инструментами,  запрыгал  белый
передник и искаженное женское лицо.
     - Куда ты, черт лохматый?.. - кричала отчаянно Зина, - вот окаянный!
     "Где у них черная лестница?.." -  соображал  пес.  Он  размахнулся  и
комком ударил наобум в стекло, в  надежде,  что  это  вторая  дверь.  Туча
осколков вылетела с громом и звоном,  выпрыгнула  пузатая  банка  с  рыжей
гадостью, которая мгновенно залила весь пол и  завоняла.  Настоящая  дверь
распахнулась.
     - Стой, с-скотина, - кричал господин, прыгая  в  халате,  надетом  на
один рукав, и хватая пса за ноги, - Зина, держи его за шиворот, мерзавца.
     - Ба... батюшки, вот так пес!
     Еще шире распахнулась дверь и ворвалась еще  одна  личность  мужского
пола в халате. Давя битые стекла, она кинулась  не  ко  псу,  а  к  шкафу,
раскрыла его и всю комнату  наполнила  сладким  и  тошным  запахом.  Затем
личность навалилась на пса сверху животом, причем пес с увлечением  тяпнул
ее  повыше  шнурков  на  ботинке.  Личность  охнула,  но  не   потерялась.
Тошнотворная  жидкость  перехватила  дыхание  пса  и  в  голове   у   него
завертелось, потом  ноги  отвалились  и  он  поехал  куда-то  криво  вбок.
"Спасибо, кончено", - мечтательно  подумал  он,  валясь  прямо  на  острые
стекла: - "Прощай, Москва! Не видать мне больше Чичкина  и  пролетариев  и
краковской колбасы. Иду в рай за собачье долготерпение. Братцы,  живодеры,
за что же вы меня?
     И тут он окончательно завалился на бок и издох.


     Когда он воскрес,  у  него  легонько  кружилась  голова  и  чуть-чуть
тошнило в животе, бока же как будто не было,  бок  сладостно  молчал.  Пес
приоткрыл правый томный глаз и краем его увидел, что  он  туго  забинтован
поперек боков и  живота.  "Все-таки  отделали,  сукины  дети,  подумал  он
смутно, - но ловко, надо отдать им справедливость".
     - "От Севильи до Гренады... В тихом сумраке ночей", - запел  над  ним
рассеянный и фальшивый голос.
     Пес удивился, совсем открыл оба глаза и в двух шагах  увидел  мужскую
ногу на белом табурете. Штанина и кальсоны на ней были поддернуты, и голая
желтая голень вымазана засохшей кровью и иодом.
     "Угодники!" - подумал пес, - "Это  стало  быть  я  его  кусанул.  Моя
работа. Ну, будут драть!"
     - "Р-раздаются серенады, раздается стук мечей!". Ты  зачем,  бродяга,
доктора укусил? А? Зачем стекло разбил? А?
     "У-у-у" - жалобно заскулил пес.
     - Ну, ладно, опомнился и лежи, болван.
     - Как это вам удалось, Филипп Филиппович, подманить  такого  нервного
пса? - спросил приятный  мужской  голос  и  триковая  кальсона  откатилась
книзу. Запахло табаком и в шкафу зазвенели склянки.
     - Лаской-с. Единственным способом, который  возможен  в  обращении  с
живым существом. Террором ничего поделать нельзя с животным, на  какой  бы
ступени развития  оно  ни  стояло.  Это  я  утверждал,  утверждаю  и  буду
утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с,  нет-с,  не
поможет, какой бы он ни был: белый,  красный  и  даже  коричневый!  Террор
совершенно парализует нервную  систему.  Зина!  Я  купил  этому  прохвосту
краковской колбасы на один рубль сорок копеек. Потрудитесь накормить  его,
когда его перестанет тошнить.
     Захрустели выметаемые стекла и женский голос кокетливо заметил:
     -  Краковской!  Господи,  да  ему  обрезков  нужно  было  купить   на
двугривенный в мясной. Краковскую колбасу я сама лучше съем.
     - Только попробуй. Я тебе съем! Это отрава для человеческого желудка.
Взрослая девушка, а как ребенок тащишь в рот  всякую  гадость.  Не  сметь!
Предупреждаю: ни я, ни доктор Борменталь не будем с тобой возиться,  когда
у тебя живот схватит... "Всех, кто скажет, что другая здесь  сравняется  с
тобой...".
     Мягкие дробные звоночки сыпались в это время по всей  квартире,  а  в
отдалении из передней то и дело слышались  голоса.  Звенел  телефон.  Зина
исчезла.
     Филипп Филиппович бросил окурок папиросы в  ведро,  застегнул  халат,
перед зеркальцем на стене расправил пушистые усы и окликнул пса:
     - Фить, фить. Ну, ничего, ничего. Идем принимать.
     Пес поднялся на нетвердые  ноги,  покачался  и  задрожал,  но  быстро
оправился и пошел следом за развевающейся полой Филиппа Филипповича. Опять
пес пересек узкий коридор, но теперь увидел, что он  ярко  освещен  сверху
розеткой. Когда же открылась  лакированная  дверь,  он  вошел  с  Филиппом
Филипповичем в кабинет, и тот ослепил пса своим убранством. Прежде  всего,
он весь полыхал светом: горело  под  лепным  потолком,  горело  на  столе,
горело на стене, в стеклах шкафов. Свет заливал целую бездну предметов, из
которых самым занятным оказалась громадная сова, сидящая на стене на суку.
     - Ложись, - приказал Филипп Филиппович.
     Противоположная  резная  дверь  открылась,   вошел   тот,   тяпнутый,
оказавшийся  теперь  в  ярком  свете  очень  красивым,  молодым  с  острой
бородкой, подал лист и молвил:
     - Прежний...
     Тотчас бесшумно исчез, а Филипп Филиппович, распростерши полы халата,
сел за громадный письменный стол и сразу сделался необыкновенно  важным  и
представительным.
     "Нет, это не лечебница, куда-то в другое место я попал", - в смятении
подумал пес и привалился на ковровый узор у тяжелого кожаного дивана, - "а
сову эту мы разъясним..."
     Дверь мягко открылась и вошел некто, настолько поразивший пса, что он
тявкнул, но очень робко...
     - Молчать! Ба-ба, да вас узнать нельзя, голубчик.
     Вошедший очень почтительно и смущенно поклонился Филипп Филипповичу.
     - Хи-хи! Вы маг и чародей, профессор, - сконфуженно вымолвил он.
     -  Снимайте  штаны,  голубчик,  -  скомандовал  Филипп  Филиппович  и
поднялся.
     "Господи Исусе", - подумал пес, - "вот так фрукт!"
     На голове у фрукта росли совершенно зеленые волосы, а на затылке  они
отливали в ржавый табачный цвет, морщины расползались на лице у фрукта, но
цвет лица был розовый,  как  у  младенца.  Левая  нога  не  сгибалась,  ее
приходилось волочить  по  ковру,  зато  правая  прыгала,  как  у  детского
щелкуна. На борту великолепнейшего пиджака, как глаз,  торчал  драгоценный
камень.
     От интереса у пса даже прошла тошнота.
     Тяу, тяу!.. - он легонько потявкал.
     - Молчать! Как сон, голубчик?
     - Хе-хе. Мы одни, профессор? Это неописуемо, -  конфузливо  заговорил
посетитель. - Пароль Дьоннер - 25 лет ничего подобного, -  субъект  взялся
за пуговицу брюк, - верите ли, профессор, каждую ночь  обнаженные  девушки
стаями. Я положительно очарован. Вы - кудесник.
     - Хм, - озабоченно хмыкнул Филипп Филиппович, всматриваясь  в  зрачки
гостя.
     Тот совладал, наконец, с пуговицами и снял полосатые брюки. Под  ними
оказались  невиданные  никогда  кальсоны.  Они  были  кремового  цвета,  с
вышитыми на них шелковыми черными кошками и пахли духами.
     Пес не выдержал кошек и гавкнул так, что субъект подпрыгнул.
     - Ай!
     - Я тебя выдеру! Не бойтесь, он не кусается.
     "Я не кусаюсь?" - удивился пес.
     Из кармана брюк вошедший выронил на  ковер  маленький  конвертик,  на
котором  была  изображена  красавица  с  распущенными  волосами.   Субъект
подпрыгнул, наклонился, подобрал ее и густо покраснел.
     - Вы, однако, смотрите,  -  предостерегающе  и  хмуро  сказал  Филипп
Филиппович, грозя пальцем, - все-таки, смотрите, не злоупотребляйте!
     - Я не зло... - смущенно забормотал субъект, продолжая раздеваться, -
я, дорогой профессор, только в виде опыта.
     - Ну, и что же? Какие результаты? - строго спросил Филипп Филиппович.
     Субъект в экстазе махнул рукой.
     - 25 лет, клянусь богом, профессор, ничего подобного. Последний раз в
1899-м году в Париже на Рю де ла Пэ.
     - А почему вы позеленели?
     Лицо пришельца затуманилось.
     - Проклятая Жиркость! <"Жиркость" - сов. учреждение  по  изготовлению
косметических средств>. Вы не можете себе представить, профессор, что  эти
бездельники подсунули мне вместо краски.  Вы  только  поглядите,  бормотал
субъект, ища глазами зеркало. - Им морду нужно бить! -  свирепея,  добавил
он. - Что же мне теперь делать, профессор? - спросил он плаксиво.
     - Хм, обрейтесь наголо.
     - Профессор, - жалобно восклицал посетитель,  -  да  ведь  они  опять
седые вырастут. Кроме того, мне на службу носа нельзя будет показать, я  и
так уже третий день не езжу. Эх, профессор, если  бы  вы  открыли  способ,
чтобы и волосы омолаживать!
     - Не сразу, не сразу, мой дорогой, - бормотал Филипп Филиппович.
     Наклоняясь, он блестящими глазами исследовал голый живот пациента:
     - Ну, что ж, - прелестно, все в полном порядке.  Я  даже  не  ожидал,
сказать по правде,  такого  результата.  "Много  крови,  много  песен...".
Одевайтесь, голубчик!
     - "Я же той, что всех прелестней!.." -  дребезжащим,  как  сковорода,
голосом подпел пациент и, сияя, стал одеваться. Приведя  себя  в  порядок,
он, подпрыгивая и распространяя запах духов, отсчитал Филиппу  Филипповичу
пачку белых денег и нежно стал жать ему обе руки.
     - Две недели можете не показываться, - сказал Филипп Филиппович, - но
все-таки прошу вас: будьте осторожны.
     - Профессор! - из-за двери  в  экстазе  воскликнул  голос,  -  будьте
совершенно спокойны, - он сладостно хихикнул и пропал.
     Рассыпной звонок пролетел по квартире, лакированная дверь  открылась,
вошел тяпнутый, вручил Филиппу Филипповичу листок и заявил:
     - Годы показаны неправильно. Вероятно, 54-55. Тоны сердца глуховаты.
     Он исчез и сменился шуршащей дамой в лихо заломленной набок  шляпе  и
со сверкающим колье на вялой и жеваной шее. Странные черные мешки висели у
нее  под  глазами,  а  щеки  были  кукольно-румяного  цвета.  Она   сильно
волновалась.
     - Сударыня! Сколько  вам  лет?  -  очень  сурово  спросил  ее  Филипп
Филиппович.
     Дама испугалась и даже побледнела под коркой румян.
     - Я, профессор, клянусь, если бы вы знали, какая у меня драма!..
     -  Лет  вам  сколько,  сударыня?  -  еще  суровее   повторил   Филипп
Филиппович.
     - Честное слово.. Ну, сорок пять...
     -  Сударыня,  -  возопил  Филипп  Филиппович,   -   меня   ждут.   Не
задерживайте, пожалуйста. Вы же не одна!
     Грудь дамы бурно вздымалась.
     - Я вам одному, как светилу науки. Но клянусь - это такой ужас...
     - Сколько вам лет? - яростно и визгливо спросил Филипп  Филиппович  и
очки его блеснули.
     - Пятьдесят один! - корчась со страху ответила дама.
     - Снимайте штаны, сударыня, - облегченно молвил Филипп  Филиппович  и
указал на высокий белый эшафот в углу.
     -  Клянусь,  профессор,  -   бормотала   дама,   дрожащими   пальцами
расстегивая какие-то кнопки на поясе, - этот Мориц... Я вам признаюсь, как
на духу...
     - "От Севильи до Гренады..." - рассеянно запел  Филипп  Филиппович  и
нажал педаль в мраморном умывальнике. Зашумела вода.
     - Клянусь богом! - говорила дама и живые пятна  сквозь  искусственные
продирались на ее щеках, - я знаю - это моя последняя  страсть.  Ведь  это
такой негодяй! О, профессор! Он карточный шулер, это знает вся Москва.  Он
не может пропустить ни одной гнусной  модистки.  Ведь  он  так  дьявольски
молод. - Дама бормотала  и  выбрасывала  из-под  шумящих  юбок  скомканный
кружевной клок.
     Пес совершенно затуманился и все в голове у него пошло кверху ногами.
     "Ну вас к черту", - мутно  подумал  он,  положив  голову  на  лапы  и
задремав от стыда, - "И стараться не буду понять, что это за штука  -  все
равно не пойму.
     Очнулся он от звона и увидел, что Филипп  Филиппович  швырнул  в  таз
какие-то сияющие трубки.
     Пятнистая дама, прижимая руки к груди, с надеждой глядела на  Филиппа
Филипповича. Тот важно нахмурился и, сев за стол, что-то записал.
     - Я  вам,  сударыня,  вставляю  яичники  обезьяны,  -  объявил  он  и
посмотрел строго.
     - Ах, профессор, неужели обезьяны?
     - Да, - непреклонно ответил Филипп Филиппович.
     - Когда же операция? - бледнея и слабым голосом спрашивала дама.
     - "От Севильи до Гренады..." Угм... В понедельник. Ляжете в клинику с
утра. Мой ассистент приготовит вас.
     - Ах, я не хочу в клинику. Нельзя ли у вас, профессор?
     - Видите ли, у себя я делаю операции  лишь  в  крайних  случаях.  Это
будет стоить очень дорого - 50 червонцев.
     - Я согласна, профессор!
     Опять загремела вода, колыхнулась шляпа с  перьями,  потом  появилась
лысая, как тарелка, голова  и  обняла  Филиппа  Филипповича.  Пес  дремал,
тошнота прошла, пес наслаждался утихшим боком и теплом, даже  всхрапнул  и
успел увидеть кусочек приятного сна: будто бы он вырвал у совы  целый  пук
перьев из хвоста... Потом взволнованный голос тявкнул над головой.
     - Я слишком известен в Москве, профессор. Что же мне делать?
     - Господа, - возмущенно кричал Филипп Филиппович, -  нельзя  же  так.
Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет?
     - Четырнадцать, профессор... Вы понимаете, огласка погубит  меня.  На
днях я должен получить заграничную командировку.
     - Да ведь я же  не  юрист,  голубчик...  Ну,  подождите  два  года  и
женитесь на ней.
     - Женат я, профессор.
     - Ах, господа, господа!
     Двери открывались, сменялись лица, гремели  инструменты  в  шкафе,  и
Филипп Филиппович работал, не покладая рук.
     "Похабная квартирка", - думал пес, - "но до чего хорошо! А на  какого
черта я ему понадобился? Неужели же жить оставит? Вот чудак! Да  ведь  ему
только глазом мигнуть, он таким бы псом обзавелся, что ахнуть! А может,  я
и красивый. Видно, мое счастье! А сова эта дрянь... Наглая.
     Окончательно   пес   очнулся   глубоким   вечером,   когда   звоночки
прекратились и как раз в то  мгновение,  когда  дверь  впустила  особенных
посетителей. Их было сразу четверо. Все молодые люди  и  все  одеты  очень
скромно.
     "Этим что нужно?" - удивленно подумал пес.
     Гораздо более неприязненно  встретил  гостей  Филипп  Филиппович.  Он
стоял у письменного стола и смотрел на вошедших, как полководец на врагов.
Ноздри его ястребиного носа раздувались. Вошедшие топтались на ковре.
     - Мы к вам, профессор, - заговорил тот  из  них,  у  кого  на  голове
возвышалась на четверть аршина копна густейших вьющихся волос,  -  вот  по
какому делу...
     - Вы, господа, напрасно ходите без калош в такую  погоду,  -  перебил
его наставительно Филипп Филиппович,  -  во-первых,  вы  простудитесь,  а,
во-вторых, вы наследили мне на коврах, а все ковры у меня персидские.
     Тот, с копной, умолк и все четверо в изумлении уставились на  Филиппа
Филипповича. Молчание продолжалось несколько секунд  и  прервал  его  лишь
стук пальцев Филиппа Филипповича по расписному деревянному блюду на столе.
     - Во-первых,  мы  не  господа,  -  молвил,  наконец,  самый  юный  из
четверых, персикового вида.
     - Во-первых, - перебил  его  Филипп  Филиппович,  -  вы  мужчина  или
женщина?
     Четверо вновь смолкли и открыли рты. На  этот  раз  опомнился  первый
тот, с копной.
     - Какая разница, товарищ? - спросил он горделиво.
     - Я - женщина, - признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильно
покраснел. Вслед за ним покраснел  почему-то  густейшим  образом  один  из
вошедших - блондин в папахе.
     - В таком случае вы можете оставаться  в  кепке,  а  вас,  милостивый
государь, прошу снять ваш  головной  убор,  -  внушительно  сказал  Филипп
Филиппович.
     - Я вам не  милостивый  государь,  -  резко  заявил  блондин,  снимая
папаху.
     - Мы пришли к вам, - вновь начал черный с копной.
     - Прежде всего - кто это мы?
     - Мы - новое  домоуправление  нашего  дома,  -  в  сдержанной  ярости
заговорил черный. - Я - Швондер, она - Вяземская, он - товарищ Пеструхин и
Шаровкин. И вот мы...
     - Это вас вселили в квартиру Федора Павловича Саблина?
     - Нас, - ответил Швондер.
     - Боже, пропал калабуховский дом!  -  в  отчаянии  воскликнул  Филипп
Филиппович и всплеснул руками.
     - Что вы, профессор, смеетесь?
     -  Какое  там  смеюсь?!  Я  в  полном  отчаянии,  -  крикнул   Филипп
Филиппович, - что же теперь будет с паровым отоплением?
     - Вы издеваетесь, профессор Преображенский?
     - По какому делу вы пришли ко  мне?  Говорите  как  можно  скорее,  я
сейчас иду обедать.
     - Мы, управление дома, - с ненавистью заговорил Швондер, -  пришли  к
вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос  об
уплотнении квартир дома...
     - Кто на ком  стоял?  -  крикнул  Филипп  Филиппович,  -  потрудитесь
излагать ваши мысли яснее.
     - Вопрос стоял об уплотнении.
     - Довольно! Я понял! Вам известно, что постановлением 12 сего августа
моя квартира освобождена от каких бы то ни было уплотнений и переселений?
     - Известно, - ответил Швондер, - но общее  собрание,  рассмотрев  ваш
вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы  занимаете  чрезмерную
площадь. Совершенно чрезмерную. Вы один живете в семи комнатах.
     - Я один живу и работаю в семи комнатах, - ответил Филипп Филиппович,
- и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку.
     Четверо онемели.
     - Восьмую! Э-хе-хе, - проговорил блондин, лишенный  головного  убора,
однако, это здорово.
     - Это неописуемо! - воскликнул юноша, оказавшийся женщиной.
     - У меня приемная - заметьте  -  она  же  библиотека,  столовая,  мой
кабинет - 3. Смотровая - 4. Операционная - 5. Моя спальня -  6  и  комната
прислуги - 7. В  общем,  не  хватает...  Да,  впрочем,  это  неважно.  Моя
квартира свободна, и разговору конец. Могу я идти обедать?
     - Извиняюсь, - сказал четвертый, похожий на крепкого жука.
     - Извиняюсь, - перебил его Швондер, - вот именно по поводу столовой и
смотровой мы и пришли поговорить. Общее собрание просит вас добровольно, в
порядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой.  Столовых  нет  ни  у
кого в Москве.
     - Даже у Айседоры Дункан, - звонко крикнула женщина.
     С Филиппом Филипповичем что-то сделалось, вследствие  чего  его  лицо
нежно побагровело и он не произнес ни одного  звука,  выжидая,  что  будет
дальше.
     - И от смотровой также, - продолжал Швондер,  -  смотровую  прекрасно
можно соединить с кабинетом.
     - Угу, - молвил Филипп Филиппович каким-то странным голосом, - а  где
же я должен принимать пищу?
     - В спальне, - хором ответили все четверо.
     Багровость Филиппа Филипповича приняла несколько сероватый оттенок.
     - В  спальне  принимать  пищу,  -  заговорил  он  слегка  придушенным
голосом, - в смотровой читать, в приемной одеваться, оперировать в комнате
прислуги, а в столовой осматривать. Очень возможно,  что  Айседора  Дункан
так и делает. Может быть, она в  кабинете  обедает,  а  кроликов  режет  в
ванной. Может быть. Но я не  Айседора  Дункан!..  -  вдруг  рявкнул  он  и
багровость его стала желтой. - Я буду обедать в столовой, а оперировать  в
операционной!  Передайте  это  общему  собранию  и  покорнейше  вас  прошу
вернуться к вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу  там,
где ее принимают все нормальные люди, то-есть в столовой, а не в  передней
и не в детской.
     - Тогда, профессор, ввиду вашего упорного противодействия,  -  сказал
взволнованный Швондер, - мы подадим на вас жалобу в высшие инстанции.
     - Ага, - молвил Филипп Филиппович,  -  так?  -  И  голос  его  принял
подозрительно вежливый оттенок, - одну минуточку попрошу вас подождать.
     "Вот это парень, - в восторге подумал пес, - весь в меня. Ох,  тяпнет
он их сейчас, ох, тяпнет. Не знаю еще - каким способом, но  так  тяпнет...
Бей их! Этого  голенастого  взять  сейчас  повыше  сапога  за  подколенное
сухожилие... Р-р-р..."
     Филипп Филиппович, стукнув, снял трубку с телефона  и  сказал  в  нее
так:
     - Пожалуйста... Да... Благодарю вас. Петра Александровича  попросите,
пожалуйста. Профессор Преображенский. Петр Александрович? Очень  рад,  что
вас застал. Благодарю  вас,  здоров.  Петр  Александрович,  ваша