ятка
километров.
     Никого!
     Я поднялся над облаками и оглядел Землю, пропуская мимо сознания  все
ужасы Дня восьмого (прочь! прочь!);  это  было  невозможно,  но  нигде  на
планете я не нашел ни Лину, ни верного моего Иешуа.
     Мне стало страшно - впервые. Момент искупления  грехов  для  телесной
оболочки Лины еще не настал. Иешуа тоже не мог исчезнуть из Мира без моего
на то позволения. И все же их не было.
     Я закрыл глаза и уши, душу свою я  тоже  закрыл  от  всего  внешнего,
кроме одного - взгляда Лины, который я должен был ощутить, где бы  она  ни
находилась.
     Нет.
     Собственно, вывод напрашивался  один.  Часть  моей  растущей  силы  я
сумел-таки передать Лине, или она сама взяла ее у меня? Она не хотела меня
видеть. Она не хотела жить и ушла, а Иешуа последовал за ней,  потому  что
теперь и Лине он должен был повиноваться как мне.
     Я попытался представить, что могла придумать  Лина.  Я  знал  ее  как
себя. Я должен был понять ее мысли. Она не  умела  отделять  следствия  от
причин  и,  когда  увидела  атомный  гриб  над  Иерусалимом,  инстинктивно
отшатнулась от меня, подумав, что я - причина этого ужаса. Причина,  а  не
Судья.
     Если Лине стало жаль этого мира, если она поняла, что обладает частью
моей силы, у нее могло возникнуть желание исправить зло, как ей  казалось,
творимое мной.
     Я еще раз оглядел Землю и увидел несколько странностей.
     Первая - в Баку.
     Когда начали исчезать люди - по грехам их, - это было воспринято  как
диверсия армян, уже  который  год  любое  происшествие  интерпретировалось
здесь именно так. Когда в своей квартире исчез - по  грехам  его  -  лидер
Демократической партии, толпа собралась у здания меджлиса  и  потребовала,
во-первых, раздать оружие населению, и во-вторых, уничтожить всех армян  -
в  Карабахе  и  вне  его,  -  ибо  пока  жив  хоть  один,  спокойствия  на
многострадальной азербайджанской земле не будет. Президент вышел к  народу
и начал путано (он и сам решительно не понимал, что происходит)  объяснять
исчезновения происками то мафии,  то  естественных  природных  сил,  через
минуту его перестали слушать, а еще через пять толпа ворвалась  в  холл  и
начала крушить мебель, через час здание пылало, и  кроме  этого  огромного
факела, в котором многие нашли смерть вовсе не по грехам своим,  появились
факелы  поменьше  в  разных  частях  города  -  горело  все,  что   как-то
ассоциировалось с институтами власти.
     На площадь к Дому правительства, под его пустые после пожара глазницы
окон  свозили  погибших.  Здесь  дежурили  сформированные  наспех   отряды
самообороны, стояло несколько бронетранспортеров,  отбитых  у  солдат,  не
решившихся применить оружие.
     Под вечер с моря  подул  сильный  ветер,  и  лица  людей  изменились.
Мужчины, недавно призывавшие громить все и  бить  всех,  кто  хотя  бы  по
видимости не был мусульманином, обнимали друг  друга  и  плакали,  и  если
кто-то исчезал - по грехам его, -  оставшиеся  кричали  "Аллах  акбар!"  и
поддерживали друг друга, и зрелище это было настолько странным  и  так  не
было похоже на то, что творилось в других местах, что я не мог не обратить
на него внимания.
     - Лина! - позвал я и не услышал ответа.
     Среди толпы ходила русская женщина - спутанные пепельно-седые  волосы
не позволяли правильно оценить ее возраст - и  звала  сына,  который  ушел
утром в школу и не вернулся,  ему  было  одиннадцать,  и  он  еще  не  мог
исчезнуть по грехам его,  мать  не  могла  знать,  что  мальчика  зарубили
тесаком, и он лежал сейчас в подъезде жилого дома  около  площади  Насими,
прижав к груди перепачканный  кровью  портфель.  Мать  звала  сына,  и  ей
говорили что-то ласковое, предлагали поесть, отвести домой.
     Нет. Мир и любовь на этой площади  среди  мертвых  тел  возникли  без
участия Лины. В какой-то момент энергия злобы перевалила невидимый рубеж и
обратилась в свою противоположность, в понимание тщетности  и  пустоты,  в
неосознанное знание того, что жизнь на  Земле  кончилась,  и  что  уходить
нужно с чистыми мыслями, никого не обвиняя и ни о чем не сожалея.
     Только детей жалко.
     Мне нечего было здесь делать, и я вернулся в Москву. На  окраине,  по
дороге во Внуково  полсотни  человек,  вооруженных  автоматами,  захватили
склад военной техники. Сопротивления не было. На Внуковском  шоссе  группу
захвата  ждала  толпа,  наэлектризованная,  готовая  сделать  все,   чтобы
перестали твориться дикие и, с  точки  зрения  разума,  невозможные  вещи.
Подонки в  правительстве  спасают  свои  шкуры,  за  кремлевскими  стенами
пришельцы их не достанут, а  гибнет,  как  всегда,  народ,  простые  люди.
Пришельцы уже захватили Землю, уничтожают  людей  лучом,  и  вместо  того,
чтобы драться с захватчиками (армия, едрит ее, как по своим стрелять - так
пожалуйста), эти, наверху, передрались, а за границей и вовсе свихнулись -
взорвали Иерусалим, а если кому-то втемяшится бросить  ракету  на  Москву,
чтобы чужим не досталась? Нужно что-то делать, нужно оружие, и нужно  идти
в Кремль.
     Из ворот базы на полной скорости вылетели три БМП, отбитые у  солдат,
на бортах сидели новоиспеченные автоматчики, пулемет, татакнув для  пробы,
срезал верхушки деревьев. И понеслись, и, казалось, не остановить, хотя  и
здесь уходили люди: одна из машин вильнула было  в  сторону  (исчез  -  по
грехам его - водитель),  но  управление  сразу  перехватили,  и  понеслись
дальше с воплями, проклятиями, матом - и надеждой.
     И что же я должен был сделать?
     Сначала попробовал внушение.  Голос  раздался  с  неба,  он  призывал
одуматься, говорил о призвании человека, о  мире,  и  машины  притормозили
ненадолго, но на броню взобрался, придерживая автомат, мужик  лет  сорока,
волевой человек, вчера еще геолог, начальник партии,  привыкший  принимать
решения и брать на себя.
     - Пришельцы идут! - крикнул он. - Корабли их  невидимы  под  защитным
полем! Они призывают сдаваться - слышите? За мной! Если мы сейчас не будем
драться, то кто и когда? Россия гибнет!
     И началась пальба. Без прицела вверх - по невидимым и  несуществующим
кораблям пришельцев. Я заклинил затворы автоматов, и трескотня смолкла, но
из ближайших домов бежали уже новые добровольцы. Я заглушил двигатели БМП,
водители безуспешно работали стартерами, и вера их  -  не  в  Бога,  перед
которым нужно  каяться,  а  в  пришельцев,  которых  нужно  уничтожить,  -
возрастала. Именно так инопланетяне поступали всегда:  глушили  двигатели,
внушали невесть что, наводили панику, в газетах об  этом  давно  пишут,  и
мало кто верил, а ведь была  чистая  правда!  Пришельцы  тренировались,  а
теперь перешли в тотальное наступление, и людям больше не  жить,  страшно,
вперед, ребята, нужно уйти от этого места, за мной!
     Побежали. К центру - где Кремль...
     А в подмосковном городе Зеленограде люди  не  исчезали  уже  полчаса.
Паника немного поутихла, все  сидели  по  домам  и  ловили  информацию  из
внешнего мира. Пользовались транзисторами, электричества не было почти  во
всем городе. В церкви шел молебен - отец  Александр  скорбно  и  убежденно
излагал свою версию конца света. Удивительно:  он  был  почти  прав!  Люди
всегда грешили и неохотно приходили к Богу, а многие (слишком многие!) так
и не пришли. Двадцатый век изгнал святые истины, коммунисты ввергли  пятую
часть планеты в пучину, из которой не выбраться без помощи Бога. Нужен был
Мессия-спаситель, а пришел Антихрист и возвестил  Армагеддон,  потому  что
человек перестал нынче быть человеком.
     Я почувствовал, что в Зеленограде люди жили будто в  оазисе  времени,
будто благодать снизошла на них. Их ничто не волновало больше - но ведь  и
они перестали быть людьми, потому что перестали страдать!
     Я не хотел сделать Лине больно.
     - Линочка, - сказал я, - родная моя, так будет еще хуже. Я тоже хочу,
чтобы люди  были  всегда.  Но  путь  только  один.  Вернись,  Лина,  давай
поговорим.
     Молчание.
     - Иешуа, - сказал я, и он  пришел,  наконец.  Он  стоял  на  паперти,
босой, в рубище,  смотрел  на  позолоченный  купол  с  крестом,  губы  его
шевелились,  он  ждал.  Конечно,  его  увидели,  и  конечно,  не   узнали.
Оборванец. Бедняга. Без жилья, видать, но чистенький, следит за собой. Ему
подали, и он взял.
     - Где Лина? - спросил я.
     Лина была здесь, и ей было плохо. Я почувствовал, наконец,  душу  ее,
сжавшуюся в комок, отпрянувшую от меня. Я был слаб и не  мог  ни  защитить
ее, ни помочь.
     - Я пробовала спасти сама... Не  так,  как  ты...  Мамы  нет.  И  Иры
тоже... И здесь... Такие замечательные, такие добрые, но...
     - Да, Линочка, всегда есть но... Тебе тяжело держать этот груз?
     - Я устала.
     - Давай отпускать понемногу. Вот так, хорошая моя, как же ты  сумела,
еще чуть-чуть... Все. Вернемся в Мир.
     Мы вернулись - на площадь перед храмом.
     Благодать  кончилась,  оазис  исчез.  Толпа  шла   к   горсовету   по
центральной улице, переворачивая  и  поджигая  машины.  Путь  был  отмечен
факелами, одна из машин взорвалась, обломки поранили человек двадцать,  но
никто не обращал на это внимания. Исчезли  -  по  грехам  их  -  несколько
человек, и толпа пришла в неистовство. Из окон горсовета начали стрелять -
у охранников сдали нервы. В церкви все еще молились, но  прихожане  начали
исчезать - по грехам их, - и люди, убедившись, что храм Божий, проклят так
же, как и весь мир, бросились к выходу.
     Я сказал Иешуа "уходи", он не нужен был  сейчас,  и  мы  вернулись  с
Линой на Тверской бульвар. Здесь было безлюдно и тихо, ничто не напоминало
о Дне восьмом, если не считать нескольких сломанных деревьев и трупов двух
милиционеров в кустах, они были убиты еще под вечер во время  неожиданного
столкновения патруля с группой бандитов.
     Мы сидели на той самой скамейке, что  и  неделю  назад,  после  моего
возвращения из командировки.
     - Я была дома...
     - Знаю.
     - Неужели их грехи больше моих? Им не было  больно?  Их  совсем  нет,
Стас? Совсем?
     - Солнышко мое, пожалуйста, успокойся, прошу тебя.
     - Успокоиться?! Ты понимаешь, о чем ты говоришь, Стас?
     Я понимал. Беда была в том, что я понимал, а она - еще нет.  Мы  были
рядом, но не вместе.
     - Линочка...
     - Я пыталась понять тебя, - Лина говорила  мне  в  самое  ухо,  звуки
странно расплывались, мне приходилось догадываться, и я  стал  слушать  ее
мысли, так было яснее. - Если я не пойму, я не смогу ничего... Я...  Стас,
разве таким должен быть Бог? Разве так нужно спасать? Если ты любишь меня,
если ты всемогущ - почему все так плохо? Как нам жить - вдвоем, без  всех?
Что мы без них? Все, о чем я мечтала, - этого уже не  будет?  Дом,  семья,
дети... Стас, что же ты делаешь?!
     - Послушай меня. Я не тот Бог, о котором  написано  в  Библии,  Торе,
Коране и еще  где-то.  То  фантазии,  а  есть  Истина.  Когда  я  создавал
Вселенную, сила моя была почти беспредельна.  В  этом  "почти"  все  дело.
Предел. Половину своей силы, - точнее сказать, энергии,  -  я  потратил  в
День первый, и половину того, что осталось - в День второй.  Когда  настал
День пятый, я  мог  только  управлять  генетическим  аппаратом,  а  создав
человека в День шестой, утратил все и  стал  таким  же  человеком,  как  и
остальные  люди.  Разве  что  изредка,  в  каком-то  из  моих   поколений,
прорывалось что-то немногое, копившееся веками,  и  я  был  способен  дать
людям Заповеди или позвать Иешуа, чтобы узнать что-нибудь о будущем.
     - Иешуа, - сказала Лина, - кто он?
     - Помощник.
     - У Бога есть помощники?
     - Конечно. Иешуа был не всегда. Я создал его в День второй как  некую
альтернативу себе, и был он тогда бесформенной системой частиц, в  которую
я впечатал  все,  что  хотел  сохранить,  отделить  от  себя.  Возможность
являться в Мир, чтобы предвидеть его путь.
     - Контроллер.
     - Пусть так, - согласился я. - В конце  концов  именно  Иешуа  сказал
"хватит, дальше тупик". И подвел к Решению. В чем-то он  слушает  меня,  в
чем-то  самостоятелен.  Он  уже  не   раз   являлся   в   Мир.   Убийство,
предательство, смерть на кресте - все было, и  все  напрасно.  Человек  не
изменился. На этот раз Иешуа пришел потому, что ничего исправить уже  было
нельзя. Предстояло решить - оставить все  как  есть  или  начать  сначала.
Оставить было нельзя - путь  вел  в  тупик.  Ошибка.  Моя  ошибка.  И  мне
исправлять. И людей, но прежде - мир, в котором им жить. Человек таков  не
только потому, что таковы его гены, но и потому, что  таков  животный  мир
вокруг, и растения, и горы с морями, и планета, и космос - все связано,  и
ошибся я в самом начале. Космологи придумали  антропоморфный  принцип.  Он
совершенно верен: Вселенная такова именно потому, что в ней есть  человек.
В другой Вселенной и человек был бы другим. Чтобы  начать  сначала,  чтобы
повторить День шестой, нужно вернуть День первый. И не иначе...
     Лина плакала.
     Никто не мог видеть нас, только я - ее,  и  она  -  меня,  волосы  ее
разметались, и щека была поцарапана,  а  платье  испачкано  чем-то  белым,
глаза у Лины были как страшные убивающие зеркала, я видел в них себя -  не
настоящего, а такого, каким никогда не был, и Лина знала, что я не  такой,
я не жесток, и не я забрал из жизни маму и Иру - не я, а грехи их  прошлые
и будущие, - но все равно в глазах Лины отражалось  существо,  которое  не
должно было жить.
     Я хотел сказать ей, что, понимая теперь все,  она  не  хочет  принять
того, что поняла, в душу свою. И  я  не  успел  сказать  это,  потому  что
Станислав Корецкий, чье тело было моим тридцать два года, принял участь по
грехам своим.


     Было больно. Я знал - так болит душа. И было тоскливо, потому  что  я
опять остался один.
     Я ушел из Станислава Корецкого, из тела его, из мыслей  его,  из  его
ощущений. Я стал, наконец, собой. Я осмотрел Землю, и то, что увидел, было
ужасно. Что-то  я  должен  был  исправить,  ведь  завершался  только  День
восьмой, предстояли еще пять Дней, Земля должна была еще  послужить  -  не
людям, но животным, растениям.
     Сначала  я  остановил  продвижение  американских  войск  по   странам
Ближнего востока. Ни к чему была война. Нефть уже не понадобится. Я  вывел
из строя моторы всех  самолетов,  танков,  самоходных  установок,  военных
автомобилей - всего, что способно было передвигаться, нести  разрушения  и
смерть. Армии остановились, и я понял, что они не сдвинутся, даже  если  я
оживлю умершую технику. Люди испугались, к чудесам они не привыкли даже  в
День восьмой. Как ни кощунственно это  звучит,  исчезновения  людей  -  по
грехам их - за чудеса уже не считались.
     Я остановил в воздухе  несколько  ракет,  стартовавших  с  позиций  в
Европейской части России. Ракеты летели на запад, и  я  не  стал  уточнять
направления. Я проследил по цепочке, кто отдал приказ, и  конечно,  никого
не обнаружил - главнокомандующий  ракетными  войсками  свел  уже  счеты  с
жизнью.
     В Латинской Америке горела саванна, полыхала  смородиновым  цветом  с
черными проплешинами дыма, и люди не успевали спастись. Я направил  ураган
с  побережья  Тихого  океана,  полосы  сизых   туч   вытянулись   небрежно
закрученными лентами и обрушили ливень, какого не  было  здесь  с  древних
времен, да и сейчас, в принципе, быть не могло в это сухое межсезонье.
     Я понимал, что, спасая саванну, нарушаю хрупкое равновесие  и  что  в
ближайшие часы мне еще не  раз  придется  менять  направления  ветров,  но
погасить огонь без воды - нет, такого чуда я еще совершить не мог.
     Соединенные Штаты больше не существовали, не  было  власти,  не  было
сената, не было конгресса, не стало  -  по  грехам  его  -  президента,  а
вице-президент заперся в угловом кабинете на  втором  этаже  Белого  дома,
отключил телефоны и дисплеи и с тоской смотрел в окно на зеленую  лужайку,
моля Бога, чтобы это поскорее кончилось. Что именно - он не знал, но думал
сейчас не о стране, не о семье даже, а только о том, что жить страшно.
     Я видел города на севере - на  Аляске,  в  Гренландии,  -  где  ровно
ничего уже не происходило, люди исчезали - по грехам их - но на это  никто
не обращал внимания! Жена позвала мужа-бакалейщика к обеду, он не поднялся
из лавки, она спустилась и не  нашла  его  на  месте.  Постояв  немного  и
выглянув на улицу, женщина вернулась к столу и  принялась  доедать  суп  с
лапшой, думая  о  том,  что,  когда  настанет  ее  черед,  она  не  успеет
помолиться, а это дурно. Хороший он был человек, - думала она, - почему он
ушел первым? Он был праведником, а она  грешила.  Почему  же  Бог  призвал
сначала его? Значит, - это стало для нее открытием - в жизни  Питера  было
нечто такое, о чем она не знала?
     Я не сказал ей ничего, к чему ей  знать,  что  Питер  убил  человека?
Преступника в свое время не нашли, и он  принял  сейчас  конец  по  грехам
своим. Аминь.
     Я обозревал мир, несущийся к Истоку, и думал, что финал  человечества
мог быть более разумным. Все катилось к Хаосу, но с каким жутким стоном!
     Я смотрел на Землю и в Москве, на Тверском бульваре увидел женщину  в
синем платье. Женщина стояла посреди аллеи, смотрела вверх и думала -  обо
мне. Не о Боге, не о вечности, а именно обо мне.
     Лина.
     Она не могла меня видеть, но все же мне казалось,  что  наши  взгляды
встретились, хотя у меня не могло быть и взгляда. Лина  вздрогнула,  будто
ток высокого напряжения прошел быстрой конвульсией по ее телу.
     Как мог я уйти, оставив ее одну хотя бы на миг? Я - человек любил  ее
- женщину. Я - тот, кем стал сейчас, смогу ли любить?
     Я заглянул в будущее и увидел немногое, расчет вариантов при растущей
неразберихе был сложен, но и в День девятый, и в последний миг,  когда  он
наступит, я видел себя с этой женщиной, в душе которой не осталось ничего,
кроме тоски по ушедшему.
     - Лина, - позвал я.
     - Господи, - сказала она, вовсе не обращаясь ко мне этим именем,  это
была лишь фигура речи, привычная и нелепая. -  Господи,  что  ты  наделал,
Стас?
     Она протянула руки в пустоту, и мне увиделось  прежнее  -  ее  теплые
ладони касаются моего рта, и вместо того, чтобы сказать что-то, я  начинаю
целовать их - ямочки между пальцами, - и  мы  оба  знаем,  что  произойдет
сейчас, и  радуемся,  и  ждем,  и  отталкиваем  друг  друга,  чтобы  через
мгновение придти друг к другу опять, и - все, этого уже не будет никогда.
     Жаль?
     Но ведь мы не стали калеками. Наоборот, сейчас мы  можем  почти  все.
Лина коснулась рукой моей щеки -  такое  у  меня  возникло  ощущение.  Она
поняла.
     - Ты готова? - спросил я, и Лина кивнула. Скорее,  -  молила  она,  -
скорее.
     - Иди! - сказал я.
     Лина прижала ладони к вискам и исчезла, хотя еще не настало время  по
грехам ее. Но пришло иное время: быть нам вместе.
     Что значит - быть вместе существам невидимым, неощутимым,  неуловимым
никакими приборами, физически существующими везде, и значит - друг в друге
тоже? Как описать нежность, ласкающую  нежность?  Можно  ли  описать,  как
память касается памяти, самых интимных ее граней, и две памяти  сливаются,
будто две плоские картины  соединяются  и  возникает  одна  -  трехмерная,
глубокая до синевы падающего рассветного неба?
     Мы играли друг с другом, глядели  друг  в  друга,  я  видел,  знал  и
понимал все, что происходит на  Земле,  но  оставил  этот  Мир  на  время,
предоставил его самому себе.
     Люди уже добивали себя - и добили, пока мы с Линой были вдвоем.
     К вечеру Дня восьмого в живых оставались праведники и дети - не  все,
немногие. Города были пусты, и над ними  стлался  смрадный  дым.  И  я  не
должен был жалеть,  потому  что  результатом  жалости  станет  лишь  новая
жестокость - если знаешь неизбежность дела, нужно его делать.
     Лина, ты понимаешь меня теперь?
     Пожалеть детей? Но им будет еще труднее. Взрослые уйдут,  де