восторг. Мариоль, все больше и больше мрачневший,  стоял,  прислонясь  к
двери. Писатель подошел к нему. Толстяк Френель, Жорж де Мальтри,  барон
де Гравиль и граф де  Марантен  окружили  г-жу  де  Бюрн,  которая  стоя
разливала чай. Она была как бы в венке поклонников.  Ламарт  обратил  на
это внимание своего друга и насмешливо проговорил:
   - Впрочем, венок без драгоценностей, и я уверен, что  она  отдала  бы
все эти стекляшки за один настоящий бриллиант.
   - Какой бриллиант? - спросил Мариоль.
   - Да Бернхауз!  Прекраснейший,  неотразимый,  несравненный  Бернхауз!
Тот, ради которого и устроен сегодняшний  концерт,  ради  которого  было
совершено чудо:  Масиваля  уговорили  привезти  сюда  его  флорентийскую
Дидону.
   При  всем  своем  недоверии  Андре  почувствовал,  что   сердце   его
разрывается от горя.
   - Давно она с ним знакома? - спросил он.
   - О нет, дней десять самое большее. Но какие усилия  она  сделала  во
время этой краткой кампании и какую развернула  завоевательную  тактику!
Если бы вы были здесь - посмеялись бы от души!
   - Вот как? Почему?
   - Она встретила его в первый раз у г-жи де Фремин, В тот день  я  там
обедал. К Бернхаузу в этом доме  очень  расположены,  в  чем  вы  можете
убедиться, - достаточно взглянуть  на  него  сейчас;  и  вот,  едва  они
познакомились, как наш  прелестный  друг,  госпожа  де  Бюрн,  принялась
пленять несравненного австрийца. И ей это удается, ей это удастся,  хотя
малютка де Фремин и превосходит ее циничностью, подлинным  бездушием  и,
пожалуй, порочностью. Зато наш друг Мишель де Бюрн искуснее в кокетстве,
она более женщина, -  я  хочу  сказать:  женщина  современная,  то  есть
неотразимая благодаря искусству пленять, которое теперь  заменяет  былое
естественное очарование.  И  надо  бы  даже  сказать,  не  искусство,  а
эстетика - глубокое понимание женской эстетики. Все ее могущество именно
в этом. Она прекрасно знает себя, потому что любит себя больше всего  на
свете, и она  никогда  не  ошибается  в  выборе  средств  для  покорения
мужчины, в том, как показать себя с лучшей стороны, чтобы пленить нас.
   Мариоль стал возражать:
   - Мне кажется, вы преувеличиваете; со мной она всегда держалась очень
просто.
   - Потому что простота - это прием, самый подходящий для вас. Впрочем,
я не намерен о ней злословить; я нахожу, что  она  выше  почти  всех  ей
подобных Но это вообще не женщины.
   Несколько аккордов, взятых Масивалем, заставили их умолкнуть, и  г-жа
де Братиан  спела  вторую  часть  поэмы,  где  она  предстала  подлинной
Дидоной, великолепной в своей земной страсти и чувственном отчаянии.
   Но Ламарт не отрывал глаз от г-жи де Фремин и  графа  фон  Бернхауза,
сидевших рядом. Как  только  последний  звук  рояля  замер,  заглушенный
аплодисментами, он сказал раздраженно,  словно  продолжал  спор,  словно
возражал противнику.
   - Нет, это не женщины. Даже самые порядочные из  них  -  ничтожества,
сами того не сознающие. Чем больше я их узнаю, тем меньше  испытываю  то
сладостное опьянение, которое должна вызывать в нас  настоящая  женщина.
Эти тоже  опьяняют,  но  при  этом  страшно  возбуждают  нервы;  это  не
натуральное вино. Оно превосходно  при  дегустации,  но  ему  далеко  до
былого, настоящего вина. Дорогой мой! Женщина создана и послана  в  этот
мир для двух вещей, в которых только и могут  проявиться  ее  подлинные,
великие,  превосходные  качества:  для  любви  и  для   материнства.   Я
рассуждаю, как господин Прюдом. Эти же не способны на любовь и не желают
детей; когда у них, по оплошности, родятся дети - это для них несчастье,
а потом обуза. Право же, они чудовища.
   Мариоль,  удивленный  резким  тоном  писателя  и  злобным   огоньком,
блестевшим в его глазах, спросил:
   - Тогда почему же вы полжизни проводите возле них?
   Ламарт ответил с живостью:
   - Почему? Почему? Да потому, что это меня  интересует.  И  наконец...
Что же, вы запретите врачам посещать больницы и наблюдать болезни? Так и
женщины - моя клиника, вот и все.
   Это соображение, казалось, успокоило его. Он добавил:
   - Кроме того, я обожаю  их  потому,  что  они  вполне  современны.  В
сущности, я в такой же мере мужчина, в какой они женщины. Когда я  более
или менее привязываюсь к  одной  из  них,  мне  занятно  обнаруживать  и
изучать все, что меня от нее отталкивает, и я занимаюсь этим с таким  же
любопытством,  с  каким  химик  принимает  яд,  чтобы  испробовать   его
свойства.
   Помолчав, он продолжал:
   - Поэтому я никогда не попадусь на  их  удочку.  Я  пользуюсь  их  же
оружием, притом владею им не хуже, чем они, может быть,  даже  лучше,  и
это полезно для моих сочинений, в то  время  как  им  все  то,  что  они
делают,  не  приносит  никакой  пользы.  До  чего  они  глупы!  Это  все
неудачницы, прелестные неудачницы, и тем из них,  которые  на  свой  лад
чувствительны, остается  только  чахнуть  с  горя,  когда  они  начинают
стареть.
   Слушая его, Мариоль чувствовал, как его охватывает  грусть,  гнетущая
тоска, словно пронизывающая сырость ненастных дней. Он сознавал,  что  в
общем писатель прав, но не хотел допустить, чтобы он был прав вполне.
   Поэтому он стал,  слегка  раздражаясь,  спорить,  не  столько,  чтобы
защитить женщин, сколько для того, чтобы выяснить, почему в  современной
литературе их изображают такими изменчиво-разочарованными.
   - В те времена, когда романисты и поэты восхваляли их и возбуждали  в
них мечтательность, они искали  и  воображали,  будто  находят  в  жизни
эквивалент того, что сердца их предугадывали по  книгам.  Теперь  же  вы
упорно устраняете все поэтическое и привлекательное и  показываете  лишь
отрезвляющую реальность. А если, друг мой, нет любви в книгах, - нет  ее
и в жизни. Вы создавали идеалы, и они верили в ваши создания. Теперь  вы
только изобразители правдивой действительности, а вслед за  вами  и  они
уверовали в пошлость жизни.
   Ламарт, любивший литературные споры, начал было возражать, но  к  ним
подошла г-жа де Бюрн.
   В этот день она была обворожительно одета и как-то особенно хороша, а
сознание борьбы придавало ей смелый, вызывающий вид.
   Она села.
   - Вот это я люблю,  -  сказала  она,  -  застигнуть  двух  беседующих
мужчин, когда они говорят, не рисуясь передо мною. К тому  же  вы  здесь
единственные, которых интересно послушать. О чем вы спорите?
   Не смущаясь, тоном светского насмешника Ламарт объяснил  ей  сущность
спора. Потом он повторил  свои  доводы  с  еще  большим  воодушевлением,
подстрекаемый желанием понравиться,  которое  испытывают  в  присутствии
женщины все жаждущие славы.
   Она сразу заинтересовалась темой спора и с увлечением приняла  в  нем
участие, защищая современных  женщин  очень  умно,  тонко  и  находчиво.
Непонятная для писателя мысль о том, что даже самые  ненадежные  из  них
могут оказаться верными и любящими, заставила забиться  сердце  Мариоля.
Когда она отошла  и  села  возле  г-жи  де  Фремин,  которая  упорно  не
отпускала от себя графа фон Бернхауза, Ламарт с Мариолем, очарованные ее
женским умом и изяществом, единодушно признали, что она восхитительна.
   - Посмотрите на нее! - добавил писатель. Шел поединок. О чем говорили
они, австриец и две женщины? Г-жа де Бюрн подошла как раз в тот  момент,
когда продолжительное уединение двух человек, мужчины  и  женщины,  даже
если они нравятся друг другу, становится однообразным. И она нарушила их
уединение, пересказав с возмущенным видом все, что только что слышала из
уст Ламарта. Все это, конечно, могло относиться и к г-же де Фремин,  все
это шло от последнего завоеванного ею поклонника,  все  это  повторялось
при человеке очень тонком, который сумеет понять. Снова разгорелся  спор
на вечную тему о любви, и  хозяйка  дома  знаком  пригласила  Ламарта  и
Мариоля присоединиться к ним. Потом, когда голоса зазвучали громче,  она
подозвала всех остальных.
   Завязался общий спор, веселый и страстный; каждый вставил свое слово,
а г-жа де Бюрн, приправляя даже самые потешные  свои  суждения  крупицей
чувства, быть может притворного, сумела показать себя самой остроумной и
забавной, - в этот вечер она действительно была в ударе, была  оживлена,
умна и красива, как никогда.
 
Глава 4 
 
   Как только Мариоль расстался с г-жой де Бюрн и стали ослабевать  чары
ее присутствия, он почувствовал в самом себе и вокруг себя,  в  теле,  в
душе и во всем мире исчезновение той радости жизни, которая поддерживала
и воодушевляла его с некоторых пор.
   Что же произошло? Ничего, почти ничего. Она была очень мила с  ним  в
конце этого вечера, раза два сказала ему взглядом: "Для меня  здесь  нет
никого, кроме вас". И все же он чувствовал, что  она  призналась  ему  в
чем-то, чего он предпочел бы не знать. Это тоже было ничто, почти ничто;
тем не менее он был поражен, словно человек, обнаруживший, что его  мать
или отец совершили неблаговидный поступок, когда узнал,  что  в  течение
последних трех недель, тех трех недель, которые он  считал  без  остатка
отданными, посвященными ею, как и им, минута за минутой новому и  яркому
чувству их расцветшей любви, она  вернулась  к  прежнему  образу  жизни,
сделала множество визитов, начала хлопотать, строить планы,  возобновила
отвратительную любовную войну, побеждала соперниц, завоевывала мужчин, с
удовольствием выслушивала комплименты и расточала свое очарование  перед
другими, а не только перед ним.
   Уже! Она уже увлекалась всем этим! О, позже он  не  удивился  бы!  Он
знал свет, женщин, чувства, он был достаточно умен, чтобы все понять,  и
никогда не допустил бы в себе ни чрезмерной требовательности, ни мрачной
недоверчивости. Она была прекрасна, была создана, чтобы нравиться, чтобы
принимать поклонение и пошлые  похвалы.  Среди  всех  она  выбрала  его,
отдалась ему  смело  и  гордо.  Он  все  равно  по-прежнему  остался  бы
признательным рабом ее прихотей и  безропотным  свидетелем  ее  жизни  -
жизни красивой женщины. Но теперь что-то страдало в нем,  в  том  темном
уголке, на дне души, где таятся самые сокровенные чувства.
   Конечно, он был неправ и всегда бывал неправ  с  тех  пор,  как  себя
помнил. Он проходил по свету с излишней настороженностью.  Оболочка  его
души была слишком нежна. Отсюда та своего рода отчужденность, в  которой
он жил, опасаясь трений и обид. Он  был  неправ,  ибо  эти  обиды  почти
всегда  вызываются  тем,  что  мы   не   терпим   в   окружающих   черт,
несвойственных нам самим. Ему это было известно, он это часто наблюдал в
других и все же был не в силах унять свое волнение.
   Разумеется, ему не в чем было упрекнуть г-жу  де  Бюрн.  Если  она  в
течение этих дней счастья, дарованного ею,  и  держала  его  в  затворе,
вдали от своего салона, так только для  того,  чтобы  отвлечь  внимание,
обмануть соглядатаев, а затем безмятежно принадлежать ему. Откуда же эта
печаль, закравшаяся в сердце? Откуда? Да  ведь  он  воображал,  что  она
отдалась ему всецело, теперь же он понял, почувствовал, что никогда  ему
не  удастся  завладеть  и  безраздельно  обладать  ее  разносторонней  и
общительной натурой.
   Правда,  он  прекрасно  знал,  что  вся  жизнь  построена  на  зыбких
основаниях,  и  до  сего  времени   мирился   с   этим,   скрывая   свою
неудовлетворенность под нарочитой  нелюдимостью.  Но  на  этот  раз  ему
показалось, что он наконец обретет "полную меру",  которую  беспрестанно
ждал, на которую беспрестанно надеялся. Но "полная мера" -  не  от  мира
сего.
   Остаток вечера он провел  в  тоске;  он  старался  доводами  рассудка
побороть свое тягостное впечатление.
   Но когда он лег, это впечатление, вместо того чтобы  рассеяться,  еще
усилилось,  а  так  как  он  всегда  пристально  изучал  себя,  то  стал
доискиваться малейших причин своих новых душевных  мук.  Они  проходили,
уносились, вновь возвращались,  как  легкие  дуновения  ледяного  ветра,
примешивая к его любви боль  еще  слабую,  отдаленную,  но  мучительную,
похожую  на  вызванную  сквозняком,  трудно  распознаваемую   невралгию,
причиняющую адскую боль.
   Прежде всего он понял, что ревнует, - уже  не  только  как  неистовый
влюбленный, но как обладатель. До тех пор пока он  снова  не  увидел  ее
среди мужчин - ее поклонников, он не знал этого чувства, хотя отчасти  и
предугадывал его, но представлял его себе иным, совсем не  таким,  каким
оно теперь обернулось. Когда он вновь увидел свою любовницу,  которая  в
дни их тайных и частых свиданий, в пору их первых объятий,  должна  была
бы замкнуться в уединении и в горячем чувстве, когда он вновь увидел  ее
и  заметил,  что  она  не  меньше,  а,  пожалуй,  даже  больше  прежнего
увлекается и тешится пустым кокетством, что  она  по-прежнему  расточает
самое себя перед первым встречным, так что на долю ее  избранника  могут
остаться лишь крохи, он почувствовал, что ревнует телом еще больше,  чем
душою, и теперь это было чувство не смутное, как  назревающий  недуг,  а
вполне определенное, потому что он усомнился в ней.
   Сначала  он  усомнился  инстинктивно,  благодаря  глухому  недоверию,
проникшему скорее в его кровь, чем в мысль, благодаря  почти  физической
боли, которая охватывает мужчину, когда он не уверен  в  своей  подруге.
Усомнившись, он стал подозревать.
   Что он ей в конце концов? Первый любовник, десятый.  Прямой  преемник
мужа, де Бюрна, или преемник Ламарта, Масиваля, Жоржа де Мальтри и, быть
может, предшественник графа фон Бернхауза? Что ему известно о  ней?  Что
она восхитительно красива, что она изящна, умна,  изысканна,  остроумна,
зато изменчива, быстро  утомляется,  охладевает,  пресыщается,  что  она
прежде всего влюблена в самое себя и безгранично кокетлива. Был ли у нее
любовник - или любовники - до него? Если бы их  у  нее  не  было,  разве
отдалась бы она ему так смело? Откуда взялась бы у нее дерзость войти  к
нему в комнату, в гостиницу, ночью? Пришла бы разве она потом так  легко
в отейльский флигелек? Прежде чем принять его  приглашение,  она  только
задала несколько вопросов, вполне естественных для опытной и  осторожной
женщины. Он ответил ей как человек  осмотрительный,  привычный  к  таким
свиданиям; и  она  тотчас  же  сказала  "да",  доверчивая,  успокоенная,
вероятно, уже умудренная опытом прежних похождений.
   С какой сдержанной властностью постучалась она в калитку, за  которой
он ждал ее, ждал изнемогающий, с  бьющимся  сердцем!  Как  уверенно  она
вошла, без малейших внешних признаков волнений, желая только убедиться в
том,  что  ее  не  могут  увидеть  из  соседних  домов!  Как  она  сразу
почувствовала  себя  дома  в  этом  подозрительном  убежище,  снятом   и
обставленном для греховных  утех!  Могла  ли  женщина  -  пусть  смелая,
стоящая выше житейской морали, презирающая предрассудки, - так  спокойно
погрузиться в неизвестность этой первой встречи, будь она не искушена  в
таких делах?
   Разве  не  испытала  бы  она  душевного  смятения,   нерешительности,
инстинктивной робости, ступая на этот путь, разве  не  почувствовала  бы
она всего этого, если бы не имела некоторого опыта в любовных  вылазках,
если  бы  привычка  к  таким  вещам  уже  не  притупила  ее   врожденной
стыдливости?
   Разгоряченный терзающей,  невыносимой  лихорадкой,  которую  душевные
страдания рождают в тепле постели,  Мариоль  метался,  увлекаемый  цепью
своих предположений, как человек,  скользящий  по  наклонной  плоскости.
Временами   он   пытался   остановить   их   поток   и   разрушить    их
последовательность,  он   подыскивал,   находил,   лелеял   разумные   и
успокаивающие мысли, но в  нем  таился  зачаток  страха,  и  он  не  мог
воспрепятствовать его росту.
   А между тем в чем он мог бы ее упрекнуть? Разве только в том, что она
не вполне похожа на него, что она понимает жизнь не так, как он,  и  что
чувствительные струны ее сердца не вполне созвучны с его струнами?
   На другой день, как только он проснулся, в нем  стало  расти,  словно
голод,  желание  вновь  увидеть  ее,   восстановить   возле   нее   свое
поколебленное  доверие,  и  он  стал  ждать  положенного   часа,   чтобы
отправиться туда с первым официальным визитом.
   Когда он вошел в маленькую гостиную, где  она  в  одиночестве  писала
письма, она встала ему навстречу, протянув обе руки.
   - Здравствуйте, милый друг! - сказала она с такой живой  и  искренней
радостью, что все дурные мысли, тень  которых  еще  витала  в  его  уме,
мгновенно улетучились.
   Он сел возле нее и сразу стал говорить о том, как он ее любит, потому
что теперь он ее любил уже не так, как прежде. Он ласково  объяснял  ей,
что на свете существуют  две  породы  влюбленных:  одни  безумствуют  от
вожделений; но пыл их остывает на другой же день  после  победы;  других
обладание покоряет и привязывает; у  этих  последних  чувственной  любви
сопутствуют неизъяснимые духовные призывы,  с  которыми  мужское  сердце
иной раз обращается к женщине, и это порождает  великую  порабощенность,
порабощенность всепоглощающей мучительной любви.
   Да, мучительной, всегда мучительной, какою бы счастливой она ни была,
потому что ничто не может утолить, даже в мгновения наибольшей близости,
ту потребность в ней, которую мы носим в своем сердце.
   Госпожа де Бюрн слушала очарованная, благодарная и воодушевлялась его
словами, как воодушевляется зритель, когда  актер  с  увлечением  играет
роль и когда эта роль трогает нас, отзываясь эхом в нашей  душе.  А  это
действительно звучало, как эхо, волнующее эхо искренней страсти, но не в
ней кричала эта страсть. Однако она  была  довольна  тем,  что  зародила
подобное чувство, довольна, что это случилось с человеком, который может
так его выражать, с человеком, который ей очень нравится, к которому она
начинает очень привязываться, который становится ей все  более  и  более
необходим - не для тела  ее,  не  для  плоти,  а  для  ее  таинственного
женского существа, всегда жаждущего ласки, поклонения,  покорности;  она
была так рада, что ей хотелось поцеловать его,  отдать  ему  свои  губы,
отдать всю себя, чтобы он не переставал боготворить ее.
   Она отвечала ему без притворства и жеманной  стыдливости,  с  большим
искусством, каким одарены некоторые женщины, и дала  понять,  что  и  он
многого достиг в ее сердце. И, сидя в гостиной, где в тот день  случайно
никто не появлялся до самых сумерек,  они  пробыли  вдвоем,  беседуя  об
одном и том же и лаская друг друга словами, которые  имели  неодинаковое
значение для их душ.
   Уже внесли лампы, когда приехала г-жа де Братиан. Мариоль откланялся;
г-жа де Бюрн проводила его до большой гостиной, и он спросил:
   - Когда же мы увидимся там?
   - Хотите в пятницу?
   - Разумеется. В котором часу?
   - Как всегда - в три.
   - До пятницы. Прощайте. Я боготворю вас!
   В течение двух дней, отделявших его от этой встречи, он  обнаружил  в
себе, он почувствовал такую пустоту, какой не испытывал еще никогда. Ему
недоставало этой женщины, и ничто, кроме нее, для него не  существовало.
А так как она была недалеко, была доступна и только светские  условности
мешали ему видеть ее в любой момент, даже жить возле нее, он приходил  в
отчаяние  от  своего  одиночества,  от  бесконечного  потока  мгновений,
которые порою так медленно ползут, от полной  невозможности  осуществить
такую простую вещь.
   В пятницу он пришел на свидание за три часа до назначенного  времени;
но ему нравилось ждать там, куда она должна прийти; это успокаивало  его
после того, что он выстрадал, мысленно ожидая ее в  таких  местах,  куда
она прийти не могла.
   Он стал за калиткой задолго до того,  как  должны  были  пробить  три
долгожданных удара, а услышав их, задрожал от нетерпения. Он  осторожно,
чуть высунув голову, выглянул в переулок. Там не было  ни  души.  Минуты
казались ему мучительно долгими. Он беспрестанно вынимал часы,  а  когда
стрелки добрались до половины, ему начало казаться, что он стоит на этом
месте с незапамятных вр