делаю. Пойдете ко мне?
Будет жарко. И очень скоро.
   Камен посмотрел на солнце. Солнце стояло
высоко, но казалось закатным.
   Пыль...
   - Пойду, - сказал он. - Щит бы только раздобыть.
   - Этого добра - на выбор...
   Когда Рогдаю донесли, что противник перебросил
через реку полтора, а то и все два десятка мостов, он
только кивнул удовлетворенно - и распорядился уси-
лить обстрел противоположного берега. Рискнуть,
даже пожертвовать оставшимися катапультами - но
именно сейчас нанести противнику максимальный
урон. По всем прикидкам получалось так, что большая
часть конкордийской пехоты уже на этом берегу, а
сами степняки в бой почти и не вступали Сражение
шло вязко и кроваво.
   И через полчаса, когда в небе возникли почти
одновременно с десяток маленьких белых шариков
пороховых взрывов, он сжал рукоятку меча и быстро
пробежал взад и вперед по кромке обрыва, почти
физически ощущая, как его стрелы поражают
столпившихся на переправах врагов А еще через пять
минут косая полоска синего дыма сообщила ему, что
на левом крыле противник прорвался через линию
земляных укреплений и завязал бой с тяжелой
пехотой, до сих пор стоявшей без применения
   Синих ракет слева становилось все больше, а
здесь, на правом фланге, будто объявили перемирие.
Носильщики обеих армий бродили по полю, находя
раненых И только часа в три пополудни, когда стало
ясно, что Рогдай не будет перебрасывать силы с
фланга на фланг, позади бугристой стены серых
конкордийских щитов вначале страшно медленно, но
все быстрее и быстрее, наращивая темп, застучали
барабаны, и в контратему им затянули невозможно
пронзительную, угнетающую сознание песню боевые
рожки. И стена стала приближаться...
   Нет, не зря конкордийские офицеры проводили
по полжизни на далеком западе, оттачивая свое
умение командовать в тех мелких войнах, что
нескончаемо идут на границах империи И не зря
конкордийские солдаты по четырнадцать часов в
сутки до полнейшего отупения под звуки рожков и
барабанный бой маневрируют на плацу - из месяца в
месяц, из месяца в месяц... Только что приближалась
линия щитов, но три громкие команды, несколько
вскриков горнов - и узкие, обложенные щитами
клинья устремляются в проходы между рвами. И
другие клинья, короткие и толстые, - идут в лоб на
валы и рвы, на деревянную щетину... и ясно, что сейчас
произойдет.
   И все же...
   Мелочь, казалось бы, - рыхлая глина рвов. Но в
ней насторожено великое множество веревочных
петель и силков, ноги попадают в них, запутываются,
короткая заминка. .
   Залп в упор. И еще один. И еще
   Стрела, как правило, не пробивает щит. Или
пробивает, но теряет на этом всю свою силу. Это если
щит стоит ровно Но когда наклоняешься или
приседаешь, чтобы снять с ноги или разрезать
захлестнувшую лодыжки петлю, когда рывок веревки,
в которой запутались и другие твои товарищи,
подсекает твои ноги, и ты валишься на спину, сбивая
того, кто идет за тобой, когда ты просто теряешь
равновесие и делаешь шаг в сторону, чтобы
восстановить его, - стрела может и миновать твой
щит, погружаясь в грудь или живот, или скользнуть по
щиту вбок, поражая твоего соседа по строю... а тут еще
в упор бьют пять или шесть рамочных луков, от
которых не спасает ни один щит даже за триста
шагов... Пробив навылет одного, стрела эта вполне еще
может поразить и второго, идущего следом...
   Залп, залп, залп!
   Но вот то здесь, то там по трупам павших,
перепрыгивая через деревянную щетину, во рвы
врываются закованные в панцири солдаты. Здесь уже
ничего не решает строй, а только мастерство владения
клинком, да прочность доспехов, да ярость...
   Все кончено за считанные минуты. Лучники бегут.
Их не догнать. Обслуга рамочных луков подхватывает
свои смертобойные машины и несет их в тыл, и их
тоже не могут догнать А вот баллисты не увезти и тем
более не унести, и поэтому они вспыхивают ярким
пламенем...

   Глава шестая

   Отсюда, снизу, пригорок, на котором рас-
положились Рогдай со свитой, что-то мучительно,
сосуще напоминал, и Отрада все время на него
оглядывалась, пытаясь понять. Но только когда
послеполуденное темное солнце повисло сбоку и
отчетливо легли на обрыв длинные вертикальные тени
эрозионных гребней, она вспомнила: так в детских
книжках рисовали кита. Покатое туловище и отвесная
решетка зубов...
   Наверное, она слишком надолго задержала взгляд
на солнце: не такое уже темное оно было. Левый
(почему-то левый...) глаз вдруг перестал видеть что-то,
кроме контуров, все затопило золотое сияние - будто
бы предметы облило жидкое золото, а в воздухе
повисла золотая тончайшая пыль. Опять началось, в
ужасе подумала она...
   Я больше не выдержу.
   Я - больше - не выдержу!
   Она огляделась, будто смотрела: куда бежать...
   Алеша...
   Но Алексея здесь не было. Она не видела его уже
четыре дня.
   Нет, наверное... - она приложила руку к виску.
Просто ослепило. Вот все и прошло, вот и прошло...
   Она так уговаривала себя, хотя и видела: золотой
отсвет лежал на всем. Если смотреть левым глазом.
Если его закрыть - то отсвет исчезает.
   Ослепило...
   Верная Гроза присматривалась тревожно, но
молчала.
   А потом как-то очень внезапно возник чародей
Якун. Место было открытое, но никто из стражи не
заметил его приближения.
   Он протянул Отраде руку, и она спрыгнула с
коня, ни о чем не спрашивая.
   - Отьедь, дева, - велел Якун Грозе. - И последи,
чтобы нам не мешали...
   Сам он взял Отраду под локоть и повел из-под на-
веса - большого белого шатра с заброшенными на
крышу стенками. Они шли и шли куда-то, и наступил
момент, когда Отраде показалось, что они одни и
никого вокруг нет, и в какой-то версте не идет
смертная сеча, не несутся конные вестовые и не
лопаются в небе сигнальные ракеты.
   Только солнце оставалось темным, и поэтому на
землю, на камни цвета холста ложились совсем уж
черные тени.
   - Был бы я подлец, если бы не сказал, - начал
Якун, глядя мимо. - И не так уж я верю в пророчества,
особенно сделанные на самой заре мира... да больно
складно выходит. Про Тихую Книгу мало кто слыхал,
не переписывают ее, держат под замками, и не зря,
думаю: много там есть такого, чего людям бы не знать
лучше. Вроде бы писал ее сам Создатель уже после
смерти своей, водя руками трех безумных монахов.
Может, и так - удивительного в том нет ничего.
Слишком уж подробно о царстве мертвых да о том, как
мертвыми повелевать и какая от них польза живым...
Но не в том дело. Есть там поэма о чародеях, как они
мир от зла избавляли: один для него подземелье
открыл, другой над подземельем башню поставил да
ключи отковал... а зло тем временем подземелье то
заполнило и через край потекло, но никто того уже не
замечал, поскольку уверен был слепо, что сидит оно
под замком и сидеть будет вечно. И только третий
чародей, очень старый и не веривший ничему, это
понял и решил поначалу обратить зло в добро, а когда
его осмеяли и изгнали отовсюду, то озлобился сам и
решил правоту свою доказать, да как: отворить то
тайное подземелье, куда исчезало из мира добро. И
требовались ему для того белая башня, белый камень,
белый лев и белая дева...
   Отрада вдруг судорожно вздохнула.
   - Да. И вот слуги того чародея, сами отчасти
чародеи, поставили белую башню, создали белый
камень, приручили белого льва и привели белую деву.
И чародей снял печати с тайного подземелья, и добро
вырвалось оттуда...
   Якун замолчал. Отрада, не дождавшись
продолжения, спросила:
   - И... что?
   - И оно немедленно схватилось со злом в самой
жестокой битве. Битва длилась всю следующую
вечность. А когда битва кончилась, от вечности
осталась лишь горсточка шлака, негодная даже для
того, чтобы... В общем, просто горсточка шлака.
   - Значит, это должно исполниться... - не то спро-
сила, не то подтвердила Отрада.
   - Не знаю, - сказал чародей. - Может быть, это
императив. Может быть, пророчество. Может быть,
предупреждение.
   - И?..
   - Все очень вязко. Жизнь не выпускает нас... Я не
знаю, что делать. Когда противостоишь року, любой
ход оказывается не твой. Но вот вопрос: существует ли
рок - либо же мы сами, как маленькие дети, сочиняем
страшилки, сами же их боимся, сами... все сами... - Он
замолчал.
   Отрада мимо его плеча посмотрела на пригорок,
похожий на кита. Там, над обрывом, стояли маленькие
фигурки.
   - Значит, ничего нельзя знать заранее? Если есть
сомнения в пророчествах... это то же самое, как если
бы никакого пророчества просто не было.
   - Да, все так.
   - А тот... старый чародей... он что - не читал этой
книги?
   - Читал, конечно. Одну из многих...
   - Тогда зачем вы мне это рассказали? Чародей
опять замолчал и на этот раз молчал долго. Но и
Отрада не торопила его с ответом.
   - Кто-то в нас принимает решения, - сказал он
наконец, - и потом сообщает нам об этих решениях
нашими же поступками. Я хотел... я должен быть
уверен, что он знает то же, что и я. А зачем...
   - Наверное, - сказала Отрада, - это дурацкий во-
прос - зачем. Так надо, да?
   - Да, - согласился Якун, - так надо. И пусть все
идет согласно природе своей. Если вечности суждено
погибнуть, она погибнет так или иначе.
   - Так... - сказала Отрада. - Или - иначе...
Опоздай Венедим на час, подумала она, где бы мы
теперь были...
   И как бы тогда сбывалось пророчество?
   Сшибка тяжелой пехоты в первые минуты чем-то
напоминает перетягивание каната навыворот:
команды не тянут, а толкают. По этой причине не
нужен и канат...
   Есть еще одно существенное различие: здесь уби-
вают.
   Здесь убивают даже просто тем, что сбивают с ног:
   упавшему не встать. Мечом не размахнуться,
можно только колоть, но под укол попадает обычно
или крепкий щит, или доспех. Некоторые воины
вооружены удлиненными боевыми кистенями, чтобы
наносить удары поверх щитов, в некоторых сотнях
применяют девастосы - огромные копья с
трехгранными закаленными наконечниками и
перекладинами, за которые держатся четверо, а то и
шестеро воинов. По команде свои чуть раздаются, и
девастос с раскачки бьет по щиту врага, пронзая его. И
все же бой тяжелой пехоты - это обычно давка,
потная давка: стенка на стенку, щит на щит...
   Если ты во второй шеренге или в третьей,
четвертой, пятой - ты лишь упираешься щитом в
спину того, кто стоит впереди тебя, и ни удара тебе не
нанести, не увидеть чего-либо и не услышать; тебе
просто нечем дышать, тебя вот-вот вывернет от вони, а
барабаны бьют, бьют, бьют, бьют, бьют, горяча и без
того кипящую кровь и угнетая рассудок, и ты знаешь
лишь то, что надо шагать, шагать, ломить,
продавливаться вперед... пока не упадет тот, кто шел
перед тобой, потом чьей спины ты дышал, - и в твой
щит не упрется другой щит, бугристый и серый, и
поверх его края ты не взглянешь в чьи-то красные, как
у тебя, глаза... и вот тогда ты, может быть, и сумеешь
просунуть свой меч в какую-нибудь щель и что-то там
найти острием...
   И так - пока одна из сторон не будет смята.
Только после этого приходит настоящее время мечей.
И время героев.
   Сводная тысяча Венедима стояла в полусотне
шагов за тяжелым хором. Задача у нее была как у
корабельного пластыря: в случае возможной пробоины
заткнуть пробоину собой. Уставшие воины нет-нет да
и поглядывали через левое плечо назад - туда, где
реяли значки третьего большого хора, все еще в бой не
вступавшего. Вдоль шеренг во множестве бегали
мальчишки-водоносы, в заплечных бадьях у которых
плескалась сейчас не вода, а кислое вино.
   Вино только и спасало.
   Первый натиск тяжелый хор выдержал достойно:
лишь в самом начале подался слегка, выпятился
пузырем, но скоро подобрался, с ревом надавил,
наддал - и выправил линию. Потом невыносимо
долго топтались почти на месте, то продвигаясь на
сажень, то отдавая ее, - пока вдруг конкордийские
барабаны не зачастили, и серые панцирники не стали
быстро и отточенно поворачиваться - вначале
последние шеренги, потом следующие, следующие, и
так до первой, - и не отбегать стремительной рысью
на несколько десятков шагов. Мелиорский хор чуть не
провалился в открывшуюся пустоту, десятники с
трудом сумели сдержать рванувшийся было вперед не-
ровный поток.
   Конкордийцы меж тем переменили строй,
образовав знаменитый клин с широким основанием.
Что ж... зазвучали команды, и чуть перестроился хор:
заранее подался назад там, куда смотрело острие
клина, но не истончился в том месте, а напротив -
нарастил еще несколько шеренг.
   - Сейчас бы конницу... - сказал сквозь зубы
Камен. Венедим посмотрел на него. Белые ноздри
сотника раздувались. - Да по затылку...
   - Когда схватятся, - сказал Венедим. - Не
раньше.
   - Поздно бы не оказалось. Смотри...
   Клин будто бы раздавался, становился шире.
Венедим стал всматриваться. За пылью было мало что
видно... Да. Сзади внутрь клина неторопливо
вдвигалась свежая колонна. Вот они продвинулись
почти к самому острию. Остановились. Пятеро в ряд.
Или шестеро. Черные шлемы, закрывающие пол-лица.
Все на голову выше серых латников.
   Степные богатыри. Непобедимые степные
богатыри...
   - Факелы, - скомандовал Венедим. Голос
сорвался, и никто его не услышал. - Факелы! - заорал
он этим сорванным голосом. - Горючие стрелы
готовь!.. Ох, будет потеха.
   - Будет, - согласился Камен.
   Сотник Агавва промычал что-то невнятное
разбитым ртом и поправил нагрудник.
   Когда Рогдаю доложили, что первые сотни
степных богатырей переправились на этот берег, он
кивнул, взглянул на солнце, потом подошел к столу, на
котором расстелена была подробно прорисованная
карта, некоторое время смотрел на нее, перевернул
десятиминутные песочные часы и подозвал Алексея.
   - Все помнишь, о чем говорили? - спросил он,
уставясь ему в подбородок.
   - Помню, - сказал Алексей.
   - Не передумал?
   - Нет.
   - Если передумал или сомневаешься хотя бы -
неволить не собираюсь.
   - Не передумал, дядя Рогдай.
   - Тогда... тогда ступай. Должно, не увидимся
больше... - Рогдай коротко обнял его, оттолкнул. -
Ступай.
   Алексей повернулся - как раз для того, чтобы
увидеть, как Благина, жена кесаревича, вдруг охнула,
прижала тонкую темную руку к груди и мертво
повалилась на бок. Войдан, худой, изможденный
столетний старик, ломко опустился перед нею на
колени. И - будто темный неслышимый
неразрешимый вихрь закружился вокруг, сжался - но
нет, не до конца... борение, неощутимое людьми... и
вихрь затрепетал, расширился, поднялся, исчез.
   Замерев лицом, Алексей прошел мимо. Не
оглянулся. И лишь перенимая поводья у коновода,
увидел, что рука дрожит. Не просто дрожит -
трясется.
   Отрада вскочила. Двадцать шипящих драконов
взвились в небо, раскидывая искры. Страшный вой -
такой, что немеют щеки.
   По этому сигналу ей надлежало сесть на коня и
ожидать нарочного - того, кто скажет ей, что делать
дальше. Она подозревала, что такой сигнал предназна-
чен не только для нее и что у этого смешного Рогдая,
так похожего на де Фюнеса, если бы тому пришлось
играть роль в "Семи самураях", но здесь все шло
всерьез и как-то даже слишком всерьез, - так вот, она
была уверена, что у Рогдая все было расписано
наперед и такой сложный и мощный сигнал
предназначен был не только для нее и даже не столько
для нее... именно поэтому она торопливо вскочила в
седло и сделала круг, заставила жеребца танцевать и
вообще убедила себя, что готова ко всему. Но ко всему
она оказалась не готова...
   Она даже не сразу узнала Алексея. То есть узнала,
но не могла поверить, что это он.
   - Кесаревна, - сказал он, и голос был под стать
лицу: неживой, - командующий просит вас
вдохновить войска, идущие на подвиг.
   - Я готова, - сказала она для кого-то. Глаза и все
остальное кричали: что, что случилось?..
   - Стража! - рявкнул Алексей. - На коня. Вперед.
   Два десятка акритов, приставленных Венедимом
еще неделю назад с наказом: ни на шаг, - и верная
Гроза, почти подруга, наперсница, тут же оказались
рядом. Отрада - вернее, Саня в ней - все еще
наслаждалась конным одолением пространства: конь
как твое быстрое продолжение...
   Алексей поворотил своего коня - под ним ходил
белый жеребец с большим чернильным пятном на
крупе справа - и поскакал вперед, к тылам третьего
большого хора; меньше версты напрямик... Отрада
нагнала его скоро.
   Некоторое время Алексей скакал молча. От них
отстали - вряд ли из-за стати коней.
   - Прости, - сказал он вдруг.
   - За что?
   - Предаю тебя. Не смог оберечь. Велено - вперед.
Если победим - победим. Если же нет - проследить,
чтоб попала ты в плен невредимой...
   - Глупый, - сказала Отрада. - Что тут можно
сделать?
   - Поумнеть.
   - Мужчины не умнеют. У них просто прибывает
седины.
   - Да здравствует эмансипация.
   - Виват. Я люблю тебя, что бы ты там ни думал.
   - Я тебя люблю. Что бы ты там ни думала. Как
жаль, что я не успел тебя украсть.
   - Куда бы мы делись...
   - Все равно. Может быть, с год бы еще протянули.
   - Разве что с год. Меньше.
   - Сто дней. С тобой. И умереть... А так - умереть
без тебя.
   - Со мной.
   - Без тебя, родная моя, единственная, без тебя...
Не ведено. Подлость-то, а? Ты во всем этом деле
нужна только живая.
   - Это уже зависит не вполне от нас.
   - Вообще не от нас, в том-то и беда. И не зависит
даже.
   - Алеш...
   - Нет, ничего. Я просто хочу - и ничего не могу с
собой поделать, - чтобы они все сдохли. Внезапно - и
даже без мучений. Я ненавижу... все. Всех. Я вижу в
них - во всех - единого виновника нашей разлуки. За
миг с тобою я готов отдать... я не знаю: загробное
блаженство, жизнь родных - которые еще выжили
как-то в этом проклятом мире, - и вообще все, все...
   - Смешно: а я вдруг стала загадывать далеко
вперед. Если мы вдруг почему-то уцелеем... нет, не так.
Ты уже спас меня. Ты спас меня - я даже не могу
назвать, от чего, но от чего-то ужасного,
засасывающего... Кузня, Кузня - это гениальное
изобретение, но до чего же страшное изобретение!..
Так вот, о далеко вперед: я все равно буду с тобой. Что
бы ни случилось - я буду с тобой. Вот и все. А если
какая-нибудь сволочь попытается нам помешать...
   - Тем хуже для сволочи.
   - Вот именно.
   Дороги оставалось всего ничего. Зеленый шатер
штаба Вергиния был уже вот он-в десяти шагах.
Алексей придержал жеребца, и стража подтянулась,
так что все выглядело вполне чинно; Отрада ехала
рядом, стремя в стремя, и смотрела перед собой...
    - Ура кесаревне! - крикнул кто-то издали, и хор
тут же подхватил: - Ура кесаревне! Ура кесаревне От-
раде! Да здравствует наша кесаревна Отрада!!!
   Она посмотрела на Алексея. Тот ехал с каменным
лицом.
   Ты знаешь меня всю, подумала вдруг она. У меня
просто не может случиться от тебя тайн... Я вижу твою
ухмылку, которую ты так тщательно прячешь. Когда
ты успел побриться?..
   Меж тем человечек, назвавший себя Руфином
Асинкритом, актером деревенского театра, сидел в
грязной заворотной корчме, заслуженно
пользующейся дурной славой. Отсюда до Долины Роз
было рукой подать - тридцать две версты; но никто не
сказал бы, глядя на посетителей и корчмаря, что где-то
совсем недалеко грохочет битва, от исхода которой
зависят судьбы стран и народов. Ослик Руфина (на
самом деле его звали иначе, но он столько раз менял
имя, что уже сам затруднялся в тех случаях, когда ему
следовало вспомнить настоящее) пребывал в стойле и
жевал себе овес, до которого был большой охотник.
Руфин же никогда не жалел потратить лишний медяк,
чтобы верный бегун всегда был весел и достаточно
силен. Конечно, ему - ослику - никогда не поспеть
было ногами за быстроногими скакунами, которых так
ловко менял Венедим; но и концы Венедиму
приходилось делать более длинные, более размашисто
колебаться относительно некоей условной точки,
которую Руфин совершенно непроизвольно вычислил
и поместил куда-то в район непроходимых болот,
именуемый Диким Брегом, - если идти от Столии
строго на север, не сворачивая ни перед чем, в него и
упрешься верст через сто пятьдесят... ослику же не
требовалось так поспева