Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
остовой,
вдруг зазеленела трава; березы в садах осыпались зеленым пухом, и черемуха и
тополя расправляли свои длинные пахучие листья, а в домах и магазинах
выставляли и вытирали рамы. На толкучем рынке, мимо которого пришлось
проезжать Нехлюдову, кишела около выстроенных в ряд палаток сплошная толпа
народа и ходили оборванные люди с сапогами под мышкой и перекинутыми через
плечо выглаженными панталонами и жилетами.
У трактиров уже теснились, высвободившись из своих фабрик, мужчины в
чистых поддевках и глянцевитых сапогах и женщины в шелковых ярких платках на
головах и пальто с стеклярусом. Городовые с желтыми шнурками пистолетов
стояли на местах, высматривая беспорядки, которые могли бы развлечь их от
томящей скуки. По дорожкам бульваров и по зеленому, только что окрасившемуся
газону бегали, играя, дети и собаки, и веселые нянюшки переговаривались
между собой, сидя на скамейках.
По улицам, прохладным и влажным еще с левой стороны, в тени, и высохшим
посередине, не переставая гремели по мостовой тяжелые воза ломовых,
дребезжали пролетки и звенели конки. Со всех сторон дрожал воздух от
разнообразного звона и гула колоколов, призывающих народ к присутствованию
при таком же служении, какое совершалось теперь в тюрьме. И разряженный
народ расходился каждый по своему приходу.
Извозчик подвез Нехлюдова не к самой тюрьме, а к повороту, ведущему к
тюрьме.
Несколько человек мужчин и женщин, большей частью с узелками, стояли тут
на этом повороте к тюрьме, шагах в ста от нее. Справа были невысокие
деревянные строения, слева двухэтажный дом с какой-то вывеской. Само
огромное каменное здание тюрьмы было впереди, и к нему не подпускали
посетителей. Часовой солдат с ружьем ходил взад и вперед, строго окрикивая
тех, которые хотели обойти его.
У калитки деревянных строений, с правой стороны, против часового сидел на
лавочке надзиратель в мундире с галунами с записной книжкой. К нему
подходили посетители и называли тех, кого желали видеть, и он записывал.
Нехлюдов также подошел к нему и назвал Катерину Маслову. Надзиратель с
галунами записал.
- Почему не пускают еще? - спросил Нехлюдов.
- Обедня идет. Вот отойдет обедня, тогда впустят.
Нехлюдов отошел к толпе дожидающихся. Из толпы выделился в оборванной
одежде и смятой шляпе, в опорках на босу ногу человек с красными полосами во
все лицо и направился к тюрьме.
- Ты куда лезешь? - крикнул на него солдат с ружьем.
- А ты чего орешь? - нисколько не смущаясь окриком часового, ответил
оборванец и вернулся назад. - Не пускаешь - подожду. А то кричит, ровно
енерал.
В толпе одобрительно засмеялись. Посетители были большей частью люди худо
одетые, даже оборванные, но были и приличные по внешнему виду и мужчины и
женщины. Рядом с Нехлюдовым стоял хорошо одетый, весь бритый, полный румяный
человек с узелком, очевидно белья, в руке. Нехлюдов спросил его, в первый ли
он раз тут. Человек с узелком ответил, что он каждое воскресенье бывает
здесь, и они разговорились. Это был швейцар из банка; он пришел сюда
проведать своего брата, судимого за подлог. Добродушный человек этот
рассказал Нехлюдову всю свою историю и хотел расспрашивать и его, когда их
внимание отвлекли приехавшие на крупной породистой вороной лошади, в
пролетке на резиновых шинах студент с дамой под вуалью. Студент нес в руках
большой узел. Он подошел к Нехлюдову и спросил его, можно ли и что нужно
сделать для того, чтобы передать милостыню - калачи, которые он привез.
- Это я по желанию невесты. Это моя невеста. Родители ее посоветовали нам
свезти заключенным.
- Я сам в первый раз и не знаю, но думаю, что надо спросить этого
человека, - сказал Нехлюдов, указывая на надзирателя с галунами, сидевшего с
книжкой направо.
В то самое время, когда Нехлюдов разговаривал с студентом, большие, с
оконцем в середине, железные двери тюрьмы отворились, и из них вышел офицер
в мундире с другим надзирателем, и надзиратель с книжкой объявил, что впуск
посетителей начинается. Часовой посторонился, и все посетители, как будто
боясь опоздать, скорым шагом, а кто и рысью, пустились к двери тюрьмы. У
двери стоял один надзиратель, который, по мере того, как посетители
проходили мимо него, считал их, громко произнося: "Шестнадцать, семнадцать"
и т. д. Другой надзиратель, внутри здания, дотрагиваясь рукой до каждого,
также считал проходивших в следующие двери, с тем чтобы при выпуске,
проверив счет, не оставить ни одного посетителя в тюрьме и не выпустить ни
одного заключенного. Счетчик этот, не глядя на того, кто проходил, хлопнул
рукой по спине Нехлюдова, и это прикосновение руки надзирателя в первую
минуту оскорбило Нехлюдова, но тотчас же он вспомнил, зачем он пришел сюда,
и ему совестно стало этого чувства неудовольствия и оскорбления.
Первое помещение за дверьми была большая комната со сводами и железными
решетками в небольших окнах. В комнате этой, называвшейся сборной,
совершенно неожиданно Нехлюдов увидел в нише большое изображение распятия.
"Зачем это?" - подумал он, невольно соединяя в своем представлении
изображение Христа с освобожденными, а не с заключенными,
Нехлюдов шел медленным шагом, пропуская вперед себя спешивших
посетителей, испытывая смешанные чувства ужаса перед теми злодеями, которые
заперты здесь, состраданья к тем невинным, которые, как вчерашний мальчик и
Катюша, должны быть здесь, и робости и умиления перед тем свиданием, которое
ему предстояло. При выходе из первой комнаты, на другом конце ее,
надзиратель проговорил что-то. Но Нехлюдов, поглощенный своими мыслями, не
обратил внимания на это и продолжал идти туда, куда шло больше посетителей,
то есть в мужское отделение, а не в женское, куда ему нужно было.
Пропуская спешащих вперед, он вошел последним в помещение, назначенное
для свиданий. Первое, что поразило его, когда он, отворив дверь, вошел в это
помещение, был оглушающий, сливающийся в один гул крик сотни голосов. Только
ближе подойдя к людям, точно как мухи насевшим на сахар, прилепившимся к
сетке, делившей комнату надвое, Нехлюдов понял, в чем дело. Комната с окнами
на задней стене была разделена надвое не одной, а двумя проволочными
сетками, шедшими от потолка до земли. Между сетками ходили надзиратели. На
той стороне сеток были заключенные, на этой стороне - посетители. Между теми
и другими были две сетки и аршина три расстояния, так что не только передать
что-нибудь, но и рассмотреть лицо, особенно близорукому человеку, было
невозможно. Трудно было и говорить, надо было кричать из всех сил, чтобы
быть услышанным. С обеих сторон были прижавшиеся к сеткам лица: жен, мужей,
отцов, матерей, детей, старавшихся рассмотреть друг друга и сказать то, что
нужно. Но так как каждый старался говорить так, чтобы его расслышал его
собеседник, и соседи хотели того же, и их голоса мешали друг другу, то
каждый старался перекричать другого. От этого-то стоял тот гул, перебиваемый
криками, который поразил Нехлюдова, как только он вошел в эту комнату.
Разобрать то, что говорилось, не было никакой возможности. Можно было только
по лицам судить о том, что говорилось и какие отношения были между
говорящими. Ближе к Нехлюдову была старушка в платочке, которая, прижавшись
к сетке, дрожа подбородком, кричала что-то бледному молодому человеку с
бритой половиной головы. Арестант, подняв брови и сморщив лоб, внимательно
слушал ее. Рядом с старушкой был молодой человек в поддевке, который слушал,
приставив руки к ушам, покачивая головой, то, что ему говорил похожий на
него арестант с измученным лицом и седеющей бородой. Еще дальше стоял
оборванец и, махая рукой, что-то кричал и смеялся. А рядом с ним сидела на
полу женщина с ребенком, в хорошем шерстяном платке, и рыдала, очевидно в
первый раз увидав того седого человека, который был на другой стороне в
арестантской куртке, с бритой головой и в кандалах. Над этой же женщиной
швейцар, с которым говорил Нехлюдов, кричал изо всех сил лысому с блестящими
глазами арестанту на той стороне. Когда Нехлюдов понял, что он должен будет
говорить в этих условиях, в нем поднялось чувство возмущения против тех
людей, которые могли это устроить и соблюдать. Ему удивительно было, что
такое ужасное положение, такое издевательство над чувствами людей никого не
оскорбляло. И солдаты, и смотритель, и посетители, и заключенные делали все
это так, как будто признавая, что это так и должно быть.
Нехлюдов пробыл в этой комнате минут пять, испытывая какое-то странное
чувство тоски, сознанья своего бессилья и разлада со всем миром;
нравственное чувство тошноты, похожее на качку на корабле, овладело им.
XLII
"Однако надо делать то, за чем пришел, - сказал он, подбадривая себя. -
Как же быть?"
Он стал искать глазами начальство и, увидав невысокого худого человека с
усами, в офицерских погонах, ходившего позади народа, обратился к нему:
- Не можете ли вы, милостивый государь, мне сказать, - сказал он с
особенно напряженной вежливостью, - где содержатся женщины и где свидания с
ними разрешаются?
- Вам разве в женскую надо?
- Да, я бы желал видеть одну женщину из заключенных, - с тою же
напряженною вежливостью отвечал Нехлюдов.
- Так вы бы так говорили, когда в сборной были. Вам кого же нужно
видеть?
- Мне нужно видеть Екатерину Маслову.
- Она политическая? - спросил помощник смотрителя.
- Нет, она просто...
- Она, что же, приговоренная?
- Да, третьего дня она была приговорена, - покорно отвечал Нехлюдов,
боясь как-нибудь попортить настроение смотрителя, как будто принявшего в нем
участие.
- Коли в женскую, так сюда пожалуйте, - сказал смотритель, очевидно решив
по внешности Нехлюдова, что он стоит внимания. - Сидоров, - обратился он к
усатому унтер-офицеру с медалями, - проводи вот их в женскую.
- Слушаю-с.
В это время у решетки послышались чьи-то раздирающие душу рыдания.
Все было странно Нехлюдову, и страннее всего то, что ему приходилось
благодарить и чувствовать себя обязанным перед смотрителем и старшим
надзирателем, перед людьми, делавшими все те жестокие дела, которые делались
в этом доме.
Надзиратель вывел Нехлюдова из мужской посетительской в коридор и тотчас
же, отворив дверь напротив, ввел его в женскую комнату для свиданий.
Комната эта, так же как и мужская, была разделена натрое двумя сетками,
но она была значительно меньше, и в ней было меньше и посетителей и
заключенных, но крик и гул был такой же, как и в мужской. Так же между
сетками ходило начальство. Начальство здесь представляла надзирательница в
мундире с галунами на рукавах и синими выпушками и таким же кушаком, как у
надзирателей. И так же, как и в мужской, с обеих сторон налипли к сеткам
люди: с этой стороны - в разнообразных одеяниях городские жители, с той
стороны - арестантки, некоторые в белых, некоторые в своих одеждах. Вся
сетка была уставлена людьми. Одни поднимались на цыпочки, чтобы через головы
других быть слышными, другие сидели на полу и переговаривались.
Заметнее всех женщин-арестанток и поразительным криком и видом была
лохматая худая цыганка-арестантка с сбившейся с курчавых волос косынкой,
стоявшая почти посередине комнаты, на той стороне решетки у столба, и что-то
с быстрыми жестами кричавшая низко и туго подпоясанному цыгану в синем
сюртуке. Рядом с цыганом присел к земле солдат, разговаривая с арестанткой,
потом стоял, прильнув к сетке, молодой с светлой бородой мужичок в лаптях с
раскрасневшимся лицом, очевидно с трудом сдерживающий слезы. С ним говорила
миловидная белокурая арестантка, светлыми голубыми глазами смотревшая на
собеседника. Это была Федосья с своим мужем. Подле них стоял оборванец,
переговаривавшийся с растрепанной широколицей женщиной; потом две женщины,
мужчина, опять женщина; против каждого была арестантка. В числе их Масловой
не было. Но позади арестанток, на той стороне, стояла еще одна женщина, и
Нехлюдов тотчас же понял, что это была она, и тотчас же почувствовал, как
усиленно забилось его сердце и остановилось дыхание. Решительная минута
приближалась. Он подошел к сетке и узнал ее. Она стояла позади голубоглазой
Федосьи и, улыбаясь, слушала то, что она говорила. Она была не в халате, как
третьего дня, а в белой кофте, туго стянутой поясом и высоко подымавшейся на
груди. Из-под косынки, как на суде, выставлялись вьющиеся черные волосы.
"Сейчас решится, - думал он. - Как мне позвать ее? Или сама подойдет?"
Но сама она не подходила. Она ждала Клару и никак не думала, что этот
мужчина к ней.
- Вам кого нужно? - спросила, подходя к Нехлюдову, надзирательница,
ходившая между сетками.
- Екатерину Маслову, - едва мог выговорить Нехлюдов.
- Маслова, к тебе! - крикнула надзирательница.
XLIII
Маслова оглянулась и, подняв голову и прямо выставляя грудь, с своим,
знакомым Нехлюдову, выражением готовности, подошла к решетке, протискиваясь
между двумя арестантками, и удивленно-вопросительно уставилась на Нехлюдова,
не узнавая его.
Признав, однако, по одежде в нем богатого человека, она улыбнулась.
- Вы ко мне? - сказала она, приближая к решетке свое улыбающееся, с
косящими глазами лицо.
- Я хотел видеть... - Нехлюдов не знал, как сказать: "вас" или "тебя", и
решил сказать "вас". Он говорил не громче обыкновенного. - Я хотел видеть
вас... я...
- Ты мне зубы-то не заговаривай, - кричал подле него оборванец. - Брала
или не брала?
- Говорят тебе, помирает, чего ж еще? - кричал кто-то с другой стороны.
Маслова не могла расслышать того, что говорил Нехлюдов, но выражение его
лица в то время, как он говорил, вдруг напомнило ей его. Но она не поверила
себе. Улыбка, однако, исчезла с ее лица, и лоб стал страдальчески морщиться.
- Не слыхать, что говорите, - прокричала она, щурясь и все больше и
больше морща лоб.
- Я пришел...
"Да, я делаю то, что должно, я каюсь", - подумал Нехлюдов. И только что
он подумал это, слезы выступили ему на глаза, подступили к горлу, и он,
зацепившись пальцами за решетку, замолчал, делая усилие, чтобы не
разрыдаться.
- Я говорю: зачем встреваешь, куда не должно... - кричали с одной
стороны.
- Верь ты богу, знать не знаю, - кричала арестантка с другой стороны.
Увидав его волнение, Маслова узнала его.
- Похоже, да не признаю, - закричала она, не глядя на него, и
покрасневшее вдруг лицо ее стало еще мрачнее.
- Я пришел затем, чтобы просить у тебя прощения, - прокричал он громким
голосом, без интонации, как заученный урок.
Прокричав эти слова, ему стало стыдно, и он оглянулся. Но тотчас же
пришла мысль, что если ему стыдно, то это тем лучше, потому что он должен
нести стыд. И он громко продолжал:
- Прости меня, я страшно виноват перед... - прокричал он еще.
Она стояла неподвижно и не спускала с него своего косого взгляда.
Он не мог дальше говорить и отошел от решетки, стараясь удержать
колебавшие его грудь рыдания.
Смотритель, тот самый, который направил Нехлюдова в женское отделение,
очевидно заинтересованный им, пришел в это отделение и, увидав Нехлюдова не
у решетки, спросил его, почему он не говорит с той, с кем ему нужно.
Нехлюдов высморкался и, встряхнувшись, стараясь иметь спокойный вид,
отвечал:
- Не могу говорить через решетку, ничего не слышно.
Смотритель задумался.
- Ну, что же, можно вывести ее сюда на время.
- Марья Карловна! - обратился он к надзирательнице. - Выведите Маслову
наружу.
Через минуту из боковой двери вышла Маслова. Подойдя мягкими шагами
вплоть к Нехлюдову, она остановилась и исподлобья взглянула на него. Черные
волосы, так же как и третьего дня, выбивались вьющимися колечками, лицо,
нездоровое, пухлое и белое, было миловидно и совершенно спокойно; только
глянцевито-черные косые глаза из-под подпухших век особенно блестели.
- Можно здесь говорить, - сказал смотритель и отошел.
Нехлюдов придвинулся к скамье, стоявшей у стены.
Маслова взглянула вопросительно на помощника смотрителя и потом, как бы с
удивлением пожав плечами, пошла за Нехлюдовым к скамье и села на нее рядом с
ним, оправив юбку.
- Я знаю, что вам трудно простить меня, - начал Нехлюдов, но опять
остановился, чувствуя, что слезы мешают, - но если нельзя уже поправить
прошлого, то я теперь сделаю все, что могу. Скажите...
- Как это вы нашли меня? - не отвечая на его вопрос, спросила она, и
глядя и не глядя на него своими косыми глазами.
"Боже мой! Помоги мне. Научи меня, что мне делать!" - говорил себе
Нехлюдов, глядя на ее такое изменившееся, дурное теперь лицо.
- Я третьего дня был присяжным, - сказал он, - когда вас судили. Вы не
узнали меня?
- Нет, не узнала. Некогда мне было узнавать. Да я и не смотрела, -
сказала она.
- Ведь был ребенок? - спросил он и почувствовал, как лицо его покраснело.
- Тогда же, слава богу, помер, - коротко и злобно ответила она,
отворачивая от него взгляд.
- Как же, от чего?
- Я сама больна была, чуть не померла, - сказала она, не поднимая глаз.
- Как же тетушки вас отпустили?
- Кто ж станет горничную с ребенком держать? Как заметили, так и
прогнали. Да что говорить, - не помню ничего, все забыла. То все кончено
- Нет, не кончено. Не могу я так оставить этого. Я хоть теперь хочу
искупить свой грех.
- Нечего искупать; что было, то было и прошло, - сказала она, и, чего он
никак не ожидал, она вдруг взглянула на него и неприятно, заманчиво и
жалостно улыбнулась.
Маслова никак не ожидала увидать его, особенно теперь и здесь, и потому в
первую минуту появление его поразило ее и заставило вспомнить о том, чего
она не вспоминала никогда. Она в первую минуту вспомнила смутно о том новом,
чудном мире чувств и мыслей, который открыт был ей прелестным юношей,
любившим ее и любимым ею, и потом об его непонятной жестокости и целом ряде
унижений, страданий, которые последовали за этим волшебным счастьем и
вытекали из него. И ей сделалось больно. Но, не будучи в силах разобраться в
этом, она поступила и теперь, как поступала всегда: отогнала от себя эти
воспоминания и постаралась застлать их особенным туманом развратной жизни;
так точно она сделала и теперь. В первую минуту она соединила теперь
сидящего перед ней человека с тем юношей, которого она когда-то любила, но
потом, увидав, что это слишком больно, она перестала соединять его с тем.
Теперь этот чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой был для
нее не тот Нехлюдов, которого она любила, а только один из тех людей,
которые, когда им нужно было, пользовались такими существами, как она, и
которыми такие существа, как она, должны были пользоваться как можно для
себя выгоднее. И потому она заманчиво улыбнулась ему. Она помолчала,
обдумывая, чем бы воспользоваться от него.
- То все кончено, - сказала она. - Теперь вот осудили в каторгу.
И губы ее задрожали, когда она выговорила это страшное слово.
- Я знал, я уверен был, что вы не виноваты, - сказал Нехлюдов.
- Известно, не виновата. Разве я воровка или грабительница. У нас
говорят, что все от адвоката, - продолжала она. - Говорят, надо прошение
подать. Только дорого, говорят, берут...
- Да, непременно, - сказал Нехлюдов. - Я уже обратился к адво