грязи, да Снегирев, сторож, сказал. что нельзя,
что щетку испортишь, а щетка, говорит, барин, казенная.
Вот они как теперь, маточка, так что я и у этих господ
чуть ли не хуже ветошки, об которую ноги обтирают.
Ведь меня что, Варенька, убивает? Не деньги меня убивают,
а все эти тревоги житейские, все эти шепоты,
улыбочки, шуточки. Его превосходительство невзначай
как-нибудь могут отнестись на мой счет,- ох, маточка,
времена-то мои прошли золотые! Сегодня перечитал я
все ваши письма; грустно, маточка!
Прощайте, родная, господь вас храни!
    М. Девушкин.
    P. S. Горе-то мое, Варенька, хотел я вам описать пополам
с шуточкой, только, видно, она не дается мне,
шуточка-то. Вам хотелось угодить. Я к вам зайду, маточка,
непременно зайду, завтра зайду.

Августа 11.

    Варвара Алексеевна! голубчик мой, маточка! Пропал
я, пропали мы оба, оба вместе, безвозвратно пропали.
Моя репутация, амбиция - все потеряно! Я погиб, и вы
погибли, маточка, и вы, вместе со мной,безвозвратно погибли!
Это я, я вас в погибель ввел! Меня гонят, маточка,
презирают, на смех подымают, а хозяйка просто меня
бранить стала; кричала, кричала на меня сегодня, распекала,
распекала меня,ниже щепки поставила.А вечером
у Ратазяева кто-то из них стал вслух читать одно письмо
черновое, которое я вам написал,да выронил невзначай из
кармана. Матушка моя, какую они насмешку подняли!
Величали, величали нас, хохотали, хохотали, предатели!
Я вошел к ним и уличил Ратазяева в вероломстве; сказал
ему, что он предатель! А Ратазяев отвечал мне, что я
сам предатель, что я конкетами разными занимаюсь; говорит,-
вы скрывались от нас, вы, дескать, Ловелас;
и теперь все меня Ловеласом зовут, и имени другого нег
у меня! Слышите ли, ангельчик мой, слышите ли,- они
теперь все знают, обо всем известны, и об вас, родная
моя, знают, и обо всем, что ни есть у вас,обо всем знают!
Да чего! и Фальдони туда же, и он заодно с ними;послал
я его сегодня в колбасную, так, принести кой-чего; не
идет да и только, дело есть, говорит! <Да ведь ты ж обя-

83

зан>,- я говорю. <Да нет же, говорит, не обязан, вы вон
моей барыне денег не платите, так я вам и не обязан>.
Я не вытерпел от него, от необразованного мужика,
оскорбления, да и сказал ему дурака; а он мне - <от
дурака слышал>. Я думаю, что он с пьяных глаз мне такую
грубость сказал - да и говорю, ты, дескать, пьян,
мужик ты этакой! а он мне: <Вы, что ли, мне поднеслито?
У самих-то есть ли на что опохмелиться; сами у какой-то
по гривенничку христарадничаете,- да еще прибавил:-
Эх, дескать, а еще барин!> Вот, маточка, вот до
чего дошло дело! Жить, Варенька, совестно! точно оглашенный
какой-нибудь; хуже чем беспаспортному бродяге
какому-нибудь. Бедствия тяжкие!- погиб я, просто
погиб! безвозвратно погиб.

М. Д.

    Августа 13.
    Любезнейший Макар Алексеевич! Над нами все беды
да беды, я уж и сама не знаю, что делать! Что с вамито
будет теперь, а на меня надежда плохая; я сегодня
обожгла себе утюгом левую руку; уронила нечаянно,
и ушибла и обожгла, все вместе. Работать никак нельзя,
а Федора уж третий день хворает. Я в мучительном беспокойстве.
Посылаю вам тридцать копеек серебром; это
почти все последнее наше, а я, бог видит, как желала
бы вам помочь теперь в ваших нуждах. До слез досадно!
Прощайте, друг мой! Весьма бы вы утешили меня,
если б пришли к нам сегодня.

В. Д.

Августа 14.

    Макар Алексеевич! что это с вами? Бога вы не боитесь,
верно! Вы меня просто с ума сведете. Не стыдно ли
вам! Вы себя губите, вы подумайте только о своей репутации.
Вы человек честный, благородный, амбиционный
- ну, как все узнают про вас! Да вы просто со стыда
должны будете умеретъ! Или не жаль вам седых волос
ваших? Ну, боитесь ли вы бога! Федора сказала, что уже
теперь не будет вам более помогать, да и я тоже вам

84

денег давать не буду. До чего вы меня довели, Макар
Алексеевич! Вы думаете, верно, что мне ничего, что вы
так дурно ведете себя; вы еще не знате,что я из-за вас
терплю! Мне по нашей лестнице и пройти нельзя: все на
меня смотрят, пальцем на меня указывают и такие
страшные вещи говорят; да, прямо говорят, что связалась
я с пьяницей. Каково это слышать! Когда вас привозят,
то на вас все жильцы с презрением указывают: вот, говорят..
того чиновника привезли. А мне-то за вас мочи нет
как совестно. Клянусь вам, что я перееду отсюда. Пойду
куда-нибудь в горчнчные, в прачки, а здесь не останусь.
Я вам писала, чтоб вы зашли ко мне, а вы не зашли.
Знать. вам ничего мои слезы и просьбы, Макар Алексеевич!
И откуда вы денег достали? Ради создателя, поберегитесь.
Ведь пропадете, ни за что пропадете! И стыд-то
и срам-то какой! Вас хозяйка и впустить вчера не хотела,
вы в сенях ночевали: я все знаю. Если б вы знали, как
мне тяжело было, когда я все это узнала. Приходите ко
мне, вам будет у нас весело: мы будем вместе читать, будем
старое вспоминать. Федора о своих богомольных странствиях
рассказывать будет. Ради меня, голубчик мой, не
губите себя и меня не губите. Ведь я для вас одного и
живу, для вас и остаюсь с вами. Так-то вы теперь! Будьте
благородным человеком, твердым в несчастиях; помннте,
что бедность не порок. Да и чего отчаиваться: это
все временное! Даст бог--все поправится, только вы-то
удержитесь теперь. Посылаю вам двугривенный, купите
себе табаку или всего, что вам захочется,только, ради бога,
на дурное не тратьте. Приходите к нам, непременно
приходите. Вам, может быть, как и прежде, стыдно будет,
но вы не стыдитесь: это ложный стыд. Только бы вы
искреннее раскаяние принесли. Надейтесь на бога. Он
все устроит к лучшему.
    В. Д.

Варвара Алексеевна, маточка!

Августа 19.

    Стыдно мне, ясочка моя, Варвара Алексеевна,совсем
застыдился. Впрочем, что ж тут такого, маточка, особенного?
Отчего же сердца своего не поразвеселить? Я тогда
про подошвы мои и не думаю, потому что подошва
вздор и всегда останется простой, подлой, грязной по-

85

дошвой. Да и сапоги тоже вздор. И мудрецы греческие
без сапог хаживали, так чего же нашему-то брату с таким
недостойным предметом нянчиться? За что ж обижать,
за что ж презирать меня в таком случае? Эх! маточка,
маточка, нашли что писать! А Федоре скажите,
что она баба вздорная, беспокойная, буйная и вдобавок
глупая, невыразимо глупая! Что же касается до седины
моей, то и в этом вы ошибаетесь, родная моя, потому что
я вовсе не такой старик, как вы думаете. Емеля вам кланяется.
Пишете вы, что сокрушались и плакали; а я вам
пишу, что я тоже сокрушался и плакал. В заключение
желаю вам всякого здоровья и благополучия, а что до
меня касается, то я тоже здоров и благополучен и пребываю
вашим, ангельчик мой, другом
    Макаром Девушкиным.

Августа 21.

    Милостивая государыня и любезный друг,
    Варвара Алексеевна!
    Чувствую, что я виноват, чувствую, что я провинился
перед вами, да в, по-моему, выгоды-то из этого нет
никакой, маточка, что я все это чувствую, уж что вы
там ни говорите. Я и прежде проступка моего все это
чувствовал, но вот упал же духом, с сознанием вины
упал. Маточка моя, я не зол и не жестокосерден; а для
того чтобы растерзать сердечко ваше, голубка моя, нужно
быть не более, не менее как кровожадным тигром,
ну, а у меня сердце овечье, и я, как и вам известно, не
имею позыва к кровожадности; следственно, ангельчих
мой, я и не совсем виноват в проступке моем, так же как
и ни сердце, ни мысли мои не виноваты; а уж так, я и
не знаю, что виновато. Уж такое дело темное, маточка!
Тридцать копеек серебром мне прислали, а потом прислали
двугривенничек; у меня сердце и заныло, глядя
на ваши сиротские денежки. Сами ручку свою обожгли,
голодать скоро будете, а пишете, чтоб я табаку купил.
Ну, как же мне было поступить в таком случае? Или уж
так, без зазрения совести, подобно разбойнику, вас, сироточку,
начать грабить! Тут-то я и упал духом, маточка,
то есть сначала, чувствуя поневоле, что никуда не
гожусь и что я сам немногим разве получше подошвы

86

своей, счел неприличным принимать себя за что-нибудь
значащее, а напротив, самого себя стал считать
чем-то неприличным и в некоторой степени неблагопристойным.
Ну, а как потерял к себе самому уважение,
как предался отрицанию добрых качеств своих и своего
достоинства, так уж тут и все пропадай, тут уж и падение!
Это так уже судьбою определено, и я в этом не
виноват. Я сначала вышел немножко поосвежиться.
Тут уж все пришлось одно к одному: и природа была
такая слезливая, и погода холодная, и дождь, ну и Емеля
тут же случился. Он, Варенька, уже все заложил
что имел, все у него пошло в свое место. и как я его
встретил, так он уже двое суток маковой росинки во
рту не видал, так что уж хотел такое закладывать, чего
никак и заложить нельзя, затем что и закладов таких не
бывает. Ну, что же, Варенька, уступил я более из сострадания
к человечеству, чем по собственному влечению.
Так вот как грех этот произошел, маточка! Мы уж
как вместе с ним плакали! Вас вспоминали. Он предобрый,
он очень добрый человек, и весьма чувствительный
человек. Я, маточка, сам все это чувствую; со мной потому
и случается-то все такое, что я очень все это чувствую.
Я знаю, чем я вам, голуочик вы мой, обязан!
Узнав вас, я стал, во-первых, и самого себя лучше знать
и вас стал любить; а до вас, ангельчик мой, я был одинок
и как будто спал, а не жил на свете. Они, злодеи-то
мои, говорили, что даже и фигура моя неприличная,
и гнушались мною, ну, и я стал гнушаться собою; говорили,
что я туп, я и в самом деле думал, что я туп,
а как вы мне явились, то вы всю мою жизнь осветили
темную, так что и сердце и душа моя осветились, и я обрел
душевный покой и узнал, что и я не хуже других;
что только так, не блешу ничем, лоску нет, тону нет, но
все-таки я человек, что сердцем и мыслями я человек.
Ну, а теперь, почувствовав, что я гоним судьбою, что,
униженный ею, предался отрицанию сооственного своего
достоинства, я, удрученный моими бедствиями,
и упал духом. И так как вы теперь все знаете, маточка,
то я умоляю вас слезно не любопытствовать более об
этой материи, ибо сердце мое разрывается, и горько,
тягостно.
    Свидетельствую, маточка, вам почтение мое и пребываю
вашим верным
    Макаром Девушкиным.

87

Сентября З.

    Я не докончила прошлого письма, Макар Алексеевич,
потому что мне было тяжело писать. Иногда бывают
со мной минуты, когда я рада быть одной, одной
грустить, одной тосковать, без раздела, и такие минуты
начинают находить на меня все чаще и чаще. В воспоминаниях
моих есть что-то такое необъяснимое для меня,
что увлекает меня так безотчетно, так сильно, что
я по нескольку часов бываю бесчувственна ко всему
меня окружающему и забываю все, все настоящее. И нет
впечатления в теперешней жизни моей, приятного ль,
тяжелого, грустного, которое бы не напоминало мне чего-
нибудь подобного же в прошедшем моем, и чаще всего
мое детство, мое золотое детство! Но мне становится
всегда тяжело после подобных мгновений. Я как-то слабею,
моя мечтательность изнуряет меня, а здоровье мое
и без того все хуже и хуже становится.
    Но сегодня свежее, яркое, блестящее утро, каких мало
здесь осенью, оживило меня, и я радостно его встретила.
Итак, у нас уже осень! Как я любила осень в деревне!
Я еще ребенком была, но и тогда уже много чувствовала.
Осенний вечер я любила больше, чем утро.
Я помню, в двух шагах от нашего дома, под горой, было
озеро. Это озеро,- я как будто вижу его теперь,- это
озеро было такое широкое, светлое, чистое, как хрусталь!
Бывало, если вечер тих,- озеро покойно; на деревах, что
по берегу росли, не шелохнет, вода неподвижна, словно
зеркало. Свежо! холодно! Падает роса на траву, в избах
на берегу засветятся огоньки, стадо пригонят - тут-то
я и ускользну тихонько из дому, чтобы посмотреть на
мое озеро, и засмотрюсь, бывало. Какая-нибудь вязанка
хворосту горит у рыбаков у самой воды, и свет далеко-
далеко по воде льется. Небо такое холодное, синее и по
краям разведено все красными. огненными полосами, и
эти полосы все бледнее и бледнее становятся; выходит
месяц; воздух такой звонкий, порхнет ли испуганная
пташка, камыш ли зазвенит от легонького ветерка, или
рыба всплеснется в воде,- все, бывало, слышно. По синей
воде встает белый пар, тонкий, прозрачный. Даль
темнеет; все как-то тонет в тумане, а вблизи так все резко
обточено, словно резцом обрезано,- лодка, берег,
острова; бочка какая-нибудь, брошенная, забытая у самого
берега, чуть-чуть колышется на воде, ветка ракитовая
с пожелтелыми листьями путается в камыше,-

88

вспорхнет чайка запоздалая, то окунется в холодной воде,
то опять вопорхнет и утонет в тумане. Я засматривалась,
заслушивалась,- чудно хорошо было мне! А я
еще была ребенок, дитя!..
    Я так любила осень,- позднюю осень, когда уже уберут
хлеба, окончат все работы, когда уже в избах начнутся
посиделки. когда уже все ждут зимы. Тогда все
становится мрачнее, небо хмурится облаками, желтые
листья стелятся тропами по краям обнаженного леса,
а лес синеет, чернеет,- особенно вечером, когда спустится
сырой туман и деревья мелькают из тумана, как великаны,
как безобразные, страшные привидения. Запоздаешь,
бывало, на прогулке, отстанешь от других, идешь
одна, спешишь,- жутко! Сама дрожишъ как лист; вот,
думаешь, того и гляди выглянет кто-нибудь страшный
из-за этого дупла; между тем ветер пронесется по лесу,
загудит, зашумит, завоет так жалобно, сорвет тучу листьев
с чахлых веток, закрутит ими по воздуху, и за ними
длинною, широкою, шумною стаей, с диким пронзительным
криком, пронесутся птицы, так что небо чернеет и
все застилается ими. Страшно станет, а тут,- точно как
будто заслышишь кого-то,- чей-то голос, как будто кто-то
шепчет: <Беги, беги, дитя, не опаздывай; страшно
здесь будет тотчас, беги, дитя!> - ужас пройдет по сердцу,
и бежишь-бежишь так, что дух занимается. Прибежишь,
запыхавшись, домой; дома шумно, весело; раздадут
нам, всем детям, работу: горох или мак шелушить.
Сырые дрова трещат в печи; матушка весело смотрит за
нашей веселой работой; старая няня Ульяна рассказывает
про старое время или страшные сказки про колдунов
и мертвецов. Мы, дети, жмемся подружка к подружке,
а улыбка у всех на губах. Вот вдруг замолчим разом...
чу! шум! как будто кто-то стучит! Ничего не бывало; это
гудит самопрялка у старой Фроловны; сколько смеху бывало!
А потом ночью не спим от страха; находят такие
страшные сны. Проснешься, бывало, шевельнуться не
смеешь и до рассвета дрогнешь под одеялом. Утром встанешь
свежа, как цветочек. Посмотришь в окно: морозом
прохватило все поле; тонкий, осенний иней повис на обнаженных
сучьях; тонким, как лист, льдом подернулось
озеро; встает белый пар по озеру; кричат веселые птицы.
Солнце светит кругом яркими лучами, и лучи разбивают,
как стекло, тонкий лед Светло, ярко, весело! В печке
опять трещит огонь; подсядем все к самовару, а в окна
посматривает продрогшая ночью черная наша собака

89

Полкан и приветливо махает хвостом. Мужичок проедег
мимо окон на бодрой лошадке в лес за дровами. Все так
довольны, так веселы!.. Ах, какое золотое было детство
мое!..
    Вот я и расплакалась теперь, как дитя, увлекаясь моими
воспоминаниями. Я так живо, так живо все припомнила,
так ярко стало передо мною все прошедшее, а настоящее
так тускло, так темно!.. Чем это кончится, чем
это все кончится? Знаете ли, у меня есть какое-то убеждение,
какая-то уверенность, что я умру нынче осенью.
Я очень, очень больна. Я часто думаю о том, что умру, но
все бы мне не хотелось так умереть,- в здешней земле
лежать. Может быть, я опять слягу в постель, как и тогда,
весной, а я еще оправиться не успела. Вот и теперь
мне очень тяжело. Федора сегодня ушла куда-то на целый
день, и я сижу одна. А с некоторого времени я боюсь
оставаться одной; мне все кажется, что со мной в комнате
кто-то бывает другой, что кто-то со мной говорит;
особенно когда я об чем-нибудь задумаюсь и вдруг очиусь
от задумчивости, так что мне страшно становится.
Вот почему я вам такое большое письмо написала; когда
я пишу, это проходит. Прощайте: кончаю письмо, потому
что и бумаги и времени нет. Из вырученных денег за
платья мои да за шляпку остался у меня только рубль
серебром. Вы дали хозяйке два рубля серебром; это
очень хорошо; она замолчит теперь на время.
    Поправьте себе как-нибудь платье. Прощайте; я так
устала; не понимаю, отчего я становлюсь такая слабая;
малейшее занятие меня утомляет. Случится работа - как
работать? Вот это-то и убивает меня.
В. Д.
Сентября 5.
    Голубчик мой, Варенька!
    Я сегодня, ангельчик мой, много испытал впечатлений.
Во-первых, у меня голова целый день болела. Чтобы
как-нибудь освежиться, вышел я походить по Фонтанке.
Вечер был такой темный, сырой. В шестом часу уж смеркается,-
вот как теперь! Дождя не было, зато был туман,
не хуже доброго дождя. По небу ходили длинными,
широкими полосами тучи. Народу ходила бездна по на-
90
бережной, и народ-то как нарочно был с такими страшными,
уныние наводящими лицами, пьяные мужики, курносые
бабы-чухонки, в сапогах и простоволосые, артельщики,
извозчики, наш брат по какой-нибудь надобности;
мальчишки, какой-нибудь слесарский ученик в полосатом
халате, испитой, чахлый, с лицом, выкупанным
в копченом масле, с замком в руке; солдат отставной,
в сажень ростом,- вот какова была публика. Час-то,
видно, был такой, что другой публики и быть не могло.
Судоходный канал Фонтанка! Барок такая бездна, что
не понимаешь, где все это могло поместиться. На мостах
сидят бабы с мокрыми пряниками да с гнилыми яблоками,
и все такие грязные, мокрые бабы. Скучно по Фонтанке
гулять! Мокрый гранит под ногами, по бокам дома
высокие, черные, закоптелые; под ногами туман, над головой
тоже туман. Такой грустный, такой темный был вечер
сегодня.
    Когда я поворотил в Гороховую, так уж смерклось
совсем и газ зажигать стали. Я давненько-таки не был
в Гороховой,- не удавалось. Шумная улица! Какие лавки,
магазины богатые; все так и блестит и горит, материя,
цветы под стеклами, разные шляпки с лентами. Подумаешь,
что это все так, для красы разложено - так нет же:
ведь есть люди.. что все это покупают и своим женам дарят.
Богатая улица! Немецких булочников очень много
живет в Гороховой; тоже, должно быть, народ весьма достаточный.
Сколько карет поминутно ездит; как это все
мостовая выносит! Пышные экипажи такие, стекла, как
зеркало, внутри бархат и шелк; лакеи дворянские, в эполетах,
при шпаге. Я во все кареты заглядывал, все дамы
сидят, такие разодетые, может быть и княжны и графини.
Верно, час был такой, что все на балы и в собрания
спешили. Любопытно увидеть княгиню и вообще знатную
даму вблизи; должно быть, очень хорошо; я никогда не
видал; разве вот так, как теперь, в карету заглянешь.
Про вас я тут вспомнил. Ах, голубчик мой, родная моя!
как вспомню теперь про вас, так все сердце изнывает!
Отчего вы, Варенька, такая несчастная? Ангельчик мой!
да чем же вы-то хуже их всех? Вы у меня добрая, прекрасная,
ученая; отчего же вам такая злая судьба выпадает
на долю? Отчего это так все случается, что вот хороший-то
человек в запустенье находится, а к другому
кому счастие само напрашивается? Знаю, знаю, маточка,
что нехорошо это думать, что это вольнодумство; но по
искренности, по правде-истине, зачем одному еще во чре-

91

ве матери прокаркнула счастье ворона-судьба, а другой
из воспитательного дома на свет божий выходит? И ведь
бывает же так, что счастье-то часто Иванушке-дурачку
достается. Ты, дескать, Иванушка-дурачок, ройся в мешках
дедовских, пей, ешь, веселись, а ты, такой-сякой,
только облизывайся; ты, дескать, на то и годишься, ты,
братец, вот какой! Грешно, маточка, оно грешно этак думать,
да тут поневоле как-то грех в душу лезет. Ездили
бы и вы в карете такой же, родная моя, ясочка. Взгляда
благосклонного вашего генералы ловили бы,- не то что
наш брат; ходили бы вы не в холстинковом ветхом платьице,
а в шелку да в золоте. Были бы вы не худенькие, не