г. 170


Эртель

     Он  теперь  почти   забыт,  а  для  большинства  и  совсeм  неизвeстен.
Удивительна была его жизнь, удивительно и это забвенiе. Кто забыл его друзей
и  современников, -- Гаршина, Успенскаго,  Короленко, Чехова? А вeдь в общем
он был не  меньше их, --  за  исключенiем, конечно, Чехова,  -- в  нeкоторых
отношенiях даже больше.
     Двадцать лeт  тому назад, в Москвe, в чудесный морозный день, я сидeл в
его кабинетe, в  налитой солнцем квартирe на Воздвиженке и, как  всегда  при
встрeчах с ним, думал:
     -- Какая умница, какой талант в каждом словe, в  каждой усмeшкe!  Какая
смeсь  мужественности  и  мягкости,  твердости  и  деликатности, породистаго
англичанина  и воронежскаго прасола! Как все мило в нем и вокруг него; и его
сухощавая, высокая фигура в прекрасном англiйском костюмe, на котором нeт ни
единой пушинки, и бeлоснeжное бeлье, и крупныя с рыжеватыми волосами руки, и
висячiе русые усы, и  голубые  меланхолическiе глаза, и янтарный мундштук, в
котором душисто дымится дорогая  папироса, и весь  этот кабинет,  сверкающiй
солнцем, чистотой, комфортом! Как повeрить, что этот  самый человeк в юности
двух слов  не умeл  связать в  самом невзыскательном 171  уeздном  обществe,
плохо знал, как обращаться с салфеткой, писал с нелeпeйшими орфографическими
ошибками?
     В этой же самой квартирe он вскорe и умер -- от разрыва сердца.
     Через  год послe того  вышли в  свeт семь томов  собранiя его сочиненiй
(разсказов, повeстей и  романов) и один том писем. К роману "Гарденины" было
приложено предисловiе  Толстого. К письмам  --  его  автобiографiя  и статья
Гершензона: "Мiровозрeнiе Эртеля".
     Толстой  писал  о "Гардениных",  что, "начав читать  эту  книгу, не мог
оторваться, пока не прочел ее всю и не перечел нeкоторых мeст  по  нeсколько
раз". Он писал:
     "Главное достоинство,  кромe  серьезнаго отношенiя к дeлу, кромe такого
знанiя  народнаго  быта,  какого   я  не  знаю  ни  у  одного  писателя,  --
неподражаемое,   невстречаемое   нигдe   достоинство   этого   романа   есть
удивительный по вeрности, красотe, разнообразiю и силe народный язык. Такого
языка не найдешь ни у старых, ни у новых писателей. Мало того, что  народный
язык  его вeрен, силен, красив, он безконечно разнообразен. Старик  дворовый
говорит  одним  языком,  мастеровой  другим,  молодой  парень  третьим, бабы
четвертым, дeвки  опять  иным. У какого  то  писателя  высчитали  количество
употребляемых  им  слов. Я думаю,  что у  Эртеля  количество  это,  особенно
народных слов, было бы самое большое из всeх русских писателей, да еще каких
вeрных, хороших, сильных, нигдe, кромe как в  народe, не употребляемых слов.
И нигдe эти  слова не подчеркнуты, не  преувеличена их  исключительность, не
чувствуется  того, что так часто  бывает, что  автор хочет  172  щегольнуть,
удивить подслушанным им словечком..."
     Это   знанiе   народа  станет   вполнe   понятно,   когда   просмотришь
автобiографiю Эртеля.
     --  Я родился,  говорит он, 7 iюля 1855 года. Дeд мой был из берлинской
бюргерской семьи, юношей попал в армiю Наполеона и под Смоленском был взят в
плeн, а затeм увезен одним из русских офицеров в воронежскую деревню. Там он
вскорe перешел в православiе, женился на  крeпостной  дeвушкe, приписался  в
Воронежскiе мeщане  и всю послeдующую жизнь прожил  управляющим в господских
имeнiях.  Эту  же  должность  наслeдовал  и отец  мой,  тоже  женившiйся  на
крeпостной.  Человeк он был весьма  мало  образованный, но любил читать,  --
преимущественно историческiя книги, -- и не чужд был так называемым вопросам
политики  и даже  своего рода  философiи; к прекрасным  чертам его характера
нужно  отнести  большую  доброту  при наружной  суровости,  довольно  чуткое
чувство  справедливости  и  чрезвычайную  трезвость  ума,  почти  совершенно
совпадавшую со  взглядами  великорусскаго крестьянина. Что  до моей  матери,
незаконной дочери одного задонскаго помeщика, то, в противоположность  отцу,
она была не прочь и от чувствительности и даже мечтательнаго романтизма...
     -- Выучила читать меня она, писать же я выучился сам, сначала копируя с
книг печатныя буквы. Затeм  мой  крестный, тот помeщик  Савельев, у котораго
отец долго был  управляющим,  предложил отцу взять меня к  себe  в дом. Жена
Савельева  была  француженка,  актриса из  какого  то  бульварнаго  театра в
Парижe, почти совсeм  не говорила по-русски, очень скучала и 173 привязалась
ко мнe как к игрушкe,  рядила меня, кормила лакомствами...  Впрочем, все это
длилось  недолго. Отец поссорился  с Савельевым,  потерял  мeсто -- и я  был
обращен  в "первобытное  состоянiе".  Тогда  мы  почти  год  бeдствовали  на
квартирe у одного знакомаго мужика, пока отец не снял в аренду хутор...
     -- Я пользовался совершенной свободой дeлать, что  мнe угодно: играть с
деревенскими  ребятами,  читать,  когда  и что  захочу...  Когда отец взялся
"прiучать меня к  хозяйству",  мнe было  13  лeт. Я в то  время знал  четыре
правила арифметики,  "Исторiю Наполеона", "Кощея Безсмертнаго", "Путешествiе
Пифагора",  "Стеньку  Разина"  Костомарова,  второй том  "Музея  иностранной
литературы",  "Пeсни  Кольцова",  "Сочиненiя   Пушкина",  старинный  конскiй
лeчебник,  священную  исторiю  с  картинками,  комедiю  Чадаева  "Дон  Педро
Прокодурнате". Затeм я самоучкой выучился читать  по  церковному и нeсколько
раз перечитал  "Кiевскiй  Патерик"  и  нeсколько  книг  Четьи  Минеи...  Лeт
шестнадцати я познакомился с усманским купцом Богомоловым, и он снабдил меня
сочиненiями Дарвина  "О происхожденiи человeка" и книжками "Русскаго Слова",
в которых я с огромным увлеченiем прочитал статьи Писарева...
     --  Отец  сдeлал меня своим  помощником по  хозяйству,  но  я настолько
держался запанибрата  с простым  народом, что иногда отец грозился меня бить
за это и дeйствительно раза три  бил... Я был  свой человeк в застольной,  в
конюшнях, в  деревнe  "на улицe", на  посидeлках,  на  свадьбах,  вездe, гдe
собирался  молодой  деревенскiй  народ...  Отец  рeшил,  наконец,   что  мои
дружественныя и фамильярныя отношенiя 174 с деревней положительно мeшают мнe
обладать авторитетом,  нужным  для приказчика, и согласился на  то,  чтобы я
искал себe должность гдe-нибудь в другом мeстe; и  вскорe послe того я занял
должность  конторщика в одном сосeднем имeнiи... Желeзную дорогу  я увидал в
первый раз, когда  мнe стало шестнадцать лeт; Москву и Петербург -- двадцати
трех...
     Дальнeйшее довольно типично для  того времени, для самоучки, "рвущагося
к свeту,  к прогрессу":  новое знакомство  с  новым  чудаком купцом, который
"посреди грязи и  пошлости торговаго люда" был одержим  истинной  страстью к
этому "прогрессу"  и  к чтенiю; знакомство с  его  дочерью, которая  взялась
руководить развитiем молодого "дикаря" и с которой вскорe завязался "книжный
роман",  кончившiйся  свадьбой;  затeм  попытка  завести  свое  хозяйство  в
арендованном на грошовое приданое жены имeньицe и крушенiе этой  попытки, --
"я, считавшiйся дeльным хозяином в  чужом богатом имeнiи, оказался никуда не
годным  в  своем  маленьком",--  и  наконец прieзд  в  Петербург  (благодаря
случайному знакомству  с писателем Засодимским, как то заeхавшим в Усмань) и
начало   типичной   писательской   жизни   в   средe   наиболeе  "передовых"
представителей  тогдашней литературы, жизни в такой бeдности, что у молодого
писателя  вскорe  обнаружились  задатки  чахотки,   и  с  таким   увлеченiем
"передовыми" идеями, что пришлось даже посидeть в  Петропавловской крeпости,
а потом пожить в ссылкe в Твери. Однако,  типичность  эта тут  и  кончается.
Совсeм  не типичной  оказалась быстрота развитiя  этого  "дикаря",  быстрота
превращенiя  его  в  настоящаго культурнаго  человeка,  его  необычайный 175
духовный  и  художественный   рост  и,  главное,  самостоятельность  вкусов,
взглядов  и стремленiй, уже и тогда далеко не во всем совпадавших с тeм, что
полагалось  имeть  всeм  этим Засодимским,  Златовратским.  "Даже  и в  пору
увлеченiя Засодимским, говорит Эртель,  меня не покидала  отцовская струйка:
здравый смысл. Я,  напримeр, чувствовал, что знаю жизнь лучше и глубже его и
особенно  жизнь  народную, бытописателем которой  он считал себя. Умeл  я  и
людей узнавать лучше его  -- этому помогало мои занятiя  хозяйством, дeловыя
отношенiя   с  купцами,  крестьянами,  кулаками,  кабатчиками,  барышниками,
словом, все то, что шло у меня рядом с любовью к народу, с сeтованьями о его
нуждe, печалях, с  увлеченiем туманными идеалами образованности,  прогресса,
свободы, равенства и братства..."
     Этот то "здравый смысл" (если  уж  употребить столь  чрезмeрно скромное
выраженiе)  и сдeлал Эртеля  такой крупной  и своеобразной  фигурой,  как  в
жизни, так  и  в литературe.  Гершензон совершенно  справедливо говорит, что
"нельзя  вообразить  себe  болeе  рeзкаго  контраста,  нежели  тот,  который
представляет фигура Эртеля среди худосочной и  вялой  русской  интеллигенцiи
восьмидесятых  годов".  Да и жизнь его,  повторяю,  была лишь очень короткое
время болeе или менeе  типичной  жизнью интеллигента из  разночинцев. Вскорe
она  опять стала  (даже и  внeшне) чрезвычайно  не похожа на  таковую: послe
Твери  Эртель только временами живал в  столицах или заграницей, -- он опять
вернулся  в деревню, к сельскому  хозяйству  и почти  до самаго своего конца
отдавал  ему  половину всeх своих сил, сперва  арендуя лично  176  для  себя
клочок земли на родинe, а затeм управляя огромнeйшими и богатeйшими барскими
имeнiями (одно время даже сразу  нeсколькими,  разбросанными  в цeлых девяти
губернiях, то есть "цeлым царством", как писал он мнe однажды).
     Гершензон  считает,  что  Эртель  даже  и  как  мыслитель  был явленiем
"замeчательным",   что  мiровозренiе  его  "представляет  собой  чрезвычайно
оригинальную и цeнную систему идей".  Сила мышленiя Эртеля, говорит он, была
в той  области,  которую Кант  отводит  "практическому разуму".  Эртель был,
прежде   всего,   человeком  дeла.  Ему   дана  была  от  природы   огромная
жизнеспособность,  он  был  ярким  представителем  дeлателей  жизни, обладал
страстной жаждой быть в непрерывной смeнe явленiй и дeйствiй.  И вот этим то
и опредeлялся характер его мiровозренiя.
     Все это мiровозренiе есть  отвeт на двойственный вопрос:  что позволяет
сдeлать жизнь и чего она требует. Вопрос  об изначальной силe, движущей мiр,
и о конечной цeли этого движенiя Эртель оставлял без разсмотрeнiя.
     Он,  однако,  не  был рацiоналистом.  Напротив,  как  раз  живое  чутье
дeйствительности научило его тому, что в основe всего  видимаго есть элемент
невидимый,  но  не  менeе реальный, и что  не учитывать его  в  практических
расчетах  значит рисковать ошибочностью всeх  разсчетов.  Оттого  позитивизм
казался ему нестерпимой безсмысленостью.
     Он  думал,  что жизнь  рeзко  распадается  на  явленiя двух  родов:  на
зависящiя исключительно от воли "Великаго Неизвeстнаго, котораго мы называем
Богом",  то есть на такiя, к которым 177 мы должны  относиться с безусловной
покорностью,  и  на  зависящiя от нашей воли  и  устранимыя,  по отношенiю к
которым борьба умeстна и необходима.
     Он  вeрил, что существует абсолютная истина, но стоял лишь  за условное
осуществленiе ея, любил  говорить:  "В мeру, друг, в мeру!"  --  то есть: не
ускоряй насильственно этот поступательный ход исторiи. Безусловное пониманiе
добра  и  зла  и условное  дeйствiе в осуществленiи перваго  и  в  борьбe  с
послeдним -- вот что нужно  для всякой дeятельности, в  том числe для всякой
протестующей,  говорил  он. Значит  ли  это,  однако,  что  он  проповeдывал
"умeренность и  аккуратность"? Рeдко кто был менeе умeрен и  аккуратен,  чeм
он, вся  жизнь котораго  была страстной  неумeренностью, "вeчным горeнiем  в
дeлах душевных, общественных и житейских, страдальческими поисками внeшней и
внутренней гармонiи". Он сам нерeдко жаловался: "Все не удается возстановить
в своей жизни равновeсiя... То, что видишь  вокруг и  что читаешь, до  такой
степени надрывает  сердце  жалостью к  одним и  гнeвом к другим, что  просто
бeда..." И дальше (говоря о своем участiи в помощи  голодающим, которой он в
началe девяностых  годов  отдавался  цeлых два  года с  такой страстью,  что
совершенно забросил  свои собственныя дeла  и оказался в  настоящей нищетe):
"Еще  раз  узнал,  что  могу, до  самозабвенiя,  до  полнeйшаго  упадка  сил
увлекаться так называемой общественной дeятельностью..."
     Он сурово осуждал русскую интеллигенцiю и прежде  всего с  практической
точки  зрeнiя.  Он говорил,  что  ея  вeчный  протест,  обусловленный только
"нервическим  раздраженiем"   или  178  "лирическим  отношенiем   к  вещам",
безсилен, не  ведет  к  цeли, ибо  пафос сам  по  себe  не  есть какая  либо
сущность, а  только  форма  проявленiй, сущностью же всякой борьбы  является
личное религiозно-философское убeжденiе протестующаго  и затeм  -- пониманiе
исторической  дeйствительности.  Первое,  что нужно  русскому  интеллигенту,
говорил он,  это  проникнуться ученiем Христа, "который костью стал в  горлe
господ Михайловских",  без чего  невозможно религiозная культура личности, а
второе --  глубокая  и серьезная культура  и историческiй  такт. Он говорил:
"Всякiя  "Забытыя  слова" оттого вeдь и забываются столь быстро и часто, что
мы их воспринимаем лишь нервами... Несчастье нашего  поколeнiя заключается в
том, что у него совершенно отсутствовал  интерес к  религiи, к  философiи, к
искусству и  до  сих пор отсутствует свободно  развитое  чувство,  свободная
мысль...  Людям,  кромe политических форм и учрежденiй,  нужен  "дух", вeра,
истина,  Бог...  Ты  скажешь: а все  же  умeли умирать за  идею!  Ах,  легче
умереть, нежели  осуществить!  Односторонне  протестующее  общество  даже  в
случаe побeды может принести болeе зла, нежели добра... О, горек, тысячу раз
горек  деспотизм,  но  он  отнюдь  не   менeе  горек,  если  проистекает  от
"Феденьки", а не от Победоносцевых. Воображаю, что  натворили  бы "Феденьки"
на мeстe Победоносцевых! Что до нашего отношенiя к народу, то и тут не нужно
никакой  нормы,  кромe  той  нравственной   нормы,   которою  вообще  должны
опредeляться отношенiя  между людьми, то есть  закона любви,  установленнаго
Христом..."
     "Мнe думается, писал он в своей записной 179 книжкe, возражая Толстому,
послeдователем котораго он был во многом, я думаю,  что раздать имeнiе нищим
-- не вся  правда.  Нужно, чтобы во мнe и в  дeтях моих  сохранилось то, что
есть  добро: знанiе, образованность, цeлый  ряд  истинно хороших привычек, а
это все большей частью требует не одной головной передачи, а наслeдственной.
Отдавши имeнiе,  отдам  ли я  дeйствительно все, чeм  я  обязан  людям? Нeт,
благодаря чужому  труду, я,  кромe имeнiя, обладаю еще многим другим  и этим
многим должен дeлиться с ближним, а не зарывать его в землю..."
     Вообще безусловное пониманiе истины и условное осуществленiе ея -- один
из завeтных тезисов Эртеля. Всeм существом он чувствовал,  что прямолинейная
принципiальность холодна, мертвенна, что теплота жизни только в компромиссe,
что полное  самоотреченiе  такая  же  нелeпость,  как и  всякое  безусловное
осуществленiе  истины.  "Любить  одинаково  своего   ребенка  и   чужого  --
противоестественно. Достаточно, если твое личное чувство не  погашает в тебe
справедливости,  которая не позволяет  зарeзать чужого ребенка ради удобства
своего. Норма  в  той серединe,  гдe росток  личной жизни  цвeтет и зрeет  в
полной силe, не заглушая вмeстe с тeм любви ко всему живущему..."
     Умер   этот  удивительный  по   своей  кипучей  внутренней  и   внeшней
дeятельности, по свободe и ясности ума и широтe  сердца человeк слишком рано
-- всего 52 лeт от роду. И перед смертью уже глубоко вeрил, что "смысл  всeх
земных страданiй открывается  там". В отрочествe  он пережил пору страстнаго
религiознаго чувства. Затeм эти чувства смeнились "сомнeнiями, 180 попытками
утвердить, на мeстe все растущаго  невeрiя,  вeру в добро, в революцiонныя и
народническiя  ученiя, в ученiе  Толстого... Но неизмeнно все перемeщалось в
моей натурe".  Он во  многом  и навсегда остался "другом всяческих свобод" и
вообще  интеллигентом своего времени. И всетаки жизнь  являлась  ему "все  в
новом  и новом  освeщенiи".  Добро? Но  оказалось,  что слово  это  "звучало
слишком  пусто"   и   что  нужно   было   "хорошенько  подумать   над  ним".
Народничество?  Но оказалось, что "народническiя  грезы суть  грезы и больше
ничего... Вот организовать (внe всякой политики)  какой-нибудь огромный союз
образованных людей  с  цeлью помощи всяческим  крестьянским  нуждам  --  это
другое  дeло...  Русскому народу и его интеллигенцiи, прежде всяких  попыток
осуществленiя  "царства  Божiя",  предстоит  еще  создать  почву для  такого
царства,  словом  и  дeлом  водворять  сознательный  и  твердо  поставленный
культурный быт... Соцiализм? Но не думаешь ли ты, что он может быть только у
того народа,  гдe проселочныя дороги обсажены вишнями  и вишни  бывают цeлы?
Там, гдe посадили простую, жалкую ветелку  и ее выдернут просто "так себe" и
гдe  для сокращенiя  пути  на пять саженей проeдут на телeгe по великолeпной
ржи,  --  не  барской,   а   крестьянской,  --  там  может  быть  Разовщина,
Пугачевщина,  все,  что  хочешь,  но не  соцiализм.  А потом  --  что  такое
соцiализм?  Жизнь, друг мой,  нельзя  ввести  в  оглобли!  Революцiя?  Но  к
революцiи  в смыслe насилiя я чувствую органическое отвращенiе...  В  каждом
революцiонном разрушенiи есть  грубое  разрушенiе не матерiальнаго только, а
святынь жизни...  Да  и что  такое матерiальное? 181  Истребленiе  "Вишневых
садов"  озвeрeлой  толпой  возмутительно,  как  убiйство... Вeдь  еще Герцен
сказал, что иныя вещи  несравненно больше жалко терять, нежели иных людей...
Толстой? Но всeх загнать в Фиваиду -- значит оскопить и обезцвeтить жизнь...
Нельзя  всeм  предписать  земледeльческiй труд,  жестокое непротивленiе злу,
самоотреченiе до уничтоженiя  личности... Сводить всю  свою  жизнь  до  роли
"самаритянской" я не  хочу... Не было бы тeни -- не было бы борьбы, а что же
прекраснeе борьбы! Народ? Я долго писал о нем, обливаясь слезами..." Но идут
годы  -- и  что  же говорит этот народолюбец?  "Нeт, никогда еще  я  так  не
понимал Некрасовскаго выраженiя "любя ненавидeть", как теперь, купаясь в аду
подлинной, а  не  абстрагированной  народной  дeйствительности, в  прелестях
русскаго  неправдоподобно  жестокаго  быта...   Народ  русскiй  --   глубоко
несчастный  народ, но и глубоко скверный, грубый  и, главное, лживый, лживый
дикарь...  Считают, что  при Александрe  Втором всячески погублено нeсколько
тысяч революцiонеров,  но вeдь  если  бы дали  волю "подлинному народу",  он
расправился  бы  с этими  тысячами на манер Ивана  Грознаго... Безвeрiе?  Но
человeк  без религiи  существо  жалкое  и  несчастное...  Золотые  купола  и
благовeст -- форма великой сущности, живущей в каждой  человeческой душe..."
И вот -- послeднiя признанiя, не задолго до смерти:
     "Страшныя тайны Бога не доступны моему разсудочному пониманiю..."
     "Вeрую, что смысл жизненных страданiй в смерти откроется там..." 182
     "Горячо вeрую, что жизнь  наша не  кончается  здeсь и что  в той  жизни
будет   разрeшенiе   всeх   мучительных   загадок   и   тайн   человeческаго
существованiя..."

     1929 г. 183


Волошин

     Максимиллiан   Волошин   был    одним   из   наиболeе   видных   поэтов
предреволюцiонных и революцiонных лeт Россiи и сочетал в своих стихах многiя
весьма  типичныя  черты  большинства  этих  поэтов:  их  эстетизм,  снобизм,
символизм,  их  увлеченiе  европейской  поэзiей  конца   прошлаго  и  начала
нынeшняго вeка, их политеческую "смeну вeх" (в зависимости от того, что было
выгоднeе в ту или иную пору); был у него и другой грeх: слишком литературное
воспeванiе самых страшных, самых звeрских зло