т.
  Неудовлетвор„нные официальной церковностью, в которой вс„ более ослабевал
дух, русские просветители искали истину в масонстве. Новиков за это
получил 15 лет крепости. Потом - декабристы, всякие тайные общества...
  - Страшно далеки от народа, но разбудили Герцена, - фыркнул АГ, - слыхали.
  - Герцен - это позже. А пока происходило страшное - зарождающаяся великая
русская литература искала Истину вне церкви, которую отождествляли с
несправедливым государством. Это было своего рода восстание против царской
России. Увлечение Гегелем, Сен-Симоном, Фейербахом, Фурье и, наконец,
марксизмом носило во многом религиозный характер.
  "Не через Родину, а через истину лежит путь к небу, - сказал Чаадаев. -
Теперь страшен не раскол, а общеевропейское безбожие. Все европейские
уч„ные теперь празднуют освобождение мысли человеческой от уз страха и
покорности заповедям Божиим..."
"Если восторжествует свободная Европа и сломит последний оплот - Россию,
то чего нам ожидать, судите сами. Я не смею угадывать, но только прошу
премилосердного Бога да не узрит душа моя грядущего царства тьмы" /из
письма игумена Черменецкого монастыря Антония Оптинским старцам/1848/.
  - Так что отнюдь не большевики ввели на Руси безбожие. Оно, как соблазн,
пришло с Запада и пало на благоприятную почву недовольства нехристианской
сутью государства российского, поддерживаемого православной церковью.
  Свидетели? - пожалуйста. "Поток-богатырь", А. К. Толстого:
  И во гневе за меч ухватился Поток:
  "Что за хан на Руси своеволит?"
Но вдруг слышит слова: "То земной едет бог,
То отец наш казнить нас изволит!"

  Удивляется притче Поток молодой:
  Если князь он, иль царь напоследок,
Что ж метут они землю пред ним бородой?
  Мы честили князей, но не эдак!

  Да и полно уж вправду ли я на Руси?
  От земного нас бога Господь упаси!
  Нам писанием велено строго
Признавать лишь небесного Бога.

  И в другое он здание входит:
  Там какой-то аптекарь, не то патриот,
Пред толпою ученье проводит:
  Что, мол, нету души, а одна только плоть,
И что если и впрямь существует Господь,
То он только есть вид кислорода,
Вся же суть в безначалье народа.
  Итак, поклонение кесарю. Как результат - безбожие. А сочувствие к
угнетению народа, больная совесть элиты привели к идеализации и даже
обожествлению народа, то есть новому идолопоклонству:
  И, увидя Потока, к нему свысока
Патриот обратился сурово:
  "Говори, уважаешь ли ты мужика?"
Но Поток вопрошает: "Какого?"

  "Мужика вообще, что смиреньем велик!"
Но Поток говорит: "Есть мужик и мужик:
  Если он не пропь„т урожаю,
Я тогда мужика уважаю!"

  "Феодал! - закричал на него патриот -
Знай, что только в народе спасенье!"
Но Поток говорит: "Я ведь тоже народ,
Так за что ж для меня исключенье?"

  Но к нему Патриот: "Ты народ, да не тот!
  Править Русью призван только черный народ!
  То по старой системе всяк равен,
А по нашей лишь он полноправен"...

  - Прекрасное свидетельство, поздравляю, - прошипел АГ, нещадно дымя серой.
- Тут тебе и человекобожие, и атеизм, и идолопоклонство в одном флаконе.
Неужели 1871 год?
  - Погоди, ещ„ не вс„:
  Тут все подняли крик, словно д„рнул их бес,
Угрожают Потоку бедою,
Слышно: почва, гуманность, коммуна, прогресс,
И что кто-то заеден средою.
  Меж собой вперерыв, наподобье галчат,
Все об общем каком-то о деле кричат.
  - В общем, "Отреч„мся от старого мира, отряхн„м его прах с наших ног!"
- "Существуют, - говорит святой Кирилл Александрийский, - следующие три
учреждения, от которых зависит благосостояние городов и стран: царская
власть, подчин„нные правительственные должности и превластное священство.
Если они пребывают в хорошем состоянии, соответственно каждому из них, то
все зависящие от них дела находятся в благоустроенном виде и подчин„нные
благоденствуют. Но если они захотят предпочитать превратную стезю и по ней
тот час же начнут ходить, то вс„ прид„т в нестроение и как бы в опьянении
устремится к погибели. Как во время боли, поражающей телесную голову,
необходимо ей сочувствуют и соболезнуют остальные члены, так и когда
начальники уклонились ко злу со склонностью к порокам, подчин„нные
необходимо развращаются вместе с ними"....
  - Постой, тут что-то про масонов. Это уже по твоей части... Локк, Вольтер,
Дидро, Монтескье, Жан-Жак Руссо... - Здесь утверждается, что "Декларация
прав человека" 1776 года составлена масонами Джеферсоном и Франклином, а
лозунг "Свобода, равенство и братство"...
  - А что с лозунгом? Прекрасный лозунг!
  - Не мне тебе говорить, сын тьмы, что здесь речь идет о свободе внешней,
которая в "лежащем во зле мире" именуется "отвязанностью", когда вс„
решает право сильного - безразлично, верхов или толпы. Следовательно,
никакое равенство невозможно, не говоря уже о братстве...
  А масонство толкует именно о "Всемирном братстве". Соедин„нные Штаты
Европы, потом Соедин„нные Штаты Мира... Вот твой свидетель, брат Франклин,
сказал на 1-м интернациональном Конгрессе масонов в Париже в 1889 году:
  "Настанет день, когда народы, не имевшие ни 18 века, ни 1789 года, сбросят
узы монархии и церкви. Этот день уже недал„к, день, которого мы ожидаем.
Этот день принес„т всеобщее масонское братство народов и стран. Это идеал
будущего. Наше дело ускорит рассвет этого всеобщего мирового братства".
  - Очень красиво! Что тебя не устраивает? Всемирная революция, всеобщее
братство - разве это не христианская идея?
  - Такая идея уже была, когда Вавилонскую башню строили. Всякая
дерзновенная коллективная попытка во грехе забраться на Небо - утопия,
противоречащая Замыслу. Никакого "всеобщего братства" на земле быть не
может в силу человеческой самости и греховности. Жатва Господня - это
чистая пшеница, а не сорняки:
  "И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали
они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать.
  Сойд„м же, и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого.
  И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город".
/Быт. 11, 5-8/.
  Таким образом, каждая нация, каждый народ несет в замысле свою особую
функцию, идею, у не„ свой язык и свой путь к Небу.
  А в день Пятидесятницы, после Вознесения Спасителя, "все они были
ЕДИНОДУШНО вместе". /Речь ид„т об учениках Христовых. Подч„ркиваю
"единодушно вместе", а не "тела вместе", "умы вместе" или "страсти
вместе", как чаще всего бывает на земле.
  "И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на
каждом из них.
  И исполнились все Духа Святого и начали говорить на иных языках, как Дух
давал им провещевать.
  Когда сделался этот шум, собрался народ и приш„л в смятение; ибо каждый
слышал их говорящим его наречием". /Деян. 2;1, 3, 4, 6/
Язык Духа и Святости - вот единый язык Неба.
  - А Иосиф? - Разве он не строил это самое "Всеобщее братство"?
  - Иосиф-то? Ха-ха-ха! - как бы он сказал. Иосиф строил Антивампирию и
ничего больше. "Одна, но пламенная страсть".
  "Носители государственной власти - враги масонства, так называемая
государственная власть более страшный тиран, нежели церковь", - написано в
масонском журнале.
  - Да, это не Иосиф, - согласился АГ.
  "Только благодаря союзу левых, главной ячейкой которого будет ложь, мы
восторжествуем. Мы должны сгруппировать всех республиканцев,
радикал-социалистов, коллективистов и даже в союзе с коммунистами
выработать программу" /Брат Дельпаш, речь на конвенте Великого Востока/
- Ваши делишки, АГ? А раскол православной церкви? Император Павел Первый и
Лефорт были в Голландии приняты в Тамплиеры, начались гонения на
православие со стороны масонов-протестантов. И, наконец, отмена
ПАТРИАРШЕСТВА.
  Которое, между прочим, восстановил Иосиф.
  "Унижая церковь в глазах народа, П„тр рубил один из самых глубинных и
питательных корней, на котором стояло, росло и развивалось дерево
самодержавия. При Екатерине Второй Фармазоны захватили науку в России.
Лишь после обличений архимандрита Фотия ложи были закрыты" / Лев Тихомиров
"Монархическая государственность"/.

  И первая волна увлечения революцией:
  "Тираны мира! трепещите!
  А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!

  Увы! куда ни брошу взор -
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная Власть
В сгущ„нной мгле предрассуждений
Воссела - Рабства грозный Гений
И Славы роковая страсть.
  Иосиф очень любил эти стихи. За сто лет до революции написаны, между
прочим. А вы - "Иосиф, Иосиф"...
  Ну и крестьянские волнения, декабристы...
  - Почему же ты не напел Иосифу, что идея монархии - часть Замысла?
  - Потому что это вовсе не так, - заявил АХ.
  Даже Иоанна в тесном сво„м убежище д„рнулась от удивления, АГ пустил такой
клуб серного дыма, что закашлялся, и Яна снова оказалась в осени сорок
пятого года.

  * * *

  Двойка в тетрадке, жирная, красная, встала на дыбы, как взбесившийся
червяк, и я, дрожа от омерзения, срисовываю с нее ряды двойников. Десятки
лиловых червяков с завязанными хвостами. Когда я завязываю им хвосты,
из-под пера брызжут липкие жирные кляксы - на тетрадку, на пальцы, на
платье - они везде, мерзкие лиловые следы раздавленных червяков.
  Бросаю ручку. Лиловые слезы капают на тетрадь.
  - Дур-ра!.. раздраженно кривится Люська, - Ме-е... Дуррында! Во, видала?
  Люськины двойки тонкие и изящные. Горделиво плывут они друг за другом по
строчкам, выгнув грациозные фиолетовые шеи, и это, конечно, волшебство,
как и все, связанное с Люськой.
  А волшебство - всего лишь новенькое дефицитное перышко "уточка", которое
забрала у меня Люська, подсунув взамен свое, с разинутым, как у
прожорливого птенца, клювом.
  - Слышь сюда, - Люськины глаза сверкают, горячий шепот обжигает, будто пар
из чайника, - Развалины у вокзала знаешь?
  - Это куда бомба попала?
  - Ну!.. Там на стройке немцы работают. Взаправдышные.
  - Врешь!
  - Во! - блатной люськин жест: грязным ногтем большого пальца чиркнуть по
зубам и шее означает самую страшную клятву. Мгновенно высыхают слезы.
Немцы... Ужасные человекоподобные существа с окровавленной пастью, клыками
и ножом за поясом, созданные грабить, жечь, убивать. Мистические носители
зла, вроде Кащея, бабы Яги или Бармалея. Такие, как в книгах, плакатах,
карикатурах. Живые немцы... Ой-„й!..
  - Сбегаем поглядим?
  - Да-а, хитренькая...
  - Вот дурында, мы же их победили, чего бояться-то? Они же пленные!
  - Они что, привязанные?
  - Да ничего они нам не сделают, у них же все ружья отобрали, дур-рында. Ну?
  Уж эти Люськины глаза!
  Мы крадемся вдоль сплошного дощатого забора стройки, замирая от страха,
слышим редкие отрывистые звуки чужой речи. Должна же где-то быть щель!
Одна из аксиом, которой мы научились в недолгой своей жизни - заборов без
дыр не бывает. Хоть одна-единственная...
  И когда мы находим эту одну-единственную, из-за угла появляется часовой.
Это наш часовой, в пилотке и с ружьем. Он не смотрит на нас с Люськой. Он
смотрит на женщину в короткой юбке. Та, чувствуя его взгляд, неспешно
проходит мимо, покачивая бедрами. В руке у нее авоська с морковью.
  - Тю-у!
  - Чего тю-то? - весело оборачивается она к солдату.
  - Угостила б морковочкой...
  - Морковочки ему, много вас таких, - а сама уже остановилась, смеется, и
часовой смеется, тянет к себе авоську.
  - Лезь! - приказывает Люська.
  - Да-а, почему я?
  - Дур-рында, я ж тебе, как подруге, чтоб все поглядела... Я караулить
буду, - шипит Люська и запихивает меня, упирающуюся, в дыру. Задвигает
доской.
  Дергаю доску - безрезультатно. Люська навалилась с той стороны.
  - Ш-шш, часовой...
  Первое желание - плюхнуться на землю и так лежать в по-осеннему редком
кустарнике у забора, пока Люська не выпустит. А может, зареветь во весь
голос этому самому часовому с ружьем? Он хоть и с ружьем, зато наш, а
эти...
  Я сижу на корточках, одной рукой судорожно сжимая портфельчик, другой
прикрывая глаза. Я трусиха, страус. Меня не видно, потому что я сама себя
не вижу.
  От земли пахнет грибами.
  Они где-то неподалеку, переговариваются. Все же любопытство пересилило.
Глянула. Сперва одним глазом, потом двумя.
  Вот те на! Там, у разрушенного здания, двигались обыкновенные люди. И не
как немцы в кино - истерически визжащие, с искаженными лицами,
беспорядочно дергающиеся, как марионетки. Эти двигались размеренно и в то
же время быстро. Одни что-то размешивали в огромном корыте, другие таскали
ведра и носилки, третьи обколачивали цемент со старых кирпичей - и все это
деловито, даже весело, подчиняясь старшему с черной повязкой на глазу.
  Какие же это немцы, это и не немцы вовсе! Наврала Люська. Обычные люди.
Мало ли кто говорит не по-нашему? Украинцы, например, грузины. Цыгане тоже
не по-нашему говорят...
  Тот, с черной повязкой, поглядев на часы, что-то крикнул, они расселись
мигом вокруг костра, над которым дымился котелок. Мгновенно у каждого
оказалось по миске с ложкой, бойко застучали ложки по мискам. Строители
перебрасывались словами, пересмеивались...
  И наш часовой тут же с миской и ложкой, отложил ружье, расположился на
травке вместе с этими. И они ружье не хватают, чтоб его убить. Вот он им
что-то сказал, они разом загоготали, и наш посмеивался, грызя
отвоеванную-таки морковку.
  - Ну?..
  Сунулась в щель Люськина физиономия с косящими от любопытства хищными
глазками. И я отомстила. Зашипев на Люську, задвинула доску, сама
навалилась спиной.
  Нет, конечно, никакие это не немцы. Даже обидно. Надо придумать, что бы
такое рассказать Люське...
  И тут я увидела, что к забору, к кустам, прямо на меня идет человек. Один
из этих. Долговязый, костистый, в хлюпающих сапогах со слишком широкими
голенищами.
  Цепенею от ужаса и в ту же секунду понимаю, что он меня не видит. Что он
идет к забору по своим вполне определенным естественным надобностям.
  Остается лишь зажмуриться, я - страус воспитанный. Томительно ползут
секунды, ползут по голым ногам и кусаются злые осенние мухи. Терплю.
Наконец, слышу его удаляющиеся шаги. Но тут проклятая Люська дергает сзади
доску, доска скрипит, с треском ломается где-то совсем рядом сухая ветка
и...
  Кто кого больше испугался? Его лицо и шею заливает краска, и я понимаю,
что он рыжий, хотя волосы, торчащие из-под смешной, как у гнома, шапки, не
рыжие. Зато веснушки рыжие. Потом он улыбается совсем не как немец.
  Я тоже отвечаю улыбкой.
  Он спрашивает: - Ты что здесь делаешь?
  Я догадываюсь, о чем он спросил, хотя не поняла ни слова. Просто именно
это спросил бы любой другой на его месте. И ответила: "Просто так".
  Еще он спросил, кивнув на портфель: - Из школы?
  И опять я поняла - что ж тут было не понять?
  Тогда он садится рядом, вытянув ноги в стоптанных сапогах, а потом,
спохватившись, спрашивает, можно ли сесть.
  Я разрешаю. Он достает кисет и просит разрешения закурить. Я опять
разрешаю.
  Удивительно, что я все понимаю, не понимая ни слова! Потом он стучит себя
по груди и сообщает, что его зовут Курт. А я говорю, что меня зовут Яна.
  Он оживляется, что-то мне втолковывает - не понимаю. Тогда он просит у
меня портфель и рисует на промокашке девушку на коне. Рисует он здорово. И
пишет: "Jana".
  Пишет он не по-нашему. И я спрашиваю: Вы вправду немец?
  - Я, - говорит он.
  - Ты, - киваю я, - Ты разве немец? Да, - отвечает он по-русски, - Я есть
немец. Наверное, что-то меняется у меня в лице, потому что он поспешно
лезет в карман линялой гимнастерки и достает фотографию женщины с очень
красивыми белыми локонами до плеч. Женщина сидит в плетеном кресле под
деревом, рядом - конопатая девчонка с мячом, и конечно же она - дочь этого
Курта и женщины с красивыми локонами. Девчонка как девчонка, немного
похожа на Капустину из второго "Б".
  Я хочу сказать немцу, что его дочь похожа на Капустину, но пока соображаю,
как же будет по-немецки "Капустина", он протягивает мне жестяную
коробочку. В коробке белеет кусок сахара. Поколебавшись, беру и говорю
"спасибо". Такого куска, если его поколоть, на пять стаканов хватит. Вот
так немец!
  А он рассовывает по карманам кисет, жестянку, фотографию, руки у него
дрожат и дрожит голос, когда рассказывает, что дочь его такая же, как я, и
дрожат губы, и тут тот, с черной повязкой, что-то кричит, и мой немец
мгновенно вскакивает, вытягивается - руки по швам, а потом, так же
мгновенно опять присев (слышу, как коленки хрустнули) судорожно прижимает
к груди мою голову. Этот запах. Пота, табака, и еще чего-то полузабытого,
имеющего отношение к довоенному нашему миру, отцовскому ящику с помазками
и лезвиями, куда мне не разрешалось лазить.
  Лицо немца, впечатанное в серую оправу осеннего неба. Дрожащие губы,
дрожащие на побледневших скулах конопатинки, глаза, наполненные влагой,
напряженные, немигаюшие, - и вот они тонут, как лодки, захлестывает влага
покрасневшие веки-борта...
  Немец бежит к тому, с черной повязкой, хлюпают на ногах слишком большие
сапоги.
  За забором часовой свистит и орет на Люську. Слышу, как она удирает.
  Через полчаса, много лет тому назад, не найдя сбежавшей Люськи, я помчусь
домой, чтобы сообщить свое потрясающее открытие.
  Немцы - тоже люди.
  Они умеют любить и даже плакать, у них тоже есть дети, и они скучают по
своим детям.
  Я лечу как на крыльях, сжимая в кулаке великое доказательство - кусок
сахара. Баба Яга обернулась феей, зло - добром. И это добро подарю миру я,
Синегина Яна.
  Коричневая дверь с ромбами, стон расшатанных ступенек, скользят кулаки по
дерматину. Испуганное мамино лицо. Выпаливаю ей про немца и вижу, вижу,
что с каждой секундой мы все больше не понимаем друг друга, и не знаю,
почему - ведь все так хорошо и ясно! Разжимаю, наконец, кулак с "великим
доказательством". Мама смотрит в каком-то оцепенении на волшебный
кристалл, сияющий белизной в полутьме передней, и вдруг лицо ее
искажается, ребро ладони гильотиной обрушивается на "доказательство".
Яростно, исступленно топчут его каблуки, превращая в грязное крошево.
  Вечером, когда стихнет, наконец, мой отчаянный рев, и мы с мамой помиримся
и засядем за уроки, я, снова закручивая хвосты двойкам, буду мучительно
размышлять - как же совместить мамино ненавидящее: "Они убили твоего отца!
А бабушку с дедушкой... Там, в оккупации..." - как совместить это с
девчонкой, похожей на Капустину, с его дрожащим голосом, дрожащими губами,
с конопатинами на побледневших скулах, с тонущими лодками-глазами?..
  Ведь и то, и другое не было ложью - это я чувствовала безошибочной детской
интуицией. Как же совместить эти две несовместимые правоты?
  Смертельная недоуменная обида на саму эту несовместимость, нарушившую
гармонию моего тогдашнего мира, в котором зло было злом, добро - добром, и
уж если оборачивалось зло добром, то взаправду и насовсем, чтобы все были
счастливы, а не топтали это добро каблуками.
  Воспоминание о крушащих маминых каблуках долго будет мучить, ныть во мне,
как заноза, пока однажды не исцелит меня сон, странно чудесный, который я
никому не расскажу - ни маме, ни Люське, но который запомню навсегда. В
этом детском моем сне все дивным образом переплет„тся, все станет всем.
Там я буду сидеть на коленях отца, на том залитом солнцем довоенном берегу
Клязьмы, куда отец однажды возил нас с мамой на мотоцикле с коляской. Но я
буду не только мною, но и конопатой девчонкой, похожей на Капустину, и
самой Капустиной, а у мамы будут локоны до плеч, потому что она станет и
той блондинкой с фотографии, а обнимающий меня отец будет одновременно
Куртом, этим моим немцем, и в руке у меня окажется мяч, и тот наш
довоенный день станет тем их днем, когда остановилось мгновенье.
  И дерево, и плетеное кресло, и берег Клязьмы, и жужжащие пчелы будут и
теми, и этими. И небо, и облака. И мы все будем радоваться, что все так
просто, чудесно разрешилось, и что так будет всегда, и июнь сорок первого
никогда не наступит.
  И запущенный отцом воздушный змей белой печатью скрепит остановившееся
время.