-плети, да оглядывайся!.. Это что ж выходит:
на волка поклеп, а зайцы кобылу съели?..
    Волхв понял, что оплошал, начал исправляться.
    - Ну, жертвовать-то, допустим, жертвуете, - признал он с неохотой.
- А стружки снимаете много. Возьмешь берендейку в руку, а в ней и весу
нет...
    Возроптали древорезы. Насчет стружки распря  шла  давняя.  Дровами
дом обогревать - разоришься, поэтому резать чурки старались поглубже и
поискуснее. Оставшуюся в  изобилии  стружку  отправляли  под  гнет,  а
получившимися жемками древесными топили печи. А зимы-то  ведь  год  от
году становились все студенее и студенее...
    - Так оно  что  ж,  по-твоему,  солнышко-то?  -  жалобно  закричал
Кудыка. - На вес,  что  ли,  жертву  принимает?  Оно,  тресветлое,  на
красоту резьбы смотрит!..
    - По счету приносим,  куколка  в  куколку!..  -  врубился  в  спор
Плоскыня.
    - Да вы-то приносите... А вот сволочане...
    Ну, услышав про сволочан,  народ  и  вовсе  кадыки  распустил.  Не
любили теплынцы сволочан. Да и те их тоже... Так уж издавна  повелось,
что одни промышляли хлебопашеством, а другие  ремеслами  и  торговлей.
Много обид накопилось, много...
    - Все леса свои выжгли, под пашню извели... - бушевали  древорезы.
- Конечно, им теперь и берендейку вырезать не из чего!..
    - Только и забот, что землицу сохой ковырять!..
    - И цены на  хлеб  нарочно  подымают.  Ну  где  это  видано:  пять
берендеек за мерку?..
    Найдя виновных, приободрились, даже приосанились.  Шумок,  правда,
не удержался, вылез опять насчет конца света и человеческой жертвы, за
что огреб с  ночи  еще  заработанную  чертоплешину,  да  и  суходушину
[Суходушина (берендейск.) - удар кулаком меж  плеч,  отчего  спирается
дыхание.] в довесок. Не будь рядом волхва, точно бы потоптали.
    Кудесник осерчал, стукнул в мерзлую  землю  посохом  и,  прекратив
начавшееся уже избиение, разобъяснил, что жертвы человеческие солнышку
не угодны, а вот по лишней резной берендейке в следующий раз  накинуть
- оно бы и неплохо. Хотел идти, но был остановлен Кудыкой.
    - Кудесниче!  А  завтра-то  какое  солнышко  взойдет?  Четное  али
нечетное?
    Заморгал волхв, призадумался. И такая вокруг  тишина  запала,  что
каждый поскрипышек снега в ушах  отдаваться  стал.  Вопрос  задан  был
нешутейный: а ну как солнышко всякий раз с пятном вставать будет? Этак
век удачи не видать...
    За лениво пересверкивающими сугробами парило  зеркало  никогда  не
замерзающей Вытеклы. Кудесник покашлял, насупился.
    - Солнышко, оно... - без особой уверенности начал он,  -  к  детям
своим, ясное дело, милосердо... Однако и мы ему тоже не указ... Так-то
вот...
    Словом, рассудил - как размазал.


                                * * *


    Со щепой за сердцем вернулся Кудыка домой.  Синели  снежные  тени.
Сияло над головой,  слабо  пригревая,  раскалившееся  добела  недоброе
меченое солнышко. Темное пятно на нем давно сгинуло,  растворилось.  К
вечеру покажется снова, только будет  оно  тогда  (пятнышко  то  есть)
посветлее, понеприметнее.
    Кудыка окинул тревожным оком  свое  умышленно  неказистое  жилище.
Вчерне сделано, вбеле не отделано, а вкрасне и отделывать не  будем...
А то царю - плати, князю - плати, боярину Блуду  Чадовичу,  катись  он
под гору, опять плати... Берегиням, лешим... Да еще вон волхвы  что-то
новое затевают. Лишнюю берендейку им, понимаешь,  добавь!..  Проще  уж
убогим прикинуться...
    В раздумье поднялся Кудыка в горенку, поколебавшись, снова  собрал
резной снарядец, однако заводить не стал -  отставил  в  угол.  Выбрал
вчера еще размеченную и надрезанную чурку, подсел к низкому  верстачку
у самого окна, но работа не  сладилась.  Резцы  падали  из  рук,  думы
одолевали...
    Нутром чуял Кудыка: новые  времена  настают.  А  от  новых  времен
хорошего не жди. Что новизна - то кривизна...
    Старого деда Пихто Твердятича дома не было -  не  иначе,  на  торг
поковылял, с такими же, как он, дедами язык  чесать.  Подумал  Кудыка,
подумал и решил заглянуть в кружало [Кружало (берендейск.) -  питейный
дом.]. Можно, конечно, было просто сходить в  погреб,  прихватить  там
сулею [Сулея (берендейск.) -  скляница,  горлатая  посудина.]  доброго
вина, капустки с ледком, рыбки вяленой...  Однако  пить  в  однова  не
хотелось. Тоскливо в пустом доме. Зябко.
    Спустив с цепи обоих  кобелей  (дед-то  совсем  плох  стал  -  сам
уходит, а двор без охраны оставляет),  Кудыка  выбрался  на  улицу  и,
прислонив кол к воротам, хитрой железной клюкой запер калитку.  Снизу,
оттуда, где Вытекла подвильнула под  самые  дворы,  хрустя  снежком  и
кивая коромыслом, подходила рослая Купава, жена Плоскыни. Плескалась в
дощатых бадейках парная водица.
    - Здорово ли живешь, Купава?
    - Да уж здорово там!  -  отозвалась  она,  спесиво  вздернув  нос.
Свежий синяк под левым глазом Купавы сиял не хуже солнышка.
    - Не убереглась, значит, вчера?
    Та приостановилась и задорно подбекренилась, придерживая коромысло
одной рукой.
    - Всем бита, - то ли похвасталась, то ли пожаловалась она. - И  об
печь бита. Только печью не бита...
    - Ишь ты... - Не зная, что и сказать, Кудыка  поскреб  в  затылке,
сдвинув шапку на глаза. - А не видела: там по Вытекле греки не плывут,
случаем?
    - Ну как это не плывут! Плывут вовсю...
    - Ага... - молвил Кудыка и решил пройти к  кружалу  дальним  путем
мимо  пристани.  Смекалистого  древореза  всегда  тянуло  к  заморским
гостям. Сильно он их  уважал  за  хитроумие  и  выдумку  во  всяческих
поделках. Было чему у них поучиться. Недаром же говорят:  у  грека  на
все снасть имеется...
    Верно, плыли. Приставать,  правда,  на  этот  раз  не  собирались.
Червленый грудастый корабль с лебединой шеей  шел  нарыском  [Нарыском
(берендейск.) - силою  тока  воды,  без  парусов.]  вниз  по  течению,
держась  близ  левого  берега,  где  Вытекла  была  особенно  глубока.
Обратным, стало быть, путем: из грек в варяги. Кудыка выбрался на край
пристани и оказался в трех переплевах  от  крутой  червленой  боковины
судна.
    - Здорово ли плавали, гости заморские?
    Из слаженного на корме чердака  выглянул  черный  вертлявый  грек.
Зябко кутаясь в беличью шубу, вгляделся, заулыбался.
    - А,  Кудика?   Здорово-здорово...   -   прощебетал   он,   смешно
выговаривая слова.
    Гладкая пологая волна лениво доколебнулась до  берега.  Над  водой
курился парок. Корабль плыл - как в лебяжьем пуху.
    - Поздненько вы сегодня, -  заметил  Кудыка  и  двинулся  вниз  по
пристани,  стараясь  держаться  вровень  с  кормой.  -  Тоже,  небось,
солнышка дожидались?
    Грек закатил глаза, вскинул плечи, поцокал языком.
    - И сто это у вас не поймес ницего? - посетовал он. - Днем - ноць,
ноцью - день...
    - А у вас так не бывает? - полюбопытствовал Кудыка.
    - Не-ет,  не  бывает...  Все  по  цасам?  -  И  грек  как   бы   в
доказательство  извлек  из  шубы  серебряный  предмет  с   цифирью   и
стрелками. Кудыка аж крякнул от зависти. Вот ведь делать наловчились -
в руке умещается...
    Хотел было спросить, как же это так получается, что солнце на всех
одно, а восходит по-разному, но тут из  чердака  на  корме  ступил  на
палубу  огромный  белоглазый  варяг   с   важным   неподвижным   лицом
закоренелого самородного дурака.  Этот  был  в  подбитом  мехом  плаще
поверх заиндевевших доспехов.
    - Глюпый нарот, - надменно глядя на Кудыку, молвил он  и  отвернул
ряшку.
    - А кому  это  вы  такое  везете?  -  поспешил  тот  заговорить  о
чем-нибудь другом.
    На  носу  прихваченная  веревками  громоздилась   часть   какой-то
сложной,  видать,  махины  [Махина  (греч.)   -   снаряд,   подсилок.]
Разглядеть ее поподробнее Кудыка так и не успел.
    - Князю васэму, Долбосвяту, - любезно известил грек.
    - Я те дам Долбосвята! - осерчал древорез.  -  Столпосвяту,  а  не
Долбосвяту!..
    Но  тут  пристань  кончилась.  Кудыка  недовольно   посмотрел   на
удаляющуюся высокую корму и, сердито ворча, пошел обратно.
    До кружала уже было рукой подать, когда  из  проулка,  где  белыми
медведями [Белый медведь -  баснословный  зверь,  якобы,  обитающий  в
Черной Сумеречи (прим.  ред.).]  лежали  огромные  сугробы,  навстречу
Кудыке, тоже опираясь на кол,  выбрался  синеглазый  красавец  Докука.
Полушубок, несмотря на мороз, как всегда, распахнут на широкой  груди,
русая бородка задорно приподнята.
    - Гляди-ка, жив! - подивился Кудыка, мигом перестав ворчать. - А я
уж думал, поймали тебя вчера... Ты не в кружало?
    - В кружало,  -  с  достоинством  сказал  Докука  и,  оглянувшись,
озабоченно понизил голос: - А кто ловил-то?..
    - Да все кому не лень!
    Оба  двинулись  в  одну  сторону,  еле  умещаясь  вдвоем  на  узко
протоптанной тропке. Кудыку разбирало любопытство.
    - Как же ты их обморочил-то?
    - А я дома не ночевал, - беспечно ответил Докука.
    - Где ж ты был?
    Красавец ухмыльнулся.
    - Так тебе все и скажи...
    - Да-а... - с некоторой завистью протянул Кудыка. - Верно говорят:
в чужую жену бес ложку меда кладет... Но, кабы не суматоха  вчерашняя,
ох, брат, туго бы тебе пришлось...
    - Что за суматоха? - не понял Докука.
    Кудыка даже остановился.
    - Так ты что? Ничего еще не знаешь?
    - Да я же только проснулся, - пояснил тот.
    - Ну ты прямо как  боярин  спишь...  -  только  и  смог  вымолвить
Кудыка. - Чуть конец  света  не  проспал!..  Солнышко-то!  На  полдня,
почитай,  запоздало!  А  поднялось  -  смотрим:  мать  честная!  Опять
четное!..
    Докука недоверчиво запрокинул голову  и  прищурился.  Однако  днем
пятен на солнышке не разглядишь.
    - Ладно врать-то... - буркнул он сердито.
    - Да чтоб  мне  печкой  подавиться!  -  поклялся  в  запальчивости
Кудыка. - А не веришь - давай людей спросим!..
    Людей поблизости было двое. У ворот кружала стояли и орали друг на
друга Плоскыня и Шумок. Глоткой Шумок был посильнее, зато  в  руках  у
Плоскыни имелся кол,  которым  он  вот  уже  несколько  раз  на  Шумка
замахивался.
    - Волхвы позорные!  -  надседался  Шумок,  привычно  пригибаясь  в
ожидании дрекольного тресновения.  -  Посох  взял,  оберегов  на  себя
навешал - вот и волхв!.. О чем ни спроси - ничего  не  знает!  Ты  ему
дело, а он про козу белу!..
    - Ты  волхвов  не  замай!..  -  беспомощно  тараща  глаза,   сипел
Плоскыня, успевший сорвать в  неравной  сваре  голос.  На  левой  щеке
красовались четыре глубокие запекшиеся царапины. -  Ими  наше  ремесло
стоит! Кому  мы  из  дерева  идольцев  режем?..  Кто  солнышку  жертвы
приносит? Много мы от них зла видели? Одно добро!..
    - Вот-вот! Только о своем добре и печетесь! - поддел Шумок.
    Тут подошли Кудыка с Докукой.
    - Добро, добро, а ноги кривы, - лениво обронил Докука, с насмешкой
глядя на Шумка.
    - Ноги кривы, да душа пряма! - не раздумывая, огрызнулся тот.
    - Берендеи! - воззвал к спорщикам Кудыка.  -  Вот,  понимаешь,  не
верит...  Подтвердите,  что  солнышко-то  наше  тресветлое...  того...
четное опять.
    - Было оно тресветлым, - сгоряча бросил Шумок.
    Древорезы опешили и воззрились на смутьяна.
    - А... какое ж оно, по-твоему?
    Шумок зловеще ухмыльнулся.
    - А  сами  сочтите...  Нечетное  -  раз.  Четное  -  два.  Где   ж
тресветлое-то? Двусветлое получается. Волхвы вам голову морочат, а  вы
и верите! Эх!.. Правда-то, она, видать, прежде нас померла...
    - Ну ты не больно-то умничай! - обиделся Плоскыня. - Умней тебя  в
прорубь летали!.. И ничего. Только булькнули...
    - А хоть бы и в прорубь! - отвечал ему  бесстрашный  Шумок.  -  За
правду-то!..
    - Ну, до правды, брат, не  докопаешься,  -  примирительно  заметил
Кудыка.
    - Докопаешься, ежели мозговницей потрясти! - заорал Шумок,  срывая
шапку и тыча в сильно прореженные слободским людом  патлы.  Нахлобучил
снова и вскинулся на  цыпочки,  став  при  этом  Кудыке  по  бровь,  а
Плоскыне с Докукой - по плечо. - Миров у  нас  всего  сколько?..  Три.
Верхний - Правь... - Шумок воздел мохнатые рукавицы к небу. -  Средний
- Явь... - Тут он почему-то указал на кружало. - И нижний - Навь [Навь
(берендейск.) - царство мертвых.]. - Притопнул по  плотному  насту.  -
Так?
    - Ну, так... - согласились, моргая, древорезы.
    - А жертвы кому приносим?
    - Солнышку...
    - Ну  так,  значит,  капище-то  [Капище   (берендейск.)   -   храм
идольский.]  должно  быть  поближе  к  Прави.  К  небушку  то  есть...
Где-нибудь на Ярилиной горе место ему. А оно у них где? В низине!..  А
видели, куда они, волхвы-то, берендейки наши в  бадьях  спускают?  Под
землю, в черную дыру бездонную! В навий мир, в преисподнюю то  есть...
Так кому же мы жертвы-то приносим?!


                                * * *


    Убивали Шумка долго и