звание  стихотворения,  под  которым  оно
появилось  в  парижской эмигрантской газете (8 октября 1922 г.,
после нескольких напоминаний с моей  стороны  и  одной  просьбы
"прошу   вас  вернуть..."),  было  да  и  осталось  -  во  всех
антологиях и  собраниях,  перепечатывавших  его  в  последующие
пятьдесят  лет,  -  "Влюбленность",  и  оно  облекает золоченой
скорлупкой то, на выраженье чего в английском уходит три слова.

                Мы забываем, что влюбленность
                не просто поворот лица,
                а под купавами бездонность,
                ночная паника пловца.

                Покуда снишься, снись, влюбленность,
                но пробуждением не мучь,
                и лучше недоговоренность,
                чем эта щель и этот луч.

                Напоминаю, что влюбленность
                не явь, что метины не те,
                что, может быть, потусторонность
                приотворилась в темноте.

     - Прелестно,  -  сказала  Ирис. - Звучит как заклинание. А
что это значит?
     - Это у меня  здесь,  на  обороте.  Стало  быть,  так.  Мы
забываем  -  или  лучше, склонны забывать, - что "влюбленность"
("being in love") не зависит от угла, под которым  нам  видится
лицо  любимой,  но что она - бездонное место под ненюфарами, "a
swimmer panic in the night" (здесь удалось передать трехстопным
ямбом последнюю строчку первой строфы, "ночная паника пловца").
Следующая строфа: Пока сон хорош, в смысле "пока все хорошо", -
продолжай появляться в наших снах, "влюбленность", но не  томи,
пробуждая  нас или говоря слишком много, - умолчание лучше, чем
эта щель или этот лунный луч. Далее  следует  последняя  строфа
этих философических любовных стихов.
     - Этих - как?
     - Этих  философических  любовных  стихов.  I  remind  you,
"напоминаю", что "влюбленность" - не реальность, видимая наяву,
что у нее иной  крап  (например,  полосатый  от  луны  потолок,
moon-stripped  ceiling,  -  это  реальность иного толка, нежели
потолок дневной), и что, может статься,  загробный  мир  стоит,
слегка приоткрывшись, в темноте. Voila.
     - Ваша  девушка,  -  заметила Ирис, - должно быть, здорово
веселится в вашем обществе. А, вот и наш кормилец. Bonjour, Ив.
Боюсь, тостов тебе не досталось. Мы  думали,  ты  уж  несколько
часов как ушел.
     На  миг  она  прижала ладонь к щеке чайника. И это пошло в
"Ardis", в "Ardis" пошло все, моя бедная, моя мертвая любовь.

     6.

     После пятидесяти лет или десяти тысяч часов солнечных ванн
в разных странах - на пляжах, лужайках, скамейках и скалах,  на
крышах,  на  кораблях  и  балконах  -  я  мог  бы и не упомнить
чувственных тонкостей моего  посвящения,  если  б  не  эти  мои
старинные  заметки,  так  утешающие  педантического  мемуариста
рассказами о его недугах, супружествах и  жизни  в  литературе.
Огромные  массы  "Шейкерова  кольдкрема"  втирались мне в спину
коленопреклоненной, воркующей Ирис, пока я лежал  в  ослеплении
пляжа   на  грубом  полотенце  ничком.  Под  закрытыми  веками,
притиснутыми к предплечью,  проплывали  пурпуровые  светородные
образы:  "Сквозь  прозу солнечных волдырей проступала поэзия ее
прикосновений...", - так значится в моем  карманном  дневничке,
но  теперь  я  могу уточнить те незрелые утонченности. Проникая
сквозь  жжение  в  коже  и  преображаясь  жжением  в   нелепое,
нестерпимое  возбуждение,  прикосновенья ее ладони к лопаткам и
вдоль спинного хребта слишком уж походили на умышленную  ласку,
чтобы  не  быть умышленным подражанием ей, и я не умел обуздать
тайного отзыва, когда проворные пальцы в последний раз  ненужно
спархивали к самому копчику и отлетали.
     - Ну  вот,  -  говорила  Ирис  в  точности тем же тоном, к
которому прибегала, закончив более  своеобычный  курс  лечения,
одна  из  моих кембриджских душечек, Виолетта Мак-Д., опытная и
милосердная девственница.
     У ней, у Ирис, был не один  любовник,  и  когда  я  открыл
глаза  и  обернулся  к  ней,  и  увидел  ее  и пляску алмазов в
зеленовато-синем исподе подступающей валкой  волны,  и  влажный
глянец  голышей  на  предпляжьи,  там, где мертвая пена ожидала
живую, - и, ах, она приближалась, хохлатая линия  волн,  рысью,
будто цирковые лошадки, по грудь погруженные в воду, - я понял,
восприняв  ее  на фоне этого задника, сколько ласкательств, как
много любовников помогало сформировать и усовершить мою Ирис  с
ее  безупречною  кожей,  с  отсутствием  какой  бы  то  ни было
неточности в обводе ее высокой скулы,  с  изяществом  ямки  под
нею, с accroche-coeur маленькой ладной игруньи.
     - Кстати,  -  сказала  Ирис  (не  поднимаясь  с колен, она
прилегла, перевив под  собою  ноги),  -  кстати,  я  так  и  не
извинилась  за  ту  жуткую  глупость,  которую  ляпнула о ваших
стихах. Я уж раз сто перечла "Valley Blondies" (влюбленность) и
по-английски,  ради  содержания,  и  по-русски,  ради   музыки.
Помоему, они совершенно божественны. Вы простите меня?
     Я потянулся губами, поцеловать радужную коричневую коленку
рядом  со  мной, но ее ладонь, как бы измеряя младенческий жар,
легла мне на лоб и остановила его приближение.
     - За нами присматривает, - сказала она, - множество  глаз,
глядящих  якобы  куда  угодно,  только  не  в нашу сторону. Две
хорошенькие учительницы-англичанки справа от меня, -  примерно,
шагах  в  двадцати,  -  уже  сообщили  мне, что ваше сходство с
фотографией Руперта Брука, знаете, той, где у него  голая  шея,
просто  a-houri-sang,  - они немного знают французский. Если вы
еще раз попытаетесь поцеловать меня или мою ногу, я попрошу вас
уйти. Слишком часто в моей жизни мне делали больно.
     Последовало   молчание.   Крупинки   кварца   переливались
радужным  светом.  Когда девушка начинает говорить, как героиня
рассказа, все, что требуется - это немного терпения.
       Я  уже  отослал стихи в ту эмигрантскую газету? Нет еще;
сначала  нужно  отправить  венок  сонетов.  Судя  по  кой-каким
мелочам,   двое   слева   от  меня  (я  понизил  голос)  -  мои
соотечественники-экспатрианты. "Да, - согласилась Ирис,  -  они
едва  не  подскочили  от  любопытства,  когда  вы  стали читать
Пушкина, - про волны, с любовью ложившиеся к ее ногам. А  какие
еще приметы?"
     - Он  медленно  гладит  бородку  сверху  вниз,  глядя   на
горизонт, а она курит папиросу.
     Еще была там малышка годов десяти, баюкавшая в голых руках
большой  желтый мяч. Она казалась одетой в одну только упряжь с
оборками и в короткую складчатую  юбку,  не  скрывавшую  ладных
бедер.  В  более позднюю эру любитель назвал бы ее "нимфеткой".
Поймав мой взгляд, она улыбнулась мне похотливо и сладко по-над
солнечным глобусом, из-под золотисто-каштановой челки.
     - Лет в одиннадцать, в двенадцать, -  сказала  Ирис,  -  я
была  такой  же хорошенькой, как эта французская сирота. Это ее
бабушка  сидит  вся  в  черном  с  вязанием   на   расстеленной
"Cannice-Matin".   Я   разрешала  дурно  пахнущим  джентльменам
ласкать меня. Играла с Ивором в неприличные игры - нет,  ничего
чрезмерного,  и вообще он теперь донов предпочитает доннам, так
он, во всяком случае, говорит.
     Она кое-что рассказала мне о родителях, по очаровательному
совпадению скончавшихся в один день,  -  мать  в  семь  утра  в
Нью-Йорке,  а  отец  в полдень в Лондоне, всего два года назад.
Они расстались сразу после войны. Она была американка, ужасная.
О матерях так не говорят, но она и вправду была  ужасна.  Папа,
когда  он  умер, был вице-президентом "Samuels Cement Company".
Он происходил из почтенной семьи  и  имел  "хорошие  связи".  Я
спросил,  почему,  собственно,  у  Ивора  зуб  на  "общество" и
наоборот? Она туманно  ответила,  что  его  воротит  от  "своры
охотников  на  лис"  и "банды яхтсменов". Я отметил, что к этим
противным клише прибегают одни мещане. В  моем  кругу,  в  моем
мире,  в  моей изобильной России мы настолько стояли выше любых
представлений о "классах",  что  лишь  ухмылялись  или  зевали,
читая  о "японских баронах" или "новоанглийских патрициях". Все
же довольно странно, что Ивор оставлял шутовство и обращался  в
нормальную  серьезную  личность,  лишь  седлая своего дряхлого,
чубарого в подплешинах конька и принимаясь поносить  английские
"высшие  классы"  -  в  особенности их выговор. Ведь последний,
протестовал я, представляет собою речь, превосходящую качеством
парижский  французский  и   даже   петербургский   русский,   -
обаятельно  модулированное негромкое ржание, которому Ирис и он
в  их  обиходном  общении  подражали  довольно  удачно,   хоть,
разумеется,  и  неосознанно, если только не забавлялись, длинно
вышучивая  ходульный   и   устарелый   английский   безобидного
иностранца. К слову, кто по национальности тот бронзовый старец
с  жесткой  порослью на груди, что выбирается из низкого прибоя
следом за своей неопрятной собакой, - по-моему, я где-то  видел
его лицо?
     Это  Каннер,  сказала  Ирис,  великий пианист и охотник на
бабочек, а его лицо и имя не сходят с колонок хроники  Морриса.
Она  как  раз  пытается  добыть  билеты  хотя-бы  на  пару  его
концертов; а там, вон на том месте,  где  отряхивается  пес,  в
июне,  когда  здесь  было пусто, загорало семейство П. (высокое
древнее имя), причем Ивора они в упор не видели, хоть он и знал
в Тринити молодого Л.П. Теперь они перебрались туда. Для  самых
избранных. Видите, оранжевая точка? Это их купальня. У подножия
Мирана-палас.  Я промолчал, хоть тоже знал молодого Л.П. и тоже
его не любил.
     В тот же день. Налетел на него в мужской  уборной  Мираны.
Восторженные    приветствия.   Как   я   насчет   того,   чтобы
познакомиться с его сестрой, завтра у нас что? Суббота. Скажем,
послезавтра  в  полдень  они  выйдут  прогуляться  к  Виктории.
Подобие бухточки вон там, справа от вас. Я здесь с друзьями. Вы
ведь знаете Ивора Блэка? Молодой П. объявился в должное время с
милой  длинноногой сестрой. Ивор - возмутительно груб. Вставай,
Ирис, ты разве забыла, - мы пьем чай с Раппаловичем и Чичерини.
В этом духе. Лидия П. помирала со смеху.
        Достигнув  кондиций  вареного  рака,  и  тут  обнаружив
чудесное действие крема, я переменил консервативный calecon  de
bain  на  более  короткую  его  разновидность  (о  ту  пору еще
запрещенную  в  парадизах  построже).  Запоздалое  переодевание
привело к причудливым наслоеньям загара. Помню, как я прокрался
в комнату Ирис, чтобы полюбоваться на себя в высоком зеркале  -
единственном в доме - в то утро, которое она избрала для визита
в косметический кабинет, куда я позвонил, дабы  удостовериться,
что  она  именно  там,  а  не  в объятьях любовника.  Не считая
мальчишки провансальца, полировавшего перила, никого в доме  не
было,  и это позволило мне отдаться самой давней и постыдной из
моих услад - бродить голышом по чужому жилищу.
     Портрет в полный рост получился не очень удачным, а  лучше
сказать,  -  содержащим  элементы  фривольности, часто присущие
зеркалам и средневековым изображениям экзотических тварей. Лицо
мое было коричневым, руки и  торс  -  карамельными,  карминовый
экваториальный  пояс  подстилала  карминовая  же  кайма, за ней
простиралась белая, более-менее треугольная, заостренная к  югу
область,  с  двух  сторон  ограниченная  изобильным кармином, и
(поскольку я по целым дням разгуливал в шортах) голени были так
же коричневы, как лицо. Белизна живота вверху оттеняла страшный
repousse  с  уродливостью,  никогда  до  того  не  виданной   -
портативный   мужской   зоосад,   симметричный  комок  животных
причиндалов, слоновый хобот,  двойняшки  морские  ежи,  малютка
горилла, вцепившаясь мне в пахи, повернув к публике спину.
     Упреждающий  спазм  просквозил мои нервы. Бесы неизлечимой
болезни, "освежеванного сознания", отпихивали моих арлекинов  в
сторону.  Я  бросился  за  неотложной  помощью к безделушкам из
лавандовой спальни любимой, и  они  меня  отвлекли:  засушенная
фиалка,  похожая  на  плюшевого медведя, любопытный французский
роман ("Du cote  de  chez  Swann"),  купленный  мной  для  нее,
плетенка   с  опрятной  стопкой  свежепостиранного  белья,  две
барышни на цветном снимке в затейливой рамке, косо  надписанном
"Леди  Крессида и душечка Нелл, Кембридж 1919"; первую я принял
за саму Ирис в золотом паричке и розовом гриме, но внимательное
изучение показало: это Ивор в роли той крайне докучной  девицы,
что  мельтешит  в  небезупречном  фарсе  Шекспира.  Впрочем,  и
хромодиаскоп Мнемозины тоже ведь может прискучить.
     Когда я уже с  меньшим  пылом  возобновил  мои  нудистские
блуждания,  мальчишка  неблагозвучно  смахивал  пыль  с  клавиш
"Бехштейна" в музыкальной гостиной. Он что-то спросил  у  меня,
похожее  на  "Hora?",  и  я повертел перед ним запястьем туда и
сюда, показывая бледный призрак часов и  браслетки.  Совершенно
неверно  истолковав  этот  жест, он отвернулся, покачивая тупой
головой. То было утро неудач и ошибок.
     Я направился в кладовку ради стакана-другого вина - лучший
завтрак при любых неурядицах. В коридоре я наступил на  осколок
фаянсовой  плошки  (мы  слышали  дребезг  и дрязг накануне) и с
руганью заплясал на одной ноге, норовя разглядеть  воображаемый
распор в середине бледной подошвы.
     Литр  rouge, который я так живо себе представлял, оказался
на месте, но штопора я не смог отыскать ни в одном из  буфетных
ящиков. Грохая ими, я в промежутках слышал, как ара орет что-то
дурное  и  страшное.  Пришел  и ушел почтальон. Издатель "Новой
Зари" опасался (жуткие трусы эти издатели), что  его  "скромное
эмигрантское  начинание"  не  сможет  и  проч.  - скомканное "и
проч.", полетевшее в кучу отбросов.
     Без вина, без венка,  с  Иворовой  "Times"  под  мышкой  я
прошлепал  по  черной лестнице в свою душную комнату. Буйство в
моем мозгу все-таки началось.
     Именно  тогда,  отчаянно  рыдая  в  подушку,  я  и   решил
предварить  завтрашнее  предложение  руки  и  сердца исповедью,
которая, быть может, сделает его неприемлемым для моей Ирис.

     7.

     Eсли   взглянуть   из   нашей   садовой   калитки    вдоль
асфальтированной   аллеи,   что  тянется  леопардовой  тенью  к
деревне, шагов на двести  отстоящей  от  нас,  увидишь  розовый
кубик  маленькой  почтовой конторы, зеленую скамью перед ней, а
над  нею  -  флаг;  все  это  с  оцепенелой  яркостью   вписано
прозрачными  красками между двух последних платанов из тех, что
одинаковыми рядами вышагивают по сторонам дороги.
     На  правой  (южной)  ее  стороне,   за   каемкой   канавы,
занавешенной  куманикой, виднеются в прогалах пятнистых стволов
полоски лаванды, люцерны, а дальше  тянется  параллельно  нашей
стезе  (к  чему  эти  вещи  имеют всегдашнюю склонность) низкая
белая ограда  погоста.  На  левой  (северной)  стороне  мельком
видишь   сквзь   те   же   проемы   простор  восстающей  земли,
виноградник,  далекий  крестьянский  дом,   сосновые   рощи   и
очертания  гор.  К предпоследнему стволу на этой стороне кто-то
приклеил,  а  кто-то   другой   частью   отшкрябал   бессвязное
объявление.
     Чуть  ли  не  каждое  утро  мы,  Ирис  и  я, выходили этим
проулком на деревенскую площадь, а с нее - прелестными краткими
тропками - к Канницце и к морю. Время  от  времени  она  любила
возвращаться  пешком,  принадлежа  к тем хрупким, но крепеньким
девушкам, что способны бегать, прыгая через барьеры,  играть  в
хоккей,  карабкаться  по  скалам, а после еще отплясывать шимми
"до  безумного  бледного  часа"  (цитирую  из   моего   первого
стихотворения,  обращенного  к  ней).  Обыкновенно она надевала
свой "индийский" наряд, род сквозистого покрова, облекавшего ее
скуповатый  купальник,  и  следуя  вплотную  за  ней  и  ощущая
уединенность,  укромность  и  вседозволенность  сна, я впадал в
животное  состояние  и  испытывал  трудности  при  ходьбе.   По
счастью,  не  уединенность, не столь уже и укромная, удерживала
меня, но моральная  решимость  сделать  серьезнейшее  признание
прежде, чем я стану любиться с ней.
     Море  виделось  с  этих  откосов расстеленным далеко внизу
величавыми складками, и медлительность,  с  которой  вследствие
расстояния  и высоты подступала возвратная линия пены, казалась
слегка шутовской, ибо мы понимали, что волны, как и мы, сознают
стреноженность их побежки, и при этом  -  такая  отчужденность,
такая торжественность.
     Внезапно откуда-то из окружавшей нас природной неразберихи
донесся рев неземного блаженства.
     - Господи-боже,   -   сказала  Ирис,  -  надеюсь,  это  не
счастливый беглец из  "Каннеровского  Цирка".  (Не  родственник
пианиста, - так по крайней мере считалось.)
     Теперь  мы шли бок о бок: тропинка, перекрестив для начала
с полдюжины раз основную дорогу, становилась пошире. В тот день
я по обыкновению  препирался  с  Ирис  относительно  английских
названий   тех   немногих   растений,  которые  умел  отличить:
ладанника и цветущей гризельды,  агавы  (которую  она  называла
"столетником"),  ракитника  и  молочая,  мирта  и  земляничного
дерева. Крапчатые бабочки, будто быстрые блики  солнца,  там  и
сям сновали в случайных тоннелях листвы, а раз кто-то огромный,
оливковый,  с  розовым отливом где-то внизу ненадолго присел на
головку чертополоха. О бабочках я не знал ничего да  собственно
и  знать  не  желал, особенно о ночных, мохнатых - не выношу их
прикосновений:  даже  прелестнейшие  из  них  вызывают  во  мне
торопливый  трепет,  словно какая-нибудь летучая паутина или та
пакость, что водится в купальнях Ривьеры, - сахарная чешуйница.
     В день, находящийся ныне в фокусе, памятный событьями куда
более важными, но несущий и  всякого  рода  синхронную  чепуху,
приставшую к нему, как колючки, или въевшуюся наподобие морских
паразитов,  мы  увидали,  как  движется рампетка между цветущих
скал, а следом появился старик Каннер с панамой,  свисавшей  на
тесьме  с  пуговицы  жилета;  белые  локоны  веяли над багровым
челом, и весь его облик источал упоенье, которого эхо  мы,  без
сомнения, и услыхали минуту назад.
     После  того,  как  Ирис,  не медля, описала ему авантажное
зеленое существо, Каннер отверг  его  как  eine  "Пандору"  (во
всяком  случае,  так  у меня записано) - заурядную южную Falter
(бабочку).  "Aber   (однако),   -   пророкотал   он,   воздевая
указательный  палец,  -  если  вам угодно взглянуть на истинный
раритет, до  сей  поры  ни  разу  не  замеченный  к  западу  от
NiederOsterreich, то я покажу вам, кого я сейчас поймал."
     Он  прислонил  рампетку  к  скале (рампетка сразу упала, и
Ирис  уважительно  ее  подняла),  и  рассыпаясь  в   затухающем
аккомпанементе  пространной  признательности  (кому?  - Психее?
Ваалзевуву? Ирис?), извлек из отделения своей  сумки  конвертик
для  марок  и  нежно  вытряс из него на ладонь сложившую крылья
бабочку.
     Бросив на нее единственный взгляд, Ирис сказала,  что  это
всего лишь крошечная, совсем еще молодая белянка-капустница. (У
ней  имелась  теория,  что,  скажем,  комнатные мухи постепенно
растут.)
     - Теперь смотрите внимательно, - сказал Каннер,  игнорируя
ее  диковинное  замечание  и тыча сжатым пинцетом в треугольное
насекомое. - То, что вы видите, это испод:  левое  Vorderflugel
("переднее  крыло")  снизу белое, а левое Hinterflugel ("заднее
крыло") - желтое. Я  не  стану  раскрывать  ей  крылья,  однако
надеюсь,  вы поверите тому, что я собираюсь сказать. С наружной
стороны крыла, которой вам не видно,  эта  разновидность  имеет
такие же как у ее ближайшей родни - у малой белянки и у белянки
Манна,  обе встречаются тут на каждом шагу, - типичные пятнышки
на переднем крыле, а именно, точку у самца и черное Doppelpunkt
("двоеточие") у  самки.  С  исподу  пунктуация  у  них  у  всех
обратная и лишь у вида, сложенный образчик которого лежит перед
вами у меня на ладони, крыло снизу чистое - типографский каприз
Природы! Ergo - это Эргана.
     Одна из ножек лежащей бабочки дернулась.
     - Ой, да она же жива