у, чо бычишься?
Знаю - не рискнешь: ты всегда при особом мнении состоял...
   - Морабели знает?
   - Думаешь - по каждому поводу к этому зверю бегаю?!
   Роберт Селинский покраснел, однако ни одного вызывающего подозрения
движения не сделал, выражая обиду голосом:
   - Я больше спрятал, чем сдал. И за тот побег, когда воры впрягли тебя
вместе с Колосом...
   - За тот побег молчи! Ты вложил столько, сколько знал. А знал больше
меня. Я ведь - без понятия о том, что тащили мы.
   - Понтуешься! Договорились-все будет всветлую.
   Упоров молча смотрел на Селигера, не скрывая кипевшей внутри ярости, и
вор увидел правду в слегка прищуренных глазах бывшего штурмана. Понял-тот
на пределе, и быстро сказал:
   - Там были четыре золотых оклада с каменьями.
   Три креста, один - с сумасшедшей ценности брильянтом. Царские червонцы
да горсточка алмазов. Цены такому богатству не сложишь. Ему нет цены по
нонешним меркам. Украл тот клад деловой комиссар Чикин. На допросе под
пытками у кого-то выведал. За собой возил, как болезнь, земле, и то
доверить боялся. Он был начальником лагеря на Берелехе, вместе с Гараниным
брали... Отдавая Богу душу на нарах в Бутырках, отдал и свою тайну
известному тебе. Фартовый, душеприказчику - Аркадию Ануфриевичу Львову...
   - Не больно верится, - Упоров осторожно покрутил головой. - С такими
деньгами - обыкновенным начальником лагеря. Он ведь мог...
   У окна снова мелькнула тень, и Роберт спросил без всякого страха, так
что Упоров не посмел его обмануть:
   - Кто у тебя на васере?
   - Фунт.
   - Тогда надежно. Что касается вороватого комиссара, он имел все и без
золота. Личный друг колымского короля. У нормального человека мозгов не
хватит придумать их шикарную жизнь. Они ею жили... Ну, да это - прошлое.
Меня удивляет настоящее: как ты выжил? Промахнулся кто или так задумано?
   - Во-первых, я еще не выжил. Во-вторых, сам удивляюсь.
   - В - 1ретьих-ты настаиваешь на своих близких отношениях с Дьяком или
переиграем?
   Упоров задумался, просчитывая все варианты опасного общения, сказал,
как о решенном:
   - Пусть будет так: я Пиканору Евстафьевичу за те рыжие колечки
расскажу, а ты доложишь Важе Спиридоновичу о том, что Дьяк был посажены?.!
отцом на моей свадьбе.
   - Сколько в том правды?
   - Сто процентов. Свадьба игралась вчера в Доме культуры. На репетиции.
Полковнику могли уже доложить...
   В мышиной полутьме кочегарки лицо Упорова внезапно озарилось внутренним
светом зреющего взрыва, стало лицом бойца, для которого все замкнулось на
долге. Пораженный вор приподнялся и чуть попятился вправо, прежде чем
спросить:
   - Ты что? Ты что задумал, Фартовый?
   - Открыться тебе, Роберт. Тайна у меня есть, которой ты поделишься со
своим полудурушным шефом...
   Селигер пропустил обиду мимо ушей. Он силился улыбнуться, ничего не
получалось, кроме жалкой гримасы испугавшегося человека.
   - Берадзе жив. Закрой рот и слушай! Тот самый, что списан полковником в
мертвецы. За это Морабели не похвалят и орден не дадут.
   "Ах, Дьяк, Дьяк, как вовремя вспомнилась рассказанная тобой история,
рассказанная ни с того ни с сего, в благостную ли минуту, с расчетом
ли...".
   - Круто берешь - не поверит. Я бы знал...
   Твердые, отчетливые линии на лбу сделали лицо Упорова жестоким лицом
сознательного сатаниста; порченый вор осекся. Дыхание его стало неполным,
словно замороженным, готовым остановиться совсем.
   - Имеешь железное право сказать об этом полковнику. будучи уверен -
хипиш он не поднимет.
   - Случаем, не сам ли отмазал Художника? - шепотом спросил Роберт.
   - Нет. Слушай сюда, он должен понять - если будет вести себя
неблагородно, эта мысль возникнет у его непосредственного начальства...
   - От кого я мог узнать этот кидняк? Мент спросит.
   - От Вадима Сергеевича Упорова.
   Казалось, Селитер разделился в самом себе на два непримиримых человека
и они крепко повздорили между собой. Когда оба успокоились, вор проговорил:
   - У тебя тяжелый крест, Фартовый...
   Голос был расслабленный, все понимающий. Роберт уже держал себя в
руках, не спуская с Вадима усталых глаз.
   - ...Меня когда-нибудь зарежут, как ни крои. Только не берусь гадать:
кого из нас зарежут раньше...
   - О том, что здесь говорилось, знают двое. Пусть каждый с тем умрет.
   Роберт Селинский нашелся не сразу. У него потерялись нужные слова, и
после минутного колебания порченый вор поднял в знак согласия руку. Жест
длился секунду, во всяком случае не больше трех, а когда ладонь опустилась
на острое колено, они поднялись точно по команде, и уже взгляды договорили
то, что всегда остается за словом.
   ...Никанор Евстафьевич был серьезно озабочен, приходилось только
удивляться его мученической преданности греху, а еще выдержке: как
спокойно и чинно держал он себя в роли посаженого отца на свадьбе, зная
весь тайный расклад дела. Поистине - гений во зле, дар бесовского
свойства, который нельзя постичь, но уничтожить... как уничтожишь, не
постигнув?
   - Работа была верная, - рассуждал тихим голосом Дьяк, поглаживая
ладонью стол. - Вернее не бывает.
   И ты не погнушался, подсобил нам по-людски...
   Намек был прозрачный, но расчетливый. Упоров даже не успел возмутиться,
а Никанор Евстафьевич продолжил:
   - А этот, ну кого повязали в Перми вязальщики из МУРа, Еж в опчем,
возьми да отвлеки их на дармовой карман. Дурачок старый, не втыкал, поди,
целу пятилетку, но туда же! Разохотился. Все бы ничего, да колечки при нем
оказались. Еж им, конечно лапти плести до последнего будет, что твой Олег
Кошевой. Ну, а коли расколется...
   Дьяк смутился по-детски непосредственно, опустил:
   глаза и стал похож на интеллигентного старичка, испортившего воздух в
общественном месте.
   - Расколют старичка, Никанор Евстафьевич. - Упоров произнес приговор
мстительно, но спокойно, почти шепотом: - И он вас вложит...
   Спокойствие тона не обмануло вора, все принимающая душа его угадала,
что за тем стоит. Он вздохнул тяжело, прочувственно и посмотрел на бугра с
язным осуждением, как вроде бы тот понуждал его принимать.
   несимпатичное решение:
   - Убить придется кого-нибудь...
   Шмыгнул носом, покрутил лобастой головой.
   - Надежда на Ежика есть: ему седьмой десяток пошел. В греховном житье
поизносился и вполне может, при строгом отношении дознавателей, Богу душу
отдать.
   Поживем - увидим...
   - Увидим, как нам предъявят обвинение в хищении золота?! С таких вил не
соскользнешь! А ты, Дьяк, или из ума выжил, или жадность тебя сгубила. Не
знаю, но через тебя может сгореть вся бригада.
   Сейчас он догадался, для чего был нужен этот прямой разговор. Не ему -
старому урке, в коем что-то завиляло, засуетилось именно в тот момент,
когда надо принимать твердые решения. Пусть Никанор сам расхлебывает кашу,
которую сварила воровская жадность.
   Без крови не обойдешься. Вадим мысленно попытался встать на место
Дьяка, и ему стало невыносимо тягостно, словно кишки на ножах исполнителей
были его собственными кишками.
   Упоров поднял глаза, взглянул на Никанора Евстафь-- евича с холодным
равнодушием. Вор этого не заметил.
   Он был весь в себе. Таким он и поднялся из-за стола, необыкновенно
сосредоточенным, перешагнувшим временные сомнения человеком.
   Кому-то будет обрезан срок жизни...
   Назавтра был первый Спас, упали холодные росы.
   Зэк выбрал нужное состояние, способное не только одолеть ожидание
грядущих перемен, но и подарить крепкий сон. Зэк выбрал работу до семи
потов, уматывая в невольном состязании тех, кто, казалось, был нестомчнвее
лошади. Никто уже, кроме Фунта, не тягался с ним в забое.
   - Бугор скоро вытянет ноги, - сказал устало Озорник, стаскивая с головы
шапку. - Рогом уперся, и никуда его не своротишь.
   Как па грех, бугор оказался рядом, но не придал словам зэка внимания,
лишь пнув его в зад, на ходу распорядился:
   - Пройдись по всей лаве. Вода нашла щель...
   В забое встряхнул руки, поплевал на ладони и, крепко обхватив древко
кирки, начал работу. От первых ударов в суставах ожила ленивая боль.
Где-то недалеко от правой ноги с жадным с„рбаньем гофрированная труба
засасывала воду.
   Жало кирки погружалось в едва видимые трещины.
   На вялой мерзлоте отбойные молотки вязли, и кирка была единственным
надежным инструментом. За спиной прогрохотала вагонетка. Качнулись лампы.
Изуродованные тени начали переламываться, изгибаться, точно соломенные
игрушки. Когда вагонетка оказалась рядом, тени затряслись мелкой дрожью,
будто через них пропустили ток.
   Иногда он поворачивался, вытирая шапкой пот с лица, кричал:
   - Шевелись, мужики! Нашего здесь осталось немного.
   И скова рубил спрессованную серовато-желтую землю, в коей природа
спрятала ненавистное ему золото.
   Рубил, торопясь отнять у нее как можно больше, погружаясь в то
состояние потери самого себя, когда уходят мысли, остается только
выверенный до автоматизма удар. Рывок на слом пласта, и снова удар! Жало
кирки входило в собственную тень, как в старого врага.
   Потом Иосиф Гнатюк сказал:
   - Уймись, бригадир. Смена.
   И слегка толкнул его в окаменевшее плечо.
   - Сколько сегодня? - спросил бригадир, когда они подходили к рудному
двору.
   - Почти две.
   - Надо было дотянуть.
   - Дотянуть, чтоб протянуть?! Глянь на себя!
   - У меня есть на кого глядеть.
   В словах не было протеста, только замкнутая тоска, желание покоя. Лица
плавали светлыми пятнами в мутном сумраке подземелья. Над ними висело
многотонное тело земли, что независимо от сознания людей порождало такое
состояние духа, когда они, понимая свое ничтожество и слабость, относились
друг к другу с грубоватой предупредительной добротой и вниманием.
   "Небо надежней, по мы под небом злее", - он взглянул на звезды. Гонимые
ветром облака то закрывали на время таинственными крыльями их холодное
сияние, то вновь открывали, тогда к шагающим по дороге усталым зэкам
приходил свет другого мира.
   Упоров нашел в ворвавшемся с улицы в теплушку тумане красноватый бок
печи, протянул к нему руки.
   Холод еще жил некоторое время в напряженной спине, уходил нехотя, с
протестующей дрожью, как старый постоялец. Опали вздувшиеся пузырем на
коленях ватные брюки, неприятным мокрым теплом прижавшись к телу.
   "Чаю бы горячего, - размечтался зэк, - да на нары.
   И проспать весь остаток жизни..."
   В углу тяжело, как старый контрабас, дышал Ольховский.
   - Что будем делать с водой, Ян Салич? - не оборачиваясь, спросил Упоров.
   - Остановить шахту на заморозку.
   - Останавливать нельзя. В ближайшее время нам этого никто не позволит.
Пусть качают...
   - Один уже откачался, Вадим Сергеевич.
   - То есть?! - бригадир повернул к Ольховскому покрасневшее от
поднимающегося жара лицо и почувствовал, как болезненно отозвались
расшатанные ожиданием нервы.
   - Взгляните сами. Он - на лавке...
   Иван Шерабуркии лежал серый, с резко прорисованными морщинами в губах,
чуть отвислыми в уголках рта. Осужден он был не за свою вину, после того
как на заводе взорвалась аммиачная установка и партийному начальству
потребовался козел отпущения. Нашли.
   Иван не противился произволу. Он и на войне шел, куда посылали, и сидел
тихо, не ропща на свершившуюся несправедливость. Даже во хмелю кавалер
двух боевых орденов не проявлялся плохим характером. Разве когда всплакнет
с зубовным скрипом да скажет:
   - Сколь живу, столь цепь на шее чувствую. Вросла она в меня...
   И всегда соблюдал притом меру, зная - у слушателей своего горя хватает.
Уважительный умирал человек...
   - ...Что с ним? - спросил Упоров.
   - Тако не знаю, Вадим Сергеевич, - стащил с головы шайку и встал
сидевший у изголовья больного Баня Кацуба. - Тако качав-качав, а только
отошел - и готово дело, лежит. Ещо кричав помаленьку, на грудь жзл нлся.
   - Инфаркт, - просипел Ольховский, - это очевидно.
   Упоров наклонился над слабодышащим зэком:
   - Вань, ты слышишь меня?
   Шерабуркин открыл глаза. Они были неожиданно ясными, словно те звезды,
на которые он глядел выходя из шахты.
   - Слышу, Вадим Сергеевич.
   - Что загрустил-то, Вань? Нашел время.
   - Так помру нынче, приспело-не дотерпело.
   - Перестань городить ерунду! Сейчас к доктору отвезем.
   - Его нельзя шевелить.
   - Это еще почему?!
   - Я же говорю - инфаркт.
   Вадим расстегнул телогрейку, коротким тычком ладони сдвинул на затылок
шапку:
   - На руках. Осторожненько. С главным врачом договорюсь. Из мертвых
поднимем. Пошлите пока за Тихомировым. Он - на помпе. Вы же, курвы слова
доброго сказать не умеете. Инфаркт!
   - Не надо Кирюшу, - слабо запротестовал Шерабуркин. - Господь зовет.
Ему Единственному доверял молитву в тиши душевной.
   Две слезы выкатились из блестящих глаз Шерабуркина^ растеклись по
впалым щекам самостоятельными ручейками. Он не хотел плакать, потому не
чувствовал слез, потому их не стеснялся.
   - Видел Господь утопающее состояние ДУШ]; моей, надеялся-руку мне
протянет... Он смертушку прислал. Вон она, горбатая, кружмя кружит,
Споаведливо ли это, Вадим Сергеевич?
   Никто больше в теплушке не разговаривал свои личные разговоры, только
сдержанным воем стонала раскаленная добела печь да сипло дышал Ян Салич
Ольховский. Упоров не выдержал первым. Ему до боли стало жаль
раздавленного невыносимо тяжелой ж?;знью мужика - молчаливую защиту, спину
и руки плененной коммунизмом России. Но что'же это за держава?! Кто правит
ею, коли самые доверчивые, преданные дети ее ложатся раньше срока,
безвинными, безымянными в сырые могилы на неродной земле и ничего им,
кроме номера на березовом колышке, не станет памятью?! Непостижима участь
страны и народа-достояния Божьего, с таким смиренномудрием уходящего под
Покрова Его Небесные. Не решено будущее его: стать народом на земле по
талантам своим - Великим или раствориться в чужих кровях, растлиться до
скотского состояния в лагерных конюшнях под влиянием всепобеждающего
учения революционных сатанистов?!
   Господи, отряди моей Родине судьбу, достойную ее мучений. Не поскупись,
помилосердствуй. Пылают души наши на кострах...
   - ...Ванюша, ты продержись немного, еще успеешь - наумираешься. Мы тебя
сухарить оставим при бригаде, зачеты получишь на равных. Да скоро уж...
   Открой глаза, Ваня. Скоро уйдешь подчистую. Слово даю!
   Шерабуркин открыл глаза, остановил взглядом Упорова, прежде чем начал
говорить:
   - Не станет меня скоро, Вадим Сергеевич. Коли есть глоточек спирта -
уважь. Согрешу напоследок, чтоб смелее перед Ним быть.
   - Нельзя вам, Иван Карпыч, - заволновался Ольховский, - грамма нельзя
спиртного...
   Шерабуркин внимательно смотрел в глаза бригадира.
   Упоров колебался: согласие с просьбой зэка жило в нем, будто бы
собственной необходимостью, ей противилась свежая жалость, которой он уже
начинал понемногу стесняться...
   "Иван умрет, такие в зонах не выживают, - почти спокойно рассуждал
бригадир, - то его последняя просьба, к тебе. Ты видел-он давно за сердце
хватался. Не пощадил мужика. Иван столько для всех сделал..."
   За спиной железо стукнуло о железо, потом запахло спиртом. Ираклий
бережно поднял голову Шерабуркнна и спросил:
   - Сам, Ваня, или помочь?
   - Вы убьете его, Церетели, - опять вмешался Ольховский.
   Ираклий поднес к губам больного кружку и медленно вылил ему в рот
немного разведенного спирта. Кадык остро застыл посреди тощей, жилистой
шеи зэка, так ни разу не шелохнувшись. Через несколько мгновений грудь
заходила круто и часто, он благодарно улыбнулся всем плывущей по синим
губам улыбкой.
   - Евлампий, - позвал Упоров, - собирай людей. Поведешь к вахте. Скажи,
чтобы прислали доктора. Я посижу, раз шевелить нельзя.
   Пока шли сборы, Шерабуркин умер. Каждый захотел с ним проститься,
заглянуть в остановившиеся, но будто бы зрячие глаза. Последним был
Ольховский, опустивший ладонью на голубую неподвижность глаз серые веки
покойного.
   К вахте шли, не чувствуя режущего ветра, не обсуждая постигшего их
события, никого не осуждая: так оно н должно было случиться. Завтра ему
пробьют в голове дырку, присвоят номер. Все это станет доказательством его
смерти. Доказательств жизни нет. Он войдет крохотной безликой цифрой в
общий счет строительства социализма по строго засекреченной графе добычи
драгметалла.
   Барончик ходил кокетливой "елочкой" и со стороны смахивал на объевшуюся
балерину, которую постригли наголо, чтобы вывести вшей. Упоров ломал
голову: как этому типу удается выскальзывать из самых сложных положений
без потерь? Мало того, что он выжил после трех побегов, так еще начал
права качать в зоне среди фраеров, будто сам всю жизнь катился по масти
козырным вором. Шушера пузатая!
   "Неспроста его заносит, - проводил взглядом вальяжного Селивана
бригадир, направляясь к шахте. - О барыге, который спалился на материке,
он, конечно, не знает. Иначе бы давно духариться перестал. Он - последнее
звено перед Дьяком. Опасное положение..."
   Дальше Вадим не хочет продолжать свои мысли: они упираются в смерть
Барончика, в которой, несомненно, будет и его вина. Он знает - так оно и
получится, но одно дело - знать, другое - сказать честно самому себе, не
говоря уже о жертве...
   С той недодуманной мыслью Упоров вошел в шахту, торопясь приняться за
работу. Чувство внутренней неустроенности продолжало оставаться при нем,
как ожидание зубной боли, и с ним приходилось мириться.
   - Ты-трус! - мощный удар кирки поставил восклицательный знак в конце
предложения. Затем удары сыпались с размеренной частотой, и между ними
были слишком короткие промежутки для глубоких переживаний.
   Поганый Барончик, однако, продолжал торчать в голове ржавым гвоздем,
вокруг которого гноились дурные предчувствия. Они оказались вещими.
Обернувшись на крик за спиной, хотя и не поняв, в чем, собственно, дело,
он уже был уверен - оно связано с Селиваном. Да, оно и должно было
произойти: Дьяк начал действовать.
   Бригадир увидел блеснувший свет приближающейся лампы, следом разинутый
рот на мутном лице Ключика.
   Казалось, Андрей выкрикивает бессмысленные, покалеченные узостью
пространства слова:
   - Бугор! Его кончают!
   Ключик кричал со страхом, что было мало похоже на того, кто мог
постоять за себя перед кем угодно.
   Случилось что-то невероятное. Бригадир настороженно замер, держа кайло
готовым к удару. Однако, прежде чем ему удалось обуздать нервы, Фунт
притиснул Андрея к земляной стене, спросил с ленивым любопытством и
негромко:
   - Чо стряслось, Андрюша?
   Ключников молчал, будто забыл о своем крике, рассматривая их с
отвлеченным вниманием.
   - Ну?! - бригадир тряхнул его за борт телогрейки.
   Вспыхнувшая без причины злость ушла, она оказалась непрочной, как
всякое зависящее от настроения чувство.
   - Двое воров с нового этапа, - начал Андрей, сглотнув слюну. - Здоровые
быки, с одним я на Веселом был.
   Пришли кончать Барончика...
   - Мог и заслужить. Зачем глотку рвал? - спросил разочарованно Евлампий
Граматчпков. - Такую мерзоту и грохнуть не стыдно.
   Упорову думалось-они рассуждают уже о покойнике. И это обстоятельство
его никак не огорчило, скорее - он испытал некоторое облегчение.
   - Нет, - опять покачал головой Ключик, точно так же, как делал это с
закрытым ладонью Фунта ртом. - Там другие коны, с материка. Про них не
знаю. Кирюша по доброте своей душевной за него вмазался. Тогда Дьяк
приказал и Кирюшу...
   - Что?! - Граматчнков поймал Ключика за грудь, подтянул к себе. -
Кирилла, сука, посмел?!
   - Он же-Дьяк... - прошептал Ключик.
   - А вы?! Козлы безрогие?! Дали ему жертву! Откупились, шкуры! Вадим...
   Евлампий говорил через плечо, голос его был голосом, отталкивающим все
возражения:
   - Тебе придется меня извинить. Я должен это сделать, иначе не
получается...
   - Мы идем вместе, Евлампий.
   Мгновенный, какой-то скачковый выбор не дал ему даже перевести дух. Он
не был сделан, он-пал. Он заключал в себе будущую трагедию, обрывал
двусмысленность существования, внося в него трагическую ясность.