Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
с этим добродушным
лицом, был бы обман и выдумка. Рассказ состоял в том, что целовальник вскоре
после женитьбы отбил у него жену. Он искал закона везде. Везде целовальник
закупал начальство, и его оправдывали. Раз он силой увел жену, она убежала
на другой день. Тогда он пришел требовать свою жену. Целовальник сказал, что
жены его нет (а он видел ее, входя), и велел ему уходить. Он не пошел.
Целовальник с работником избили его в кровь, а на другой день загорелся у
целовальника двор. Его обвинили с матерью, а он не зажигал, а был у кума.
- И действительно ты не поджигал?
- И в мыслях, барин, не было. А он, злодей мой, должно, сам поджег.
Сказывали, он только застраховал. А на нас с матерью сказали, что мы были,
стращали его. Оно точно, я в тот раз обругал его, не стерпело сердце. А
поджигать не поджигал. И не был там, как пожар начался. А это он нарочно
подогнал к тому дню, что с матушкой были. Сам зажег для страховки, а на нас
сказал.
- Да неужели?
- Верно, перед богом говорю, барин. Будьте отцом родным! - Он хотел
кланяться в землю, и Нехлюдов насилу удержал его. - Вызвольте, ни за что
пропадаю, - продолжал он.
И вдруг щеки его задергались, и он заплакал и, засучив рукав халата, стал
утирать глаза рукавом грязной рубахи.
- Кончили? - спросил смотритель.
- Да. Так не унывайте; сделаем, что можно, - сказал Нехлюдов и вышел.
Меньшов стоял в двери, так что надзиратель толкнул его дверью, когда
затворял ее. Пока надзиратель запирал замок на двери, Меньшов смотрел в
дырку в двери.
LIII
Проходя назад по широкому коридору (было время обеда, и камеры были
отперты) между одетыми в светло-желтые халаты, короткие широкие штаны и коты
людьми, жадно смотревшими на него, Нехлюдов испытывал странные чувства - и
сострадания к тем людям, которые сидели, и ужаса и недоумения перед теми,
кто посадили и держат их тут, и почему-то стыда за себя, за то, что он
спокойно рассматривает это.
В одном коридоре пробежал кто-то, хлопая котами, в дверь камеры и оттуда
вышли люди и стали на дороге Нехлюдову, кланяясь ему.
- Прикажите, ваше благородие, не знаю, как назвать, решить нас
как-нибудь.
- Я не начальник, я ничего не знаю.
- Все равно, скажите кому, начальству, что ли, - сказал негодующий голос.
- Ни в чем не виноваты, страдаем второй месяц.
- Как? Почему? - спросил Нехлюдов.
- Да вот заперли в тюрьму. Сидим второй месяц, сами не знаем за что.
- Правда, это по случаю, - сказал помощник смотрителя, - за
бесписьменность взяли этих людей, и надо было отослать их в их губернию, а
там острог сгорел, и губернское правление отнеслось к нам, чтобы не посылать
к ним. Вот мы всех из других губерний разослали, а этих держим.
- Как, только поэтому? - спросил Нехлюдов, остановясь в дверях.
Толпа, человек сорок, все в арестантских халатах, окружила Нехлюдова и
помощника. Сразу заговорило несколько голосов. Помощник остановил:
- Говорите один кто-нибудь.
Из всех выделился высокий благообразный крестьянин лет пятидесяти. Он
разъяснил Нехлюдову, что они все высланы и заключены в тюрьму за то, что у
них не было паспортов. Паспорта же у них были, но только просрочены недели
на две. Всякий год бывали так просрочены паспорта, и ничего не взыскивали, а
нынче взяли да вот второй месяц здесь держат, как преступников.
- Мы все по каменной работе, все одной артели. Говорят, в губернии острог
сгорел. Так мы в этом не причинны. Сделайте божескую милость.
Нехлюдов слушал и почти не понимал того, что говорил старый благообразный
человек, потому что все внимание его было поглощено большой темно-серой
многоногой вошью, которая ползла между волос по щеке благообразного
каменщика.
- Как же так? Неужели только за это? - говорил Нехлюдов, обращаясь к
смотрителю.
- Да, начальство оплошность сделало, их бы надо послать и водворить на
место жительства, - говорил помощник.
Только что смотритель кончил, как из толпы выдвинулся маленький
человечек, тоже в арестантском халате, начал, странно кривя ртом, говорить о
том, что их здесь мучают ни за что.
- Хуже собак... - начал он.
- Ну, ну, лишнего тоже не разговаривай, помалкивай, а то знаешь...
- Что мне знать, - отчаянно заговорил маленький человечек. - Разве мы в
чем виноваты?
- Молчать! - крикнул начальник, и маленький человечек замолчал.
"Что же это такое?" - говорил себе Нехлюдов, выходя из камер, как сквозь
строй прогоняемый сотней глаз выглядывавших из дверей и встречавшихся
арестантов.
- Неужели действительно держат так прямо невинных людей? - проговорил
Нехлюдов, когда они вышли из коридора.
- Что ж прикажете делать? Но только что и много они врут. Послушать их -
все невинны, - говорил помощник смотрителя.
- Да ведь эти-то не виноваты же ни в чем.
- Эти-то, положим. Но только народ очень испорченный. Без строгости
невозможно. Есть такие типы бедовые, тоже палец в рот не клади. Вот вчера
двоих вынуждены были наказать.
- Как наказать? - спросил Нехлюдов.
- Розгами наказывали по предписанию...
- Да ведь телесное наказание отменено.
- Не для лишенных прав. Эти подлежат.
Нехлюдов вспомнил все, что он видел вчера, дожидаясь в сенях, и понял,
что наказание происходило именно в то время, как он дожидался, и на него с
особенной силой нашло то смешанное чувство любопытства, тоски, недоумения и
нравственной, переходящей почти в физическую, тошноты, которое и прежде, но
никогда с такой силой не охватывало его.
Не слушая помощника смотрителя и не глядя вокруг себя, он поспешно вышел
из коридоров и направился в контору. Смотритель был в коридоре и, занятый
другим делом, забыл вызвать Богодуховскую. Он вспомнил, что обещал вызвать
ее, только тогда, когда Нехлюдов вошел в контору.
- Сейчас я пошлю за ней, а вы посидите, - сказал он.
LIV
Контора состояла из двух комнат. В первой комнате, с большой выступающей
облезлой печью и двумя грязными окнами, стояла в одном углу черная мерка для
измерения роста арестантов, в другом углу висел, - всегдашняя принадлежность
всех мест мучительства, как бы в насмешку над его учением, - большой образ
Христа. В этой первой комнате стояло несколько надзирателей. В другой же
комнате сидели по стенам и отдельными группами или парочками человек
двадцать мужчин и женщин и негромко разговаривали. У окна стоял письменный
стол.
Смотритель сел у письменного стола и предложил Нехлюдову стул, стоявший
тут же. Нехлюдов сел и стал рассматривать людей, бывших в комнате.
Прежде всех обратил его внимание молодой человек в короткой жакетке, с
приятным лицом, который, стоя перед немолодой уже чернобровой женщиной,
что-то горячо и с жестами рук говорил ей. Рядом сидел старый человек в синих
очках и неподвижно слушал, держа за руку молодую женщину в арестантской
одежде, что-то рассказывавшую ему. Мальчик-реалист с остановившимся
испуганным выражением лица, не спуская глаз, смотрел на старика. Недалеко от
них, в углу, сидела парочка влюбленных: она была с короткими волосами и с
энергическим лицом, белокурая, миловидная, совсем молоденькая девушка в
модном платье; он - с тонкими очертаниями лица и волнистыми волосами
красивый юноша в гуттаперчевой куртке. Они сидели в уголку и шептались,
очевидно млея от любви. Ближе же всех к столу сидела седая в черном платье
женщина, очевидно мать. Она глядела во все глаза на чахоточного вида
молодого человека в такой же куртке и хотела что-то сказать, но не могла
выговорить от слез: и начинала и останавливалась. Молодой человек держал в
руках бумажку и, очевидно не зная, что ему делать, с сердитым лицом
перегибал и мял ее. Подле них сидела полная, румяная, красивая девушка с
очень выпуклыми глазами, в сером платье и пелеринке. Она сидела рядом с
плачущей матерью и нежно гладила ее по плечу. Все было красиво в этой
девушке: и большие белые руки, и волнистые остриженные волосы, и крепкие нос
и губы; но главную прелесть ее лица составляли карие, бараньи, добрые,
правдивые глаза. Красивые глаза ее оторвались от лица матери в ту минуту,
как вошел Нехлюдов, и встретились с его взглядом. Но тотчас же она
отвернулась и что-то стала говорить матери. Недалеко от влюбленной парочки
сидел черный лохматый человек с мрачным лицом и сердито говорил что-то
безбородому посетителю, похожему на скопца. Нехлюдов сел рядом с смотрителем
и с напряженным любопытством глядел вокруг себя. Его развлек подошедший к
нему гладко стриженный ребенок-мальчик и тоненьким голоском обратился к нему
с вопросом.
- А вы кого ждете?
Нехлюдов удивился вопросу, но, взглянув на мальчика и увидав серьезное,
осмысленное лицо с внимательными, живыми глазами, серьезно ответил ему, что
ждет знакомую женщину.
- Что же, она вам сестра? - спросил мальчик.
- Нет, не сестра, - ответил удивленно Нехлюдов. - А ты с кем здесь? -
спросил он мальчика.
- Я с мамой. Она политическая, - гордо сказал мальчик.
- Марья Павловна, возьмите Колю, - сказал смотритель, нашедший, вероятно,
противозаконным разговор Нехлюдова с мальчиком.
Марья Павловна, та самая красивая девушка с бараньими глазами, которая
обратила внимание Нехлюдова, встала во весь свой высокий рост и сильной,
широкой, почти мужской походкой подошла к Нехлюдову и мальчику.
- Что он у вас спрашивает, кто вы? - спросила она у Нехлюдова, слегка
улыбаясь и доверчиво глядя ему в глаза так просто, как будто не могло быть
сомнения о том, что она со всеми была, есть и должна быть в простых,
ласковых, братских отношениях. - Ему все нужно знать, - сказала она и совсем
улыбнулась в лицо мальчику такой доброй, милой улыбкой, что и мальчик и
Нехлюдов - оба невольно улыбнулись на ее улыбку.
- Да, спрашивал меня, к кому я.
- Марья Павловна, нельзя разговаривать с посторонними. Ведь вы знаете, -
сказал смотритель.
- Хорошо, хорошо, - сказала она и, взяв своей большой белой рукой за
ручку не спускавшего с нее глаз Колю, вернулась к матери чахоточного,
- Чей же это мальчик? - спросил Нехлюдов уже у смотрителя.
- Политической одной, он в тюрьме и родился, - сказал смотритель с
некоторым удовольствием, как бы показывая редкость своего заведения.
- Неужели?
- Да, вот теперь едет в Сибирь с матерью.
- А эта девушка?
- Не могу вам отвечать, - сказал смотритель, пожимая плечами. - А вот и
Богодуховская,
LV
Из задней двери вертлявой походкой вышла маленькая стриженая, худая,
желтая Вера Ефремовна, с своими огромными добрыми глазами,
- Ну, спасибо, что пришли, - сказала она, пожимая руку Нехлюдова. -
Вспомнили меня? Сядемте.
- Не думал вас найти так.
- О, мне прекрасно! Так хорошо, так хорошо, что лучшего и не желаю, -
говорила Вера Ефремовна, как всегда, испуганно глядя своими огромными
добрыми круглыми глазами на Нехлюдова и вертя желтой тонкой-тонкой жилистой
шеей, выступающей из-за жалких, смятых и грязных воротничков кофточки.
Нехлюдов стал спрашивать ее о том, как она попала в это положение.
Отвечая ему, она с большим оживлением стала рассказывать о своем деле. Речь
ее была пересыпана иностранными словами о пропагандировании, о
дезорганизации, о группах, и секциях, и подсекциях, о которых она была,
очевидно, вполне уверена, что все знали, а о которых Нехлюдов никогда не
слыхивал.
Она рассказывала ему, очевидно вполне уверенная, что ему очень интересно
и приятно знать все тайны народовольства. Нехлюдов же смотрел на ее жалкую
шею, на редкие спутанные волосы и удивлялся, зачем она все это делала и
рассказывала. Она жалка ему была, но совсем не так, как был жалок
Меньшов-мужик, без всякой вины с его стороны сидевший в вонючем остроге. Она
более всего была жалка той очевидной путаницей, которая была у нее в голове.
Она, очевидно, считала себя героиней, готовой пожертвовать жизнью для успеха
своего дела, а между тем едва ли она могла бы объяснить, в чем состояло это
дело и в чем успех его.
Дело, о котором хотела говорить Вера Ефремовна с Нехлюдовым, состояло в
том, что одна товарка ее, некто Шустова, даже и не принадлежавшая к их
подгруппе, как она выражалась, была схвачена пять месяцев тому назад вместе
с нею и посажена в Петропавловскую крепость только потому, что у ней нашли
книги и бумаги, переданные ей на сохранение. Вера Ефремовна считала себя
отчасти виновной в заключении Шустовой и умоляла Нехлюдова, имеющего связи,
сделать все возможное для того, чтобы освободить ее. Другое дело, о котором
просила Богодуховская, состояло в том, чтобы выхлопотать содержащемуся в
Петропавловской крепости Гуркевичу разрешение на свидание с родителями и на
получение научных книг, которые ему нужны были для его ученых занятий.
Нехлюдов обещал попытаться сделать все возможное, когда будет в
Петербурге.
Свою историю Вера Ефремовна рассказала так, что она, кончив акушерские
курсы, сошлась с партией народовольцев и работала с ними. Сначала шло все
хорошо, писали прокламации, пропагандировали на фабриках, но потом схватили
одну выдающуюся личности, захватили бумаги и начали всех брать.
- Взяли и меня и вот теперь высылают... - закончила она свою историю. -
Но это ничего. Я чувствую себя превосходно, самочувствие олимпийское, -
сказала она и улыбнулась жалостною улыбкою.
Нехлюдов спросил про девушку с бараньими глазами. Вера Ефремовна
рассказала, что это дочь генерала, давно уже принадлежит к революционной
партии и попалась за то, что взяла на себя выстрел в жандарма. Она жила в
конспиративной квартире, в которой был типографский станок. Когда ночью
пришли с обыском, то обитатели квартиры решили защищаться, потушили огонь и
стали уничтожать улики. Полицейские ворвались, и тогда один из заговорщиков
выстрелил и ранил смертельно жандарма. Когда стали допрашивать, кто стрелял,
она сказала, что стреляла она, несмотря на то, что никогда не держала в руке
револьвера и паука не убьет. И так и осталось. И теперь идет в каторгу.
- Альтруистическая, хорошая личность... - одобрительно сказала Вера
Ефремовна.
Третье дело, о котором хотела говорить Вера Ефремовна, касалось Масловой.
Она знала, как все зналось в остроге, историю Масловой и отношения к ней
Нехлюдова и советовала хлопотать о переводе ее к политическим или по крайней
мере в сиделки в больницу, где теперь особенно много больных и нужны
работницы. Нехлюдов поблагодарил ее за совет и сказал, что постарается
воспользоваться им.
LVI
Разговор их был прерван смотрителем, который поднялся и объявил, что
время свидания кончилось и надо расходиться. Нехлюдов встал, простился с
Верой Ефремовной и отошел к двери, у которой остановился, наблюдая то, что
происходило перед ним.
- Господа, пора, пора, - говорил смотритель, то вставая, то опять садясь.
Требование смотрителя вызвало в находящихся в комнате и заключенных и
посетителях только особенное оживление, но никто и не думал расходиться.
Некоторые встали и говорили стоя. Некоторые продолжали сидеть и
разговаривать. Некоторые стали прощаться и плакать. Особенно трогательна
была мать с сыном чахоточным. Молодой человек все вертел бумажку, и лицо его
становилось все более и более злым, - так велики были усилия, которые он
делал, чтобы не заразиться чувством матери. Мать же, услыхав, что надо
прощаться, легла ему на плечо и рыдала, сопя носом. Девушка с бараньими
глазами - Нехлюдов невольно следил за ней - стояла перед рыдающей матерью и
что-то успокоительно говорила ей. Старик в синих очках, стоя, держал за руку
свою дочь и кивал головой на то, что она говорила. Молодые влюбленные встали
и держались за руки, молча глядя друг другу в глаза.
- Вот этим одним весело, - сказал, указывая на влюбленную парочку,
молодой человек в короткой жакетке, стоя подле Нехлюдова, так же как и он,
глядя на прощающихся.
Чувствуя на себе взгляды Нехлюдова и молодого человека, влюбленные -
молодой человек в гуттаперчевой куртке и белокурая миловидная девушка -
вытянули сцепленные руки, опрокинулись назад и, смеясь, начали кружиться.
- Нынче вечером женятся здесь, в остроге, и она с ним идет в Сибирь, -
сказал молодой человек.
- Он что же?
- Каторжный. Хоть они повеселятся, а то уж слишком больно слушать, -
прибавил молодой человек в жакетке, прислушиваясь к рыданьям матери
чахоточного.
- Господа! Пожалуйста, пожалуйста! Не вынудьте меня принять меры
строгости, - говорил смотритель, повторяя несколько раз одно и то же. -
Пожалуйста, да ну, пожалуйста! - говорил он слабо и нерешительно. - Что ж
это? Уж давно пора. Ведь этак невозможно. Я последний раз говорю, - повторял
он уныло, то закуривая, то туша свою мариландскую папироску.
Очевидно было, что как ни искусны и ни стары и привычны были доводы,
позволяющие людям делать зло другим, не чувствуя себя за него
ответственными, смотритель не мог не сознавать, что он один из виновников
того горя, которое проявлялось в этой комнате; и ему, очевидно, было ужасно
тяжело.
Наконец заключенные и посетители стали расходиться: одни во внутреннюю,
другие в наружную дверь. Прошли мужчины - в гуттаперчевых куртках, и
чахоточный и черный лохматый; ушла и Марья Павловна с мальчиком, родившимся
в остроге.
Стали выходить и посетители. Пошел тяжелой походкой старик в синих очках,
за ним пошел и Нехлюдов.
- Да-с, удивительные порядки, - как бы продолжал прерванный разговор
словоохотливый молодой человек, спускаясь с Нехлюдовым вместе с лестницы. -
Спасибо еще, капитан - добрый человек, не держится правил. Всё поговорят -
отведут душу.
- Разве в других тюрьмах нет таких свиданий?
- И-и! Ничего подобного. А не угодно ли поодиночке, да еще через решетку.
Когда Нехлюдов, разговаривая с Медынцевым - так отрекомендовал себя
словоохотливый молодой человек, - сошел в сени, к ним подошел с усталым
видом смотритель.
- Так если хотите видеть Маслову, то пожалуйте завтра, - сказал он,
очевидно желая быть любезным с Нехлюдовым.
- Очень хорошо, - сказал Нехлюдов и поспешил выйти.
Ужасны были, очевидно, невинные страдания Меньшова - и не столько его
физические страдания, сколько то недоумение, то недоверие к добру и к богу,
которые он должен был испытывать, видя жестокость людей, беспричинно
мучающих его; ужасно было опозорение и мучения, наложенные на эти сотни ни в
чем не повинных людей только потому, что в бумаге не так написано; ужасны
эти одурелые надзиратели, занятые мучительством своих братьев и уверенные,
что они делают и хорошее и важное дело. Но ужаснее всего показался ему этот
стареющийся и слабый здоровьем и добрый смотритель, который должен разлучать
мать с сыном, отца с дочерью - точно таких же людей, как он сам и его дети.
"Зачем это?" - спрашивал Нехлюдов, испытывая теперь в высшей степени то
чувство нравственной, переходящей в физическую, тошноты, которую он всегда
испытывал в тюрьме, и не находил ответа.
LVII
На другой день Нехлюдов поехал к адвокату и сообщил ему дело Меньшовых,
прося взять на себя защиту. Адвокат выслушал и сказал, что посмотрит дело, и
если все так, как говорит Нехлюдов, что весьма вероятно, то он без всякого
вознаграждения возьмется за защиту. Нехлюдов, между прочим, рассказал
адвокату о содержимых ста тридцати человеках по недоразумению и спросил, от