замысловатые  жесты  низкого  рода  пантомимы, - скорее пародия
предметов, чем символы их. Я, было, сунулся с какой-то  нелепой
собственной  лептой,  но  Ивор  сурово  попросил меня не валять
дурака: она очень легко обижается. Все это (вместе  с  сердитой
служанкой,  старой  канниццианкой, грохотавшей тарелками где-то
за рамкою рампы) принадлежало к другой жизни, к другой книге, к
миру неуследимо кровосмесительных игр, которого я еще не создал
сознательно.
     Оба были невеликими  ростом,  но  замечательно  сложенными
молодыми людьми, семейственное же их сходство было несомненное,
притом,  что Ивор имел внешность вполне простецкую - рыжеватый,
веснушчатый, - а она была смуглой красавицей с черной  короткою
стрижкой и глазами цвета ясного меда. Не помню платья, что было
на  ней  в  нашу  первую  встречу,  но знаю, что тонкие руки ее
оставались голы и впивались мне  в  душу  со  всякой  пальмовой
рощицей  и  осажденным медузами островком, какие она чертила по
воздуху, пока ее  братец  переводил  мне  эти  узоры  идиотским
суфлерским  шопотом. Я был отомщен после обеда. Ивор отправился
за моим виски. В  безгрешных  сумерках  мы  с  Ирис  стояли  на
террасе.  Я  раскурил  трубку,  и  Ирис,  бедром приткнувшись к
перилам, плавным русалочьим взмахом, имеющим изобразить  волну,
указала  на  марево береговых огней в развале черных, как тушь,
холмов.  Тут  в  гостиной  за  нами  зазвонил  телефон,  и  она
стремительно  обернулась,  -  но с прелестным присутствием духа
обратила этот порыв в беспечный танец с шалью. Между тем,  Ивор
уже  скользил  по  паркету  в сторону телефона, - услышать, что
понадобилось Нине Лесерф или кому-то еще из соседей. Ирис и  я,
мы  любили  в  поздней  нашей  близости  вспоминать  эту  сцену
разоблачения, - Ивор несет нам стаканы, чтобы отпраздновать  ее
сказочное  выздоровление,  а она, не обинуясь его присутствием,
легкой кистью накрывает мои костяшки: я стоял, с преувеличенным
негодованием вцепившись в  перила,  и  не  был,  бедный  дурак,
достаточно  скор,  чтобы  принять  ее  извинения, поцеловав эту
кисть.

     4.

     Привычный симптом моего  недуга  -  не  самый  тяжкий,  но
тяжелее  всего  избываемый после каждого повторного приступа, -
принадлежит к тому, что  Нуди,  лондонский  специалист,  первым
назвал  "нумерическим  нимбом".  Составленное им описание моего
случая недавно перепечатано среди его избранных трудов.  Ничего
этот  "нимб"  не  значит.  "М-р Н., русский аристократ" никаких
"признаков  вырождения"  не  выказывал.  Годов  ему,  когда  он
обратился  к  сей  прославленной бестолочи, было не "32", а 22.
Что хуже всего, Нуди спутал меня  с  господином  В.С.,  который
является  не  столько даже поскриптумом к сокращенному описанию
моего "нимба", сколько самозванцем,  чьи  ощущения  мешаются  с
моими  на  всем  протяжении этой ученой статьи. Правда, описать
упомянутый симптом трудновато, но полагаю,  что  я  сделаю  это
лучше   профессора   Нуди   или   моего  пошлого  и  болтливого
сострадальца.
     Вот что бывало в худшем случае: через час, примерно, после
погружения в сон (а совершалось оно,  как  правило,  далеко  за
полночь и не без скромной помощи "Старого Меда" или "Шартреза")
я  вдруг  пробуждался  (или,  скорей,  "возбуждался") мгновенно
обезумелым.  Мерзкая   боль   в   мозгу   запускалась   какимто
подвернувшимся  на  глаза намеком на призрачный свет, ибо сколь
тщательно  не   довершал   я   старательных   усилий   прислуги
собственным  единоборством  со  шторами  и  шорами окон, всегда
сохранялась  окаянная  щель,  корпускула   тусклого   света   -
искусственного  уличного  или  натурального  лунного, - которая
оповещала меня о невыразимой опасности,  едва  я,  хватая  ртом
воздух,  выныривал на поверхность удушаюшего сна. Вдоль тусклой
щели тащились точки поярче  с  грозно  осмысленными  пропусками
между  ними. Эти точки отвечали, возможно, торопливым торканьям
моего сердца  или  оптически  соотносились  с  взмахами  мокрых
ресниц,  но  умопостигаемая  их  подоплека  не  имела значения;
страшная сторона состояла  в  беспомощном  и  жутком  понимании
тупой  непредвиденности  и  притом неотвратимости случившегося,
поставившего передо мной задачу на прозорливость, -  предстояло
решить  ее  или  погибнуть, собственно, она бы решилась и прямо
сейчас,  не  окажись  я  столь  сонным  и  слабоумным  в  такую
отчаянную   минуту.   Сама   задача   принадлежала   к  разряду
вычислительных: надлежало замерить определенные отношения между
мигающими  точками  или,  в  моем  случае,   угадать   таковые,
поскольку  оцепененье мешало мне толком их сосчитать, не говоря
уж о том, чтобы вспомнить, каково безопасное их  число.  Ошибка
влекла  мгновенную  кару  -  отсечение головы великаном, а то и
похуже; напротив, правильная угадка позволяла мне ускользнуть в
волшебную область,  лежащую  прямо  за  скважинкой,  в  которую
приходилось протискиваться сквозь тернистые тайны, - в область,
схожую  в  ее  идиллической  чуждости с теми ландшафтиками, что
гравировали когда-то в  виде  вразумляющих  виньеток  -  бухта,
bosquet  - близ буквиц рокового коварного облика, скажем, рядом
с готической В, открывавшей главу в книжке для пугливых  детей.
Но откуда было мне знать в моем оцепененьи и страхе, что в этом
и  состояло  простое решение, что и бухта, и боль, и блаженство
Безвременья, - все они открываются первой буквою Бытия?
     Выпадали, конечно, ночи, в которые разум разом возвращался
ко мне, и я, передернув шторы, сразу же  засыпал.  Но  в  иные,
более опасные времена, когда я бывал еще нездоров и ощущал этот
аристократический  "нимб",  у  меня уходили часы на упраздненье
оптического спазма, которого и светлый день  не  умел  одолеть.
Первая   ночь   в   новом  месте  неизменно  бывала  гнусной  и
наследовалась гнетущим  днем.  Меня  давила  невралгия.  Я  был
дерган,  прыщав  и небрит и отказался последовать за Блэками на
увеселительную  морскую  прогулку,  куда,  оказывается  и  меня
пригласили, - так во всяком случае мне было сказано. По правде,
те  первые  дни  на  вилле  "Ирис"  до  того  исказились в моем
дневнике и смазались в памяти, что я не уверен, -  быть  может,
Ивор  и  Ирис  даже  и отсутствовали до середины недели. Помню,
однако,  что  они  оказались  очень  предупредительны,  и   что
договорились  с доктором в Канницце о моем визите к нему. Визит
предоставлял     замечательную     возможность      сопоставить
некомпетентность  моего  лондонского  светила  с  таковою  же -
местного.
     Мне  предстояло  встретиться  с  профессором   Юнкером   -
сдвоенным  персонажем,  состоявшим из мужа и жены. Тридцать лет
уже  они  практиковали  совместно  и   каждое   воскресенье   в
уединенном,  хоть  оттого  и  грязноватом  углу  пляжа эта чета
анализировала друг дружку. У их  пациентов  считалось,  что  по
воскресеньям   Юнкеры   особенно   проницательны,  но  я  этого
обнаружить не  смог,  основательно  нагрузившись  в  одной-двух
забегаловках  по дороге в убогий квартал, где обитали и Юнкеры,
и, как я, помнится,  заприметил,  иные  врачи.  Парадная  дверь
глядела  очень  мило  в  обрамленьи  цветочков  и ягод рыночной
площади, но посмотрели бы вы на заднюю. Меня принимала  женская
половина,  пожилая карлица в брюках, что в 1922-м году покоряло
отвагой.  Эту  тему  продолжило   -   сразу   же   за   окошком
ватер-клозета  (где мне пришлось наполнить нелепый фиал, вполне
поместительный для целей доктора, но не для  моих)  -  струенье
зефира  над  улочкой,  достаточно узкой, чтобы три пары кальсон
сумели перемахнуть ее по веревке в  такое  ж  число  шагов  или
скачков.  Я сделал несколько замечаний и об этом, и о витражном
окне с лиловой женщиной в приемной - точь в точь таком же,  как
на  вилле  "Ирис".  Госпожа Юнкер спросила, кого я предпочитаю,
мальчиков или девочек, и я, оглядевшись, ответил сдержанно, что
не знаю, кого она может  мне  предложить.  Она  не  засмеялась.
Консультация  не увенчалась успехом. Перед тем как определить у
меня  челюстную  невралгию,  она  пожелала,  чтобы  я   посетил
дантиста,  когда  протрезвлюсь.  Это  тут, через улицу, сказала
она. Я уверен, что она позвонила ему  при  мне  и  договорилась
насчет приема, вот только не помню, пошел я к нему тогда же или
на следующий день. Звали его Моляр, и это "л" было как песчинка
в  дупле;  через  сорок лет я воспользовался им в "A Kingdom by
the Sea".
     Девушка,  принятая  мной  за  ассистентку  дантиста   (для
которой  она, впрочем, была слишком нарядно одета), сидела нога
на ногу, болтая по телефону, и просто ткнула в дверь сигаретой,
которую держала в руке, ничем иным не прервав своего занятия. Я
очутился в комнате, банальной и безмолвной. Лучшие  места  были
заняты. Обычная большая картина над безалаберной книжной полкой
изображала  горный  поток  с  перекинутым через него срубленным
деревом. В какой-то из ранних часов приема  несколько  журналов
уже   переправились  с  полки  на  овальный  стол,  подпиравший
собственный скромный подбор предметов - пустую цветочную  вазу,
к  примеру,  и  casse-tete  размером  с часы. Это был крохотный
круговой лабиринт  с  пятью  серебристыми  горошинами,  которые
полагалось  благоразумными  поворотами  кисти  загнать  в центр
спирали. Для ожидающих детей.
     Таковых  не  имелось.  Кресло  в  углу  обнимало  толстого
господина  с  букетом  гвоздик  поперек колен. Две пожилые дамы
сидели  на  бурой  софе  -   чужие   друг   дружке,   судя   по
благовоспитанному  просвету между ними. Во множестве лье от них
сидел на стуле с мягкой  обивкой  культурный  молодой  человек,
верно,  писатель,  и  держа в ладони памятную книжечку, заносил
туда  карандашом  особливые  заметки,  верно,  описания  разных
разностей, по которым блуждал его взор, отрываясь от книжицы, -
потолка,  обоев,  картины  и  волосистого загривка мужчины, что
стоял у окна, сцепив за спиною  руки  и  лениво  взирая  поверх
хлопающих  подштанников,  поверх лиловатого окошка юнкеровского
ватерклозета, по-над крышами и  холмами  предгорья  на  далекий
хребет,  где,  лениво  раздумывал  я,  еще, может быть, цела та
иссохшая сосна и мостит живописный поток.
     И вот дверь в конце  комнаты  со  смехом  распахнулась,  и
появился   дантист,   краснолицый,   при   галстухе  бантом,  в
мешковатом праздничном  сером  костюме  с  довольно  изысканной
черной    повязкой    на   рукаве.   Последовали   рукопожатия,
поздравленья. Я попытался напомнить ему о нашей договоренности,
но пожилая почтенная дама, в которой я признал  госпожу  Юнкер,
перебила меня, сказав, что это она виновата. Между тем Миранда,
дочь  хозяина  дома,  виденная  мной  минуту  назад,  затолкала
длинные бледные стебли дяденькиных гвоздик  в  тесную  вазу  на
столе,  который  чудесным образом облекся в скатерть. Под общие
рукоплескания субретка  установила  на  стол  чудовищный  торт,
розовый,  как  закат,  с  цифрою  "5O" каллиграфическим кремом.
"Какое восхитительное внимание!" -  воскликнул  вдовец.  Подали
чай,  и несколько групп присели, иные ж остались стоять, имея в
руках бокалы. Я услышал  ласковый  шепот  Ирис,  предупредивший
меня,  что  это  сдобренный пряностями яблочный сок, не вино, и
поднимая ладони,  уклонился  от  подноса,  протянутого  ко  мне
нареченрым  Миранды,  которого  уже  видел,  когда  он,  улучив
минуту, уточнял некоторые детали приданного. "Вот уж не  думали
вас  узреть",  -  сказала Ирис - и проболталась, потому что это
никак не могла быть та partie de plaisir,  куда  меня  зазывали
("У  них  чудный  домик на скалах"). Нет, я все-таки думаю, что
большую часть путанных впечатлений, изложенных здесь в связи  с
дантистами  и  докторами, следует отнести к онейрическим опытам
во время пьяной сиесты. Тому есть и  письменные  подтверждения.
Проглядывая самые давние мои записи в карманных дневничках, где
имена   и   номера  телефонов  проталкиваются  сквозь  описанья
событий, истинных или выдуманных в  той  или  в  этой  мере,  я
приметил,   что   сны  и  прочие  искажения  "действительности"
заносились  мной  особым,  клонящимся   налево   почерком,   по
крайности  в  самом начале, когда я еще не отринул общепринятых
различений. Большая часть  докембриджского  материала  записана
этой  рукой  (но  солдат  действительно  пал  на пути у беглого
короля).

     5.

     Я знаю, меня называли чванливым сычом, но я не перевариваю
розыгрышей и у меня просто опускаются руки ("Только безъюморные
люди прибегают  к  этому  обороту"   -   согласно   Ивору)   от
непрерывного  потока  шутливых  подковырок  и пошлых каламбуров
("Руки - ладно, чего бы другое стояло" - снова Ивор).  Впрочем,
он  был  добрый  малый,  и  в  сущности,  вовсе не перерывами в
зубоскальстве радовали меня его  отлучки  в  конце  недели.  Он
трудился  в  туристском  агенстве,  руководимом  прежним  homme
d'affaires тети Бетти, тоже весьма чудаковатым  на свой  манер,
- обещавшим Ивору автофаэтон "Икар" в виде награды за усердие.
     Здоровье и почерк мои скоро пошли на поправку, и  юг  стал
доставлять  мне радость. Мы с Ирис часами блаженствовали (она в
черном купальнике, я в фланели и блайзере) в  саду,  который  я
предпочел поначалу соблазнам морского купания, пляжной плоти. Я
перевел  для  нее несколько стихотворений Пушкина и Лермонтова,
перефразировав их и слегка подправив для пущего впечатления.  Я
с  драматическими  подробностями рассказал ей о своем бегстве с
родины. Я упомянул великих изгнанников  прошлого.  Она  слушала
меня, как Дездемона.
     - Мне  бы  хотелось  выучить  русский,  -  говорила  она с
вежливым сожалением, что так идет к этому признанию. -  У  меня
тетя  родилась почти что в Киеве и еще в семьдесят пять помнила
несколько русских и румынских слов, но я - жалкий  лингвист.  А
как по-вашему "eucalypt"?
     - Эвкалипт.
     - О!   хорошее  вышло  бы  имя  для  героя  рассказа.  "F.
Clipton". У Уэллса был "м-р Сноукс", оказавшийся производным от
"Seven Oaks". Я обожаю Уэллса, а вы?
     Я сказал, что он величайший романтик и маг нашего времени,
но что я не перевариваю его социологической муры.
     Она тоже. А  помню  я,  что  сказал  Стефен  в  "Страстных
друзьях",  когда  выходил из комнаты - из бесцветной комнаты, в
которой ему позволили напоследок повидаться с любимой?
     - На это я ответить могу. Там мебель была в чехлах,  и  он
сказал: "Это от мух".
     - Да!  Чудно, правда? Просто пробурчать что-нибудь, только
бы  не  заплакать.  Напоминает  кого-то  из  старых   мастеров,
написавшего  слепня на руке у своей сестры, чтобы показать, что
она уже умерла.
     Я сказал, что всегда предпочитал буквальный смысл описания
скрытому за ним символу. Она задумчиво покивала, но, похоже, не
согласилась.
     А кто у меня любимый из  современных  поэтов?  Как  насчет
Хаусмена?
     Я  много  раз наблюдал его издали, а однажды видел вблизи.
Это случилось в Тринити, в библиотеке.  Он  стоял  с  раскрытой
книгой  в  руке,  но  смотрел  в потолок, как бы пытаясь что-то
припомнить, - может быть  то,  как  другой  автор  перевел  эту
строку.
     Она сказала, что "затрепетала бы от счастья". Она выпалила
эти слова, вытянув вперед серьезное личико и мелко потрясая им,
личиком, и гладкой челкой.
     - Так  трепещите  теперь! Как-никак, вот он я, перед вами,
летом 22-го в доме вашего брата...
     - Ну уж нет, - сказала она, увиливая от предложенной  темы
(и при этом повороте ее речей я внезапно почувствовал перехлест
в текстуре времени, как если бы это случалось прежде или должно
было случиться опять). - Дом-то как раз мой. Тетя Бетти мне его
завещала, и с ним немного денег, но Ивор слишком глуп или горд,
чтобы позволить мне уплатить его страшные долги.
     Тень  укора  в  моих  словах, - она была вовсе не тенью. Я
действительно верил даже тогда, едва перейдя за второй десяток,
что к середине столетия  стану  славным  и  вольным  писателем,
проживающим  в  вольной,  уважаемой миром России, на Английской
набережной Невы или в  одном  из  моих  роскошных  поместий,  и
созидающим  прозу  и поэзию на бесконечно податливом языке моих
предков, между которыми я насчитывал одну из  двоюродных  бабок
Толстого  и  двух  добрых приятелей Пушкина. Предчувствие славы
било  в  голову  сильнее  старых  вин   ностальгии.   То   было
воспоминание  вспять,  огромный  дуб  у  озера,  столь картинно
отражаемый ясными водами,  что  зеркальные  ветви  его  кажутся
изукрашенными  корнями. Я ощущал эту грядущую славу в подошвах,
в кончиках пальцев, в  корнях  волос,  как  ощущаешь  дрожь  от
электрической бури в замирающей прелести глубокого голоса певца
перед  самым  ударом  грома  -  или от строки из "Короля Лира".
Отчего же слезы застилали мои очки,  стоило  мне  вызвать  этот
призрак известности, так искушавший и мучавший меня тогда, пять
десятилетий  тому?  Образ  ее  оставался  невинен, образ ее был
неподделен,  и  несходство  его  с  тем,   что   предстояло   в
действительности,   надрывало   мне  сердце,  как  острая  боль
расставания.
     Ни  славолюбие,  ни  гордыня  не   пятнали   воображаемого
будущего.  Президент Российской Академии приближался ко мне под
звуки медленной музыки и нес подушку с лавровым венком, -  и  с
ворчанием   отступал,  понужденный  к  сему  покачиванием  моей
седеющей головы.  Я  видел  себя  держашим  корректуру  романа,
которому,   разумеется,   предстояло   дать  новое  направление
русскому литературному  слогу,  -  мое  направление  (но  я  не
испытывал  ни  самодовольства,  ни гордости, ни изумления), - и
столь густо усеивали помарки ее поля, - в  которых  вдохновение
отыскивает наисладчайший клевер, - что приходилось все набирать
наново.  А в пору, когда, наконец выходила запоздалая книга, я,
тихо состарившийся, вкушал наслаждения среди немногих  и  милых
льстивых  друзей  в увитой ветвями беседке моей любимой усадьбы
Марево (где я впервые "смотрел  на  арлекинов"),  с  ее  аллеей
фонтанов и мреющим видом на девственный уголок волжских степей.
Этому непременно суждено было статься.
     Из моей холодной постели в Кембридже я озирал целый период
новой   российской   словесности.  Я  предвкушал  освежительное
соседство враждебных, но вежливых критиков, что  станут  корить
меня  в санкт-петербургских литературных обзорах за болезненное
безразличие к политике, к великим  идеям  невеликих  умов  и  к
таким насущным проблемам, как перенаселенность больших городов.
Не  меньше  утешало  меня  и видение своры простофиль и плутов,
поносящих улыбчивый мрамор, недужных от зависти,  очумевших  от
своей   же   посредственности,   спешащих   трепливыми  толпами
навстречу участи леммингов и тут же вновь выбегающих  с  другой
стороны  сцены,  прохлопав не только суть моей книги, но и свою
грызуновую Гадару.
     Стихи, которые я начал писать после встречи с Ирис, должны
были передать ее подлинный, единственный облик, то как морщится
лоб, когда она заводит брови, ожидая,  пока  я  усвою  соль  ее
шутки,  или  как  возникает  иной рисунок мягких морщин, когда,
нахмурясь над Таухницем, она выискивает  место,  которым  хочет
поделиться  со  мной.  Но  мой инструмент был еще слишком туп и
неразвит, он не годился для выраженья божественных  частностей,
и  ее  глаза,  ее  волосы становились безнадежно общи в моих, в
прочем, неплохо сработанных строфах.
      Ни один из тех описательных и, будем честными, пустеньких
опусов не стоил (особенно в переводе на голый английский  -  не
оставлявший в них ни склада ни ляда) того, чтобы его показывать
Ирис, к тому же чудная стеснительность,  какой  я  отродясь  не
испытывал прежде, приволакиваясь за девицей на бойкой заре моей
чувственной юности, мешала мне представить Ирис  этот  свод  ее
прелестей.  Но  вот  ночью  2О  июля я сочинил более косвенные,
более метафизические стихи,  которые  решился  показать  ей  за
завтраком  в дословном переводе, взявшем у меня времени больше,
чем сам  оригинал.  На