хорошо видно  и  все
бархатное небо,  простершееся над спящим становищем, и грозно лучащийся меч,
застывший в ожидании нового приказа.
   - Эй, пирлюхи, кто еще есть в городе кроме этих, подымите-ка всю челядь в
амантовых дворах!
   И  он дождался.  Не меньше двенадцати вздохов пришлось насчитать,  прежде
чем  раздался  первый  вопль,  не  различить даже  за  беспросветным ужасом,
мужской или  женский.  А  затем еще  и  еще  -  Зелогривье сходило с  ума от
непредсказуемой  жути,   которой   разразилось  проклятое  лихолетье.   Харр
представил себе,  как  лесовой хряк,  дотоле  бесстрашный в  своей  звериной
непобедимости, нагишом прет на крышу или к окну...
   - Рассыпьтесь! - крикнул он, взмахивая обеими руками.
   И  точно фонтан брызг,  поднятый этим  взмахом,  выметнулся вполнеба сноп
разноцветных искр.
   - А теперь всем затаиться,  чтобы ни одна козявка не трепыхалась! - отдал
он последнее распоряжение.
   В том-то и соль была,  чтобы сам амант,  выродок лесовой, не успел ничего
ни увидеть,  ни догадаться. Неизвестность всегда страшнее, а наврут уж ему с
три короба...
   - Вот так-то,  рыло поганое,  -  пробормотал он в  темноту.  -  Скажи еще
спасибо, что я хрен свинячий над твоим домом не вывесил!
   Ему и  в  голову не пришло,  что такая форма мести едва ли укладывается в
строгие каноны рыцарской чести.

   VII. Долг паладина

   Отчаянный визг резанул ему уши,  и он поморщился:  и тут вопят. Хорошо бы
сунуть голову под подушку, но таковых, похоже, в Межозерье не водилось: его,
как почетного гостя,  уложили между двумя пуховыми перинами, к середине ночи
уже повлажневшими от  пота,  и  он  чувствовал себя как ломоть ветчины между
пышными горячими лепешками.  Визг усилился,  срываясь и переходя в икоту,  и
окончательно прогнал возникшее тяготенье к завтраку. Но, несмотря на гадливо
сморщившуюся  физиономию  высокого  гостя,  полуголый  телес,  дежуривший  у
порога,  тут же метнулся к нему с подносом,  на котором томилась, выдыхаясь,
утренняя чаша с опохмелкой.
   - Поди прочь, - отпихнул его Харр, - и скажи, чтоб потише...
   - Никак нельзя, повели меня придушить.
   - Не понял!
   - Так мудродейку мажут, повели меня придушить.
   - Чем мажут?
   - Так голубищем же, повели меня придушить.
   Он  оттолкнул поднос,  так что опохмелка выплеснулась на перину,  оставив
остро  пахнущее  пятно,   и   свесил  ноги   с   высокой  постели.   Вот   и
попутешествовал.  Визг,  доносившийся снаружи,  захлебнулся и смолк - видно,
мудродейке замазали рот.
   - Где мои люди? - хмуро спросил он.
   - На зрелище собрались, прика...
   - Заткнись!
   Он  потянул к  себе пестротканый балахон,  в  который его облачили вчера,
едва они прибыли в Межозерный стаи.  Караван, чуть ли не полдня пропетлявший
по узким каньонам и подземным тоннелям,  где Харру приходилось передвигаться
на полусогнутых,  а  горбаням -  пригибать длинные,  как у строфионов,  шеи,
только  поздно  вечером  выполз  на  каменистый  берег  узкогорлой бухточки,
обставленной сказочными  лазоревыми  теремками  межозерной  знати.  Окольные
селились по склонам гор,  круто сбегавших к  озерной воде,  и их плитняковые
хижины, теснившиеся друг у друга на крыше, напоминали соты горных пчел.
   В гостевальной хоромине,  как и предупреждал его Иддс,  ему, как старшому
караванному обережнику,  первому оказали честь - сняли промокшие в подземном
лабиринте одежды,  долго маялись с белыми джасперянскими сапогами, пока Харр
сам их не раскнопил,  облачили в сухое и нахлобучили невыносимо мешавшую ему
шляпу с громадными полями, спереди свернутыми в трубочку, заколотую булавкой
с  бесценным синим камнем.  Под  ноги подсунули расшитые шелками шлепанцы на
толстой голубой подошве - вероятно, по здешним меркам просто громадные; Харр
долго трудился,  вколачивая в  них  ноги,  но  пятки все  равно свешивались;
хорошо,  подбежала  проворная  телеска,  подвязала голубыми  лентами,  а  то
потерял бы на первых же двух шагах.
   Насколько Харр  успел  заметить,  таких же  забот удостоился только глава
купецких менял,  с  довольной ухмылкой подмигнувший ему  -  мол,  все путем,
сейчас еще и накормят на славу.
   Харр уже наслышался по дороге о  пирах-обжираловках,  надолго оседавших в
памяти стражей,  которых кормили хоть и не голодно, но однообразно. Поэтому,
не  прислушиваясь к  подробностям,  он  загодя предвкусил шумное пиршество с
застольными байками, песенками срамного пошиба и прочей мужицкой веселостью.
   Ничего подобного.  Их сразу же развели по отдельным комнатам,  где хоть и
были  накрыты  столы,  но  один  вид  дежурного сотрапезника,  после  каждой
перемены блюд поочередно осведомлявшегося:  "А  здоров ли  третий сын аманта
ручьевого?" или "А не занемогла ли матушка аманта лесового?",  вселял тоску,
доводящую до  жгучей изжоги,  тем более что на блюде с  маринованной головой
озерного  сома  ему  вдруг  почудилась отечная  харя  лесовой  матушки,  что
окончательно подкосило  его  аппетит.  Блюда  уносили  нетронутыми  (как  он
догадывался -  сперва главе  купецких менял,  затем поочередно всем  рядовым
караванным менялам,  и уже остатки -  стражникам), но вот бурдючок с крепкой
ягодной  наливочкой  он  рукой  придержал,   да  так  до  конца  застолья  и
прикладывался,  пока не выкушал до сухого донышка.  Ягода была дурманная,  и
голова наутро трещала немилосердно.
   Чтобы проветриться, он пошел вон из гостевальной хоромины и, как нарочно,
угодил прямо к шапочному разбору мерзейшей церемонии казни.
   На мощенной плитняком площади,  которую они вчера миновали в сумерках, не
очень-то  озираясь по  сторонам,  было  вкопано около десятка столбов разной
высоты, и между ними, не касаясь земли, было растянуто то, что когда-то было
молодой  и   стройной  женщиной  с  тончайшей  талией,   грубо  захлестнутой
веревками,  и  длинными волосами,  которые,  связанные в  пучок и вздернутые
кверху,  не  позволяли опуститься голове,  как и  все тело,  покрытой густой
синюшной  блевотиной тутошнего звероящера.  На  страшной маске  неподвижного
лица  время  от  времени  вспыхивали ослепительными белками  безумные глаза,
старательно не тронутые опытными палачами.
   В  толпе,  окружавшей пыточные столбы,  то и дело мелькали переходящие из
рук  в  руки  лазоревые кругляшки монет -  на  кон  шли  последние пропойные
денежки,  поставленные за или против того,  откроет ли обреченная мудродейка
еще  раз  свои  поганые очи.  Острый взгляд Харра  уловил и  травяную зелень
звездчатых плюшек, имевших хождение в Зелогривье, - это караванная стража не
могла пропустить непредвиденное развлечение.  Он передернул плечами - вот уж
мерзость,  какой  не  бывает  на  Тихри:  позволять солнцу  глядеть на  муки
казнимого.  На родных дорогах,  конечно,  хватает отребья,  по которым локки
ледяные плачут,  но тех хоть спускают в глубокие ямины,  подальше от людских
взоров, солнечных лучей и милосердных анделисов.
   Дикий мир...
   Он заметил в толпе Дяхона и кивнул ему:  отойдем,  мол. Тот понял и начал
выбираться. Перед Харром, праздничный наряд которого сразу бросался в глаза,
с поклонами расступались, и он направился к озеру, сердитое дыхание которого
долетало даже досюда в  виде неуловимых для глаза брызг,  покалывающих лицо.
Харр немного поднялся по склону прибрежной крутой горы и  уселся на замшелый
валун,  чтобы  видеть под  собой  всю  бухту,  в  узкую  горловину которой с
методичной яростью прорывались озерные волны,  чтобы внутри нее  уже  кротко
разбежаться прозрачными аквамариновыми кругами.
   Подошел Дяхон и, кряхтя, опустился возле камня на землю - видно, повисшая
в  воздухе мокреть и  пронизывающий ветер  не  по  вкусу пришлись старческим
косточкам.
   - За  что  это  ее?  -  не  удержался  от  привычного  любопытства вечный
странник.
   - А,  полоумная была,  язык за  зубами держать не умела.  Вишь,  нагадала
озерному аманту, что тот помрет вскорости. Тот, ясное дело, и ответил: а ты,
мол, не дождешься... Вот и не дождалась.
   Дикий мир, дикий.
   - Что ж он полюбоваться-то не пришел?
   - А то! С крыши и глядел. И моховой с луговым там же.
   Харр про себя выругался: начальник стражи должен быть наблюдательней.
   - А наши купчины где?
   - А их еще утресь, как водится, тутошние менялы по домам своим растащили,
там улещивают да  охмуряют...  только наши не таковские,  поблажки не дадут.
Тут все путем. С большой прибылью будут.
   - Почему  так?  -  равнодушно спросил  Харр,  которому  торговые дела,  в
сущности, были как до светляка поднебесного.
   - Дождь-то был тут не то как у нас - все посевы с луговин смыло, волна не
дает лодкам на большую воду выходить,  а в бухточке много ли наловишь? Вот и
выходит,  что запасы они быстренько растрясут, а по лихолетью караваны-то не
часты.  Вот  и  сообразили наши-то,  что  ныне  горбаней грузить не  цацками
диковинными, а хлебной мукой да мясом вяленым стоит, и в самую точку попали!
А уж чтоб продешевить...
   - Ты   вот  что,   -   восхищаясь  осведомленности  и   сообразительности
собеседника,  велел Харр.  -  Возьми вот  три деньги да  вечерком,  гуляючи,
присоседься к кому поболтливее из здешних.  Бурдючок сообрази. А между делом
проведай,  кто  из  амантов для себя -  или для отпрыска своего,  в  возраст
входящего, - невесту приглядывает. Сможешь?
   - А то!
   - Ну тогда гуляй. - Дяхон проворно не по годам поднялся. - Эй, погоди-ка.
Я  ведь тут впервой,  мне здешние обычаи неведомы.  Как ты думаешь:  ежели я
скину балахон этот гребаный да туфли бабьи - не обидятся?
   - Никак нельзя,  воин-слав Гарпогар! Кто званием облечен, тот обычаи пуще
прочих блюсти должен. Терпи.
   Ну,  строфион их долбани,  долго же они думали,  прежде чем такие почести
изобрести! И по горкам не полазаешь, и в подземные ходы, как он намеревался,
не заглянешь.  Сиди тут на свежем воздухе да аппетит нагуливай,  вот и  всех
радостей.  Гостевую  хоромину  местные  стерегут,  а  у  его  людей  и  мечи
поотбирали,  чтоб  никаких  свар  с  межозерной стражей по  пьяному делу  не
случилось. Так что и забот никаких.
   - Девку бы какую прислали,  за казенный счет, - тоскливо проговорил он. -
Это-то хоть можно?
   - А то!
   - Ну вот и вели.
   Дяхон удалился,  а  Харр еще долго сидел на ветру,  вглядываясь в немилую
его сердцу водную даль.  Где-то там,  на другом берегу озера, должно было бы
расстилаться  бескрайнее  болото,   но,   если   верить  рассказам  немногих
очевидцев,  после проливных дождей ни берега,  ни болота не было и в помине,
одна  хлябь плескучая.  Это  навевало какую-то  неосознанную тревогу;  может
быть,  ему  следовало возвратиться на  то  же  самое место,  где он  впервые
появился в этом уже начинающем надоедать ему мире?  Этого он не знал.  И как
выбраться отсюда, тоже не ведал. Смутное ощущение, что это произойдет как-то
помимо его воли, у него теплилось - его сюда переправили, значит, и забота о
том,  как  назад  ворочаться,  не  на  нем,  а  на  принцессе  чернокудрой и
своенравной сверх всякой меры. Только б она про эту заботу не позабыла...
   А может, и по-другому все сложится.
   Когда он вернулся к  себе в гостевую хоромину,  заказанная девка была уже
на месте,  не по-здешнему темнокожая и неохватная в бедрах под стать Махиде.
Не  иначе как  Дяхон расстарался,  сам  выбирал.  Стол был  также накрыт,  и
застолье потекло не в пример вчерашнему:  после каждого блюда - остановочка.
А  потешившись -  опять к  столу да  чашам немерным.  Где-то  за полночь он,
умаявшись,  ненадолго заснул,  а  открыв глаза,  обнаружил,  что  она сидит,
поджав ноги,  на  постели и  при слабом трепете светильников на рыбьем масле
(запах  которых  был  единственным,  что  отравляло  ему  сегодняшнюю  ночь)
разглядывает его чуть ли не благоговейно.
   - Ты чего? - спросил он, невольно натягивая на себя верхнюю перину.
   - Да вот скольких тут потчевала, а такой радости, как от тебя, ни от кого
не видала...
   - На том стоим,  -  самодовольно усмехнулся воин-слав Гарпогар. - В том и
первая повинность истинного рыцаря перед  дамою,  чтоб  не  отпускать ее  от
себя, пока выше горлышка счастьем не переполнится.
   - Ну и всех переполнял?
   - Да вроде...  - и тут по сердцу скребнул остренький коготок: ох, не всех
ведь...
   Он мотнул головой,  отгоняя смущавшее его воспоминание,  и поднял приятно
млевшую  руку,  чтобы  поиграть  много-численными  бусами,  разлегшимися  по
необозримой,  как разлившееся озеро, груди. Последним, на что наткнулись его
пальцы, был жесткий плетеный ободок тоненького ошейника.
   - Да ты что, телеска невыкупная? - изумился он. - За что?
   - Не бери в голову, сладость моя, - промурлыкала она, наклоняясь к нему и
зарываясь лицом в белоснежные его кудри. - Я ведь тешить тебя наряжена, а не
слезу давить. Да и ночи почти не осталось...
   - А  ты не уходи,  у меня еще одна впереди темнеется,  вот ты и посветишь
мне, как солнышко.
   Она вдруг зашлась низким, басовитым хохотом:
   - Ой, сказал! Где ж ты черное солнышко-то видывал?
   А он вдруг изумился мысли, которая чуть было не сорвалась у него с языка:
он  ведь на своем веку видел уже три разных солнышка,  не считая тех блеклых
ночных, что гуляли над Бирюзовым Долом...
   - Рассказала бы про себя,  -  торопливо проговорил Харр.  чтобы не начать
болтать лишнее. - Я ж не знаю, как и величать-то тебя.
   - Мать Ласонькой нарекла, теперь вот Ласухой кличут... А вот про долю мою
женскую ты тоже первый спросил. Только с чего бы?
   - А дочка у меня на выданье,  -  с привычной легкостью соврал он. - Вот и
вертится на  уме,  как-то у  нее жизнь обернется.  Тем паче,  в  своем стане
женихов завидных нет,  кто  не  в  летах,  кто  домом не  крепок.  Наш амант
стеновой и рад бы породниться, да малец у него еще соплив да своенравен... А
тут как?
   - Про Мохового не думай - сын один, да золотушный, потому как батюшка его
мхами  подземными вконец затравлен.  Не  жильцы оба.  У  Лугового девки две.
Озерный сам холост,  жену приглядывает, но только ты и думать о нем не моги:
четырех жен в озеро спустил, рыбий хрящ!
   - Да ты что? И ему позволили?
   - А  кто  запретит?  Он  и  сам,  точно зверь-бл„в,  каженный раз слезами
обливался:  мол,  самым дорогим жертвую!  То рыбий недород -  он первую свою
сгубил;  потом озеро зеленью гнилой пошло -  он и вторую притопил;  не помню
уж,  за что третью,  а четвертую вот только что,  чтоб лихолетье прекратить.
Последняя-то  жена  нашей мудродейке сестрой приходилась,  вот  и  разошлась
вещунья, напредсказывала, да на свою же голову.
   - Ну спасибо, упредила.
   - Если  что   еще  -   спрашивай,   я   ведь  много  шепота  межперинного
наслушалась...
   - Мне тот шепот ни  к  чему,  у  нас теперь всего одна ночь с  добавочной
утрешней, так что не будем отвлекаться!..
   Больше и  не  отвлекались -  все,  что  нужно было,  начальник караванной
стражи уже  намотал на  ус.  Когда совсем рассвело и  проворный телес втащил
переполненный поднос с утренней снедью, прошептал Ласоньке на ухо:
   - Я  отлучусь ненадолго по службе,  а  ты отоспись,  а потом приведи сюда
менялу купецкого, у которого уборы женские да побрякушки всякие водятся.
   Она радостно закивала;  мол,  будь спокоен, а я уж расстараюсь, поскольку
чую -  и мне перепадет... Перепало. Когда, вернувшись, он зашел в комнату, в
глазах  зарябило  от  блеска  и  пестроты  украшений,  разложенных прямо  на
заправленной постели.  Харр выбрал для Махиды трехрядное ожерелье из лиловых
озерных ракушек;  нижний  ряд  был  дополнен подвесками из  некрупных рыбьих
пузырей,  крытых  тоненьким слоем  здешнего  голубища -  по  нему,  пока  не
просохло,   насыпали  рыбью   чешую,   которая  влипла  намертво  и   теперь
переливалась звездным блеском;  Мади  он  сразу  присмотрел скромную ниточку
неровных желтоватых жемчужинок,  которые здесь никто за монетки не считал. А
когда очередь дошла наконец до Ласухи,  ожидавшей своего череда в углу,  она
сразу  же  наложила смуглые  ладони  на  массивные наушные  подвесы  в  виде
огненно-алых колец, повитых золотой питью; оглянулась на Харра - можно ли?
   Харр  кивнул:  можно.  Подвесы  оказались  что-то  непомерно  дороги,  но
воин-слав торговаться не привык.  Сделку обмыли за казенный счет,  и  меняла
убрался довольный донельзя.  Пребывание в Межозерье завершалось,  и до Харра
доносилось  поцокиванье  копыт  последних  горбаней,   которых  выводили  из
внутреннего дворика гостевой хоромины.  Странствующий рыцарь, отоспавшийся и
отъевшийся  рыбой,   которая  на   Тихри  была  так  редка,   что  считалась
исключительно княжеским  лакомством,  предвкушал роскошную ночь;  собственно
говоря,  так и было -  но до первых звезд.  А потом все обрыдло. Он вспомнил
узкую,  как у кувшина,  горловину залива, куда со свирепым напором старались
пробиться серые озерные волны -  проникнув туда,  они сразу утишались и едва
доплескивались до  берегов,  усмиренные,  безопасные,  огражденные  поносной
зеленоватой каемочкой спущенных в воду помоев.
   Харр промаялся еще часа два,  а  потом плюнул,  накинул на  плечи верхнюю
перину и выбрался на крышу, где, к своему удивлению, наткнулся на Дяхона.
   - Ты чего это тут?
   - Да у нас не продохнуть, на каженной койке по две девки сопят...
   Харр засмеялся -  он давно подозревал,  что Дяхон прижимист, вот и вышло,
что был прав: старина не позволил себе спустить ни единой зелененой монетки.
   - Ступай в мою горницу,  а я подышу ветерком озерным до рассвета.  Только
не вздумай девке платить - и так одарена!
   Дяхон замялся,  но потом решился,  подобрал мешочек с наменяными здешними
монетами и нырнул в лестничный проем. Харр хрустнул косточками, завернулся в
невесомую перину и растянулся на плоской,  ничем не огражденной крыше, глядя
в звездное,  совсем не джасперянское небо.  Давненько не ночевал он вот так,
как, бывало, в чистом поле, и не было слаще воздуха, чем тот, что не отделен
от неба рукотворной крышей...  Глаза его блаженно сомкнулись,  и  показалось
даже,  что над головой зашелестели вековые деревья.  Как всегда между явью и
сном,  мысли мелькали неясные, разрозненные, то об одном, то о другом. Вот и
тут подумалось: ежели б не звезды, над головой была бы непроглядная темень -
то  самое колдовское НИЧТО,  перелетев через которое можно было бы вернуться
на Тихри. И всего-то пустяшное дело - звезды пригасить да в небо взлететь!
   Хоть бы приснилось...
   Первый луч  солнца разбудил его,  и  он,  еще  не  разомкнув глаз,  снова
услышал над собой нежный шелест.  Вроде не было рядом никаких деревьев... Он
потянулся и  глянул в  щелочку меж ресниц -  мать моя страфиониха,  да  ведь
смерч над головой! Испугаться, правда, по-настоящему не успел, понял: кружит
над   хороминой  невообразимая  туча   озерных  стрекоз,   точно  призрачный
ветроворот.
   - Меня,  что ли,  сторожите? - засмеялся он собственному страху. - Караул
окончен, все свободны!
   И тучи как не бывало.
   Он поднялся и,  кое-как завернувшись в  сбившуюся комом перину -  негоже,
чтоб начальника стражи кто-нибудь да нагишом застукал!  -  отправился будить
Дяхона. Переступил порог - и не удержался, чтобы не прыснуть в кулак:
   - От-ставить! Задери тебя пирлюха...
   Славный  вояка  блаженно  посапывал,  млея  на  брюхе,  а  Ласуха,  мерно
покачивая наушными кольцами,  попыхивающими алыми сполохами,  с  бесконечным
унынием чесала ему пятки.
   Обратный путь  оказался на  удивление скор:  в  лабиринте подземных ходов
проплутали чуть ли не вдвое меньше,  да и  далее по лесным тропкам проворнее
шагалось без капризных горбаней,  оставленных в Межозерье на мясо. Стража за
малую  плату  разобрала купецкую поклажу -  небольшие кожаные мешочки,  туго
набитые  голубыми  монетами;  собственное  наменяное  и  не  пропитое  добро
хоронилось в  кисетах на груди.  На удивление Харра,  купецкие менялы шагали
упруго и размашисто,  не отставая от тренированных воинов -  видно, привыкли
держать себя в форме,  да и пожилых в караван не