з "стену". Животное при  этом,  конечно,
будет измучено, а затем обнаружит, что очутилось в ловушке.
     - Это мысль, - сказал я. - Да. Спасибо. И вы не разочаровали меня.
     - А я подумала, что разочарую.
     - Почему?
     - Все, что я делала - это пыталась  оправдать  дельфинов  и  доказать
возможность того, что внутри ограждения была акула.  Вы  же  сказали,  что
хотели услышать нечто, что позволит  укрепиться  в  мысли  о  безопасности
своей работы.
     Я снова ощутил неловкость. У меня  внезапно  возникло  иррациональное
ощущение, что она как будто все знает обо мне и просто играет со мной.
     - Вы сказали, что вам близки мои работы, - неожиданно сказала она.  -
Включая и две книги снимков дельфинов?
     - Да. Но я наслаждался и текстом.
     - Там не слишком много текста,  -  заметила  она,  -  и  тому  минуло
несколько лет. Возможно, это было  слишком  уж  затейливо.  И  прошло  уже
слишком много времени с той поры, когда я смотрела на мир так, как  писала
там.
     - Я думаю, вы  достигли  восхитительного  соответствия  текста  темам
снимков: маленькие афоризмы под каждой фотографией.
     - Возможно, что-нибудь вспомнится?
     - Да, - сказал я, и один из отрывков внезапно пришел мне на память. -
Я помню снимок дельфина в прыжке, когда вы поймали  его  тень  над  водой,
подписанный: "В отсутствии отражения, что боги..."
     Она хихикнула:
     - Долгое время я думала,  что  эта  подпись  чересчур  уж  остроумна.
Однако, позднее, когда я получше узнала моих дельфинов, я решила, что  это
не так.
     - Я часто задумывался над тем, какого сорта религией или религиозными
чувствами они могут обладать, - сказал я. - Религиозное чувство было общим
элементом для всех человеческих племен. И казалось бы, что нечто  подобное
обязательно должно  было  бы  появиться,  когда  достигается  определенный
уровень разумности,  в  целях  установления  взаимоотношений  с  тем,  что
по-прежнему находится  за  пределами  досягаемости  разума.  И  хотя  меня
ставило в тупик, какие именно формы приняло бы это среди  дельфинов,  само
по себе замечание это заинтриговало. Вы сказали, что у вас  есть  какие-то
соображения на этот счет?
     - Я много размышляла, наблюдая за ними, - ответила она, - я  пыталась
анализировать их характеры,  исходя  из  их  поведения  и  физиологии.  Вы
знакомы с тем, что писал Йоганн Хьюзинга?
     - Слабо, - признался я. - Прошло немало лет с тех пор, как  я  прочел
"Хомо Людус" и книга поразила меня - грубый набросок того, что ему никогда
не завершить полностью. Но  я  помню  основную  его  посылку:  свое  бытие
культура начинает как разновидность сублимированного  игрового  инстинкта,
элементы  священнодействия  и   праздничных   состязаний,   продолжавшихся
одновременно с  развитием  институтов,  и,  возможно,  остающихся  навечно
присутствовать на каком-то уровне - хотя на анализе современного  мира  он
остановился совсем коротко.
     - Да, - сказала она, - инстинкт игры. Наблюдая за их развлечениями, я
не раз думала, что они настолько хорошо  приспособились  к  своему  образу
жизни, что у дельфинов  никогда  не  возникало  нужды  развивать  комплекс
общественных институтов, так что они находятся на тех уровнях, что гораздо
ближе к ранним ситуациям, учитываемым Хьюзингой - условия  жизни  их  явно
благоприятствуют дельфиньим вариантам праздничных спектаклей и состязаний.
     - Религия-игра?
     - Это не совсем точно, хотя я думаю, это часть истины. Проблема здесь
заключается в языке. У Хьюзинги была причина использовать латинское  слово
"людус". В отличие от греческого языка, который  имеет  различные  термины
для праздности, состязаний, различного времяпрепровождения,  латинское  же
слово  обозначало  основное  единство  всего  этого  и  сводило  к  единой
концепции,  обозначающейся  словом  "людус".  Различие  между  игровым   и
серьезным у дельфинов наверняка отличается от наших представлений так  же,
как наше - от представления греков. Наш  разум,  тем  не  менее,  способен
представить себе значение слова "людус", и  мы  можем  объединить  примеры
деятельности всего широкого спектра образов поведения, рассматривая их как
формы игры - и тогда мы имеем наилучшую позицию для предположений так  же,
как и для интерпретаций.
     - И таким образом вы выводили заключение об их религии?
     -  Нет,  конечно.  Я  только  сделала  несколько  предположений.   Вы
говорите, что у вас ничего подобного не было?
     - Ну, если я и строил предположения, то только нахватав чего попало с
потолка. Я бы  счел  это  какой-то  формой  пантеизма  -  возможно,  нечто
родственное менее созерцательным формам буддизма.
     - Почему - менее созерцательным? - поинтересовалась она.
     - Из-за активности,  -  пояснил  я.  -  Да  они  ведь  даже  не  спят
по-настоящему, ведь так. Они регулярно поднимаются наверх,  чтобы  дышать.
Они всегда в движении. Как бы им дрейфовать  под  каким-нибудь  коралловым
эквивалентом храма в продолжении какого-либо времени, а?
     - А как вы думаете, на что был бы похож ваш мозг, если бы вы  никогда
не спали?
     - По-моему, это трудно представить. Думаю, что это мне показалось  бы
крайне утомительным со временем, если не...
     - Если не что?
     - Если бы я не получал отдыха в виде периодической дневной дремоты, я
полагаю.
     - Я  думаю,  что  тоже  самое  может  быть  и  у  дельфинов,  хотя  с
умственными способностями, которыми они обладают,  я  не  нуждалась  бы  в
периодичности.
     - Я не совсем вас понял.
     - Мне кажется, они достаточно одарены, чтобы одновременно и  дремать,
и обдумывать что-нибудь сквозь дремоту, а не  рвать  процесс  мышления  на
кусочки.
     - Вы имеете  в  виду,  что  они  постоянно  слегка  подремывают?  Они
отдыхают душой, мечтают, отстраняясь на время от мира?
     - Да, мы делаем то же самое - только в гораздо меньшей  степени.  Это
нечто вроде постоянных размышлений на заднем плане, на уровне подсознания:
слабый шум, продолжающийся, пока мы  заняты  каким-либо  важным  делом,  и
более давящий на сознание. Мы учимся  подавлять  его  -  это  то,  что  мы
называем "учиться сосредотачиваться". Сосредоточиться - в какой-то степени
означает "удержать себя от дремоты".
     - И вы считаете, что дельфины одновременно могут  и  спать,  и  вести
нормальную умственную деятельность?
     - Да, нечто вроде этого. Но в то же время я представляю себе этот сон
как некий особый процесс.
     - Что значит "особый"?
     - Наши сны в значительной степени визуальны по своей природе, ибо  во
время бодрствования мы ориентированы в основном на видеоряд. Дельфины  же,
со своей стороны...
     -  Ориентированы  на  звукоряд.  Да.  Если  допустить   этот   эффект
постоянного сна и наложить его на нейрофизиологическую структуру,  которой
они обладают, то похоже, что они  могут  плескаться,  наслаждаться  своими
собственными звуковыми снами.
     - В какой-то мере -  да.  А  не  может  ли  подобное  поведение  быть
подведено под термин: "людус"?
     - Я даже не знаю.
     - Одна из форм его, которую греки, конечно, рассматривали как  особый
вид деятельности, дав ей название "диагоги", лучше всего  переводимое  как
"умственное развлечение", "досуг для ума". В эту категорию входила музыка,
и Аристотель, размышляя в своей "Политике", какую пользу  можно  извлекать
из нее, допуская, в конце концов, что музыка могла приносить пользу, делая
тело здоровым, способствуя определенному этосу  и  давая  нам  возможность
наслаждаться вещами в собственном виде -  что  бы  это  ни  означало.  Но,
принимая  во  внимание  акустический  "дневной  сон"  в  этом  свете   как
музыкальную разновидность "людуса" - хотела бы я знать, не  может  ли  это
действительно соответствовать  определенному  этосу  и  благоприятствовать
особому способу наслаждения?
     - Возможно, если они владеют опытом.
     - Мы по-прежнему  даже  близко  не  понимаем  значения  иных  звуков.
Полагаете, они озвучивают какую-то часть этих опытов?
     - Возможно. Но если бы у вас были другие предпосылки?
     - Тогда это все, что я могу вам сказать, - ответила она. - Мой  выбор
- увидеть религиозное значение в спонтанном выражении "диагоги". Ваш выбор
может быть другим.
     -  Да.  Я  принимаю  это  как  психологическую  или   физиологическую
необходимость, даже рассматривая это так, как предлагаете вы -  как  форму
игры или "людус". Но я не вижу способа выяснить,  действительно  ли  такая
музыкальная деятельность есть нечто  религиозное.  В  этом  пункте  мы  не
способны полностью понять их этос или их собственный способ  мироощущения.
Концепция настолько чуждая нам и  извращенная,  насколько,  вы  понимаете,
отсутствует возможность общения - даже если бы языковый барьер был бы куда
слабее, чем сейчас. Короче, кроме действительного поиска способа влезать в
их шкуру и, отсюда, принять их точку зрения, я не вижу  способа  вычислить
религиозные чувства здесь,  даже  при  условии,  что  все  остальные  ваши
предположения верны.
     - Вы, конечно, правы, - согласилась она, - выводы не научны, если они
не имеют доказательств. Я не могу доказать этого, ибо это только ощущения,
впечатления, интуиция - и я предложила их вам только в этом  качестве.  Но
иногда, наблюдая за тем, как они играют, слыша издаваемые  ими  звуки,  вы
можете  согласиться  со  мной.  Подумайте   над   этим.   Попробуйте   это
почувствовать.
     Я продолжал глядеть на воду и небо... Я уже услышал  все,  за  чем  я
сюда шел, а  остальное  было  не  так  уж  важно  для  меня,  но  подобное
удовольствие на десерт я имел далеко не каждый день. И я понял затем,  что
девушка понравилась мне даже больше, чем я думал, и очарование это росло в
то время, когда я сидел и слушал - и не только из-за предмета беседы. Так,
отчасти продолжая разговор, а отчасти из-за своего удивления, я сказал:
     - Продолжайте. Рассказывайте дальше, об остальном. Пожалуйста!
     - Об остальном?
     - Вы определили религию или нечто в этом роде. Скажите  же  мне,  как
по-вашему, на что это может быть похоже?
     Она пожала плечами.
     -  Не  знаю,  -  сказала  она  затем.  -  Если   убрать   хоть   одно
предположение, сама догадка начинает выглядеть глупо. Давайте  остановимся
на этом.
     Но такой вариант оставлял мне совсем немногое:  сказать  "спасибо"  и
"доброй ночи". И я принялся усиленно  размышлять  над  тем,  что  она  мне
рассказала, и единственное, что пришло мне на ум, было мнение Бартелми  об
обычной распределенной кривой относительно дельфинов.
     - Если, как вы предполагаете, - начал я, - они постоянно размышляют и
истолковывают сами себя, их вселенная нечто вроде  изумительной  снопесни,
то они, возможно, подчиняются  ей  по  необходимости  -  одни  несравненно
лучше, чем  другие.  Как  много  Моцартов  может  существовать  в  племени
музыкантов, чем чемпионов в племени атлетов?  Если  все  они  участвуют  в
религиозной "диагоги", из этого может следовать, что некоторые  из  них  -
самые лучшие игроки? Могут ли  они  быть  жрецами  или  пророками?  То  ли
бардами? Священными песнопевцами? Могут ли районы, в  которых  они  живут,
быть святыми местами, храмами? Дельфиньими Ватиканами или Мекками?
     Она рассмеялась:
     - Теперь увлеклись вы, мистер... Мэдисон.
     Я посмотрел на нее, пытаясь разглядеть нечто за очевидно  насмешливым
выражением, с которым она разглядывала меня.
     - Вы посоветовали мне подумать над этим, -  сказал  я,  -  попытаться
прочувствовать это.
     - Было бы странно, если бы вы оказались правы. Верно?
     Я кивнул.
     - И, возможно, существует также паломничество, - сказал я, вставая, -
если только я правильно истолковываю это... Я благодарен вам за те минуты,
что отнял у вас, и за все остальное,  что  вы  дали  мне.  Вы  не  сочтете
ужасным нахальством, если я когда-нибудь снова загляну к вам в гости?
     - Боюсь, я буду весьма занята, - сказала она.
     - Я понимаю. Я очень благодарен вам за сегодняшнюю беседу.  Спокойной
ночи.
     - Спокойной ночи.
     Я отправился назад, к моторке, завел ее и,  проплыв  мимо  волнолома,
направился в темнеющее море, оглянувшись лишь  раз  в  надежде  обнаружить
только то, что  должно  было  быть  -  девушку,  сидевшую  на  причале,  и
задумчиво глядевшую на волны. Она похожа на Маленькую Русалочку, решил я.
     Она не помахала мне вслед. Но, быть может, было темно, и  она  просто
не заметила.


     Вернувшись  на   Станцию-Один,   я   почувствовал   себя   достаточно
вдохновленным, чтобы направиться  в  комплекс  контора-музей-библиотека  и
посмотреть,  что  мне  пригодится  во  время  знакомства  с   материалами,
касающимися дельфинов. Я направил  свои  стопы  через  остров  к  передней
двери, миновал неосвещенные модели и выставки оружия и свернул направо,  я
толкнул открытую дверь. В библиотеке горел свет, но  само  помещение  было
пустым. Я обнаружил несколько книг из списка: которые  не  читал,  отыскал
их, полистал, но после второй книги угомонился и отправился записать их.
     Пока моя рука записывала названия, глаза скользнули по верху страницы
амбарной книги и наткнулись  на  одно  из  имен,  записанных  там:  Мишель
Торнлей. Я посмотрел на дату и обнаружил, что запись сделана  за  день  до
его  гибели.  Я  закончил  записывать   отобранные   материалы   и   решил
полюбопытствовать, что это он взял перед своей  смертью.  Да,  почитать  и
поучиться.  Это  были  три  статьи-обзора,  а  индекс  одного  из  номеров
указывал, что это была звукозапись.
     Две книги, как выяснилось, были просто-напросто чтивом.  Когда  же  я
включил запись,  мною  овладело  очень  странное  ощущение.  Это  была  не
музыкальная запись, а скорее нечто из отдела морской биологии. Да. Если же
совсем точно - это была запись звуков, издаваемых китом-убийцей, касаткой.
     Тут даже моих скудных познаний вполне было достаточно, но я  все  же,
чтобы не сомневаться, проверил их по одной  из  книг,  что  оказались  под
рукой. Да, кит-убийца, несомненно, был самым главным врагом  дельфинов,  и
где-то не так давно Военно-морской центр подводного плавания  в  Сан-Диего
проводил эксперименты, используя запись звуков,  издаваемых  касатками  во
время  схватки  с   дельфинами,   в   целях   совершенствования   прибора,
предназначенного для отпугивания их от рыбацких сетей, в которых  дельфины
часто по нечаянности погибали.
     Для  чего  же  эти  записи  могли  понадобиться  Торнлею?   Если   их
проигрывали с помощью какого-нибудь водонепроницаемого агрегата, это могло
вполне оказаться причиной необычного поведения  дельфинов  в  парке  в  то
время, когда был убит  Мишель.  Но  почему?  Зачем  вообще  делать  что-то
подобное?
     Я сделал то, что делаю всегда - сел и закурил.
     И во время перекура мне стало еще более очевидно, что все было совсем
не так, как казалось во время убийства,  и  это  заставило  меня  еще  раз
рассмотреть природу нападения. Я подумал о снимках, на которых видел тела.
О медицинских отчетах, которые читал.
     Укусы. Следы жевания. Раны...
     Артериальное кровотечение, прямо из сонной артерии.
     Многочисленные ранения плеч и грудной клетки...
     Если верить Марте Миллэй, дельфины подобным образом не убивают. И все
же, насколько я помнил, у них множество зубов - пусть не слишком уж жутких
- но пилообразных.  Я  начал  перелистывать  книгу  в  поисках  фотографий
челюстей и зубов дельфина.
     Пришедшая  ко  мне  затем  мысль  была  с  мрачными,  более   чем   с
информационными обертонами: там, в соседней комнате, есть скелет дельфина.
     Раздавив сигарету, я встал, прошел через дверь в музей и начал искать
выключатель. Он обнаружился не сразу. И в разгар поисков  я  услышал,  как
дверь на другой стороне комнаты открывается.
     Повернувшись, я  увидел  Линду  Кашел,  переступавшую  порог.  Сделав
следующий шаг,  она  взглянула  в  моем  направлении  и  застыла,  подавив
невольный вскрик.
     - Это я, Мэдисон, - сказал я. - Простите, что невольно напугал вас. Я
ищу выключатель.
     Прошло несколько секунд.
     - Ох, - сказала она затем. - Он внизу, за витриной. Сейчас покажу.
     Она прошла к передней двери и пошарила за моделью.
     Свет зажегся, и она нервно хихикнула.
     - Вы напугали  меня,  -  сказала  она.  -  Я  заработалась  допоздна.
Необычная штука, но я двинулась обратно. Я вышла подышать  воздухом  и  не
заметила, как вы пришли.
     - Я взял книги, что выбрал себе, - сказал я, - но благодарю за помощь
в поисках выключателя.
     - Я с удовольствием запишу книги для вас.
     - Я уже сделал это, - признался я. - Я оставил  их  там,  потому  что
захотел еще раз посмотреть на выставку, прежде чем отправлюсь домой.
     - О... Ну,  я  как  раз  собиралась  закрывать.  Но  если  вы  хотите
ненадолго задержаться, я позволю вам это сделать.
     - И чего это мне будет стоить?
     - Выключите свет и захлопните за собой двери - мы их не  запираем.  А
окна я уже закрыла.
     - Хорошо, будет сделано... Простите, что напугал вас.
     - Все в порядке, большой беды не случилось.
     Она сдвинулась к передней двери, повернулась, когда дошла до  нее,  и
улыбнулась снова - самая удачливая улыбка за весь этот вечер.
     - Ну, спокойной ночи.
     Прежде всего я подумал о том, что не было заметно  никаких  признаков
экстренной работы, проводившейся в  последнее  время,  перед  тем,  как  я
появился здесь. Второе, о чем я  подумал  -  что  она  слишком  настойчиво
пытается заставить меня поверить ей, а третья мысль была и вовсе  грязной.
Но с проверкой следовало погодить.  Я  обратил  свое  внимание  на  скелет
дельфина.
     Нижняя челюсть с ее игольчатыми  острыми  зубами  очаровала  меня,  и
размер их был почти что самой интересной особенностью. Почти  что,  но  не
самой. Наиболее интересным во всем этом  был  факт,  что  нитки,  которыми
крепилась челюсть, были чистыми, невыцветшими, сверкающими на концах,  как
свежеотрезанные - вовсе не походили на более старые нити  во  всех  прочих
местах, где крепление экспоната было нитяным.
     А то, что я счел особенно интересным насчет размеров -  челюсть  была
такой величины, что могла великолепно служить холодным оружием.


     И это было все. И этого было достаточно. Но я снова  и  снова  трогал
кости, проводя по ним рукой, я еще раз осмотрел клюв, я еще  раз  подержал
челюсть. Почему - я не  мог  дать  себе  отчет  до  того  мгновения,  пока
гротесковое  видение  Гамлета  не  просочилось  в  мой   мозг.   Или   это
действительно было нелепостью? Затем мне на память пришла цитата из  Лорен
Эйсли: "...Мы все потенциальные ископаемые, все еще несущие в своих  телах
грубость прежних существований, отметки мира,  в  котором  живые  существа
текли с немного большим постоянством, чем тучи от эпохи к эпохе". Мы вышли
из воды. Этот парень, скелет которого я трогал, всю жизнь провел  там.  Но
оба наших черепа были построены из кальция, морского вещества,  избранного
в самые ранние  наши  дни  и  ставшего  теперь  неизменной  частью  нашего
организма; в обеих черепах размещался большой мозг -  схожий,  но  все  же
разный;  оба  казались  содержащими  центр  сознания,  разума,  осмысления
окружающего со всеми сопутствующими удовольствиями, скорбями и  различными
вариантами  смерти,  которое  влечет  за  собой   существование,   проведя
некоторое время внутри этих маленьких твердых кусочков карбоната  кальция.
Единственная существенная разница, которую я ощущал, была не  в  том,  что
этот парень рожден дельфином, а я - человеком,  а  скорее  в  том,  что  я
покуда еще жил -  очень  маленькое  время  по  меркам  шкалы  времени,  по
которому я странствовал. Я отдернул руку; хотел бы я знать, испытаю  ли  я
неудобство, если мои останки  будут  когда-либо  использованы  в  качестве
орудия убийства.
     Не имея больше причин оставаться здесь, я собрал свои  книги,  закрыл
дверь и ушел.
     Вернувшись в свой