ость успеха. Но  всегда  это  длилось  недолго.  Отчего?  Она
уставала, пресыщалась, возможно, была излишне проницательной.  Все,  что
сначала  нравилось  ей  в  мужчине,  все,  что  ее  увлекало,   трогало,
волновало, очаровывало в нем, вскоре начинало казаться ей уже  знакомым,
пошлым, обыденным. Все они слишком походили друг на  друга,  хоть  и  не
были одинаковыми; и еще ни в одном из них она не находила тех свойств  и
качеств, которые нужны были, чтобы долго  ее  волновать  и  увлекать  ее
сердце навстречу любви.
   Почему так? Была ли то их вина или ее? Недоставало ли им  того,  чего
она ожидала, или ей недоставало того, что повелевает любить?  Потому  ли
любишь, что  встретил  наконец  человека,  который  представляется  тебе
созданным для тебя, или просто потому, что  ты  рожден  со  способностью
любить? Временами ей казалось, что у всех  сердце  наделено,  как  тело,
руками - ласковыми и манящими, которые привлекают, льнут и  обнимают,  а
ее сердце - безрукое. У него одни только глаза.
   Часто случается, что  мужчины  -  и  мужчины  незаурядные  -  безумно
влюбляются в женщин, недостойных,  лишенных  ума,  обаяния,  порой  даже
красоты. Почему? Как? Что это за тайна? Значит, этот человеческий  недуг
вызывается не только роковым предопределением,  но  и  каким-то  зерном,
которое мы носим в себе и которое внезапно прорастает?  Она  выслушивала
признания,  она  разгадывала  секреты,  она  даже  собственными  глазами
наблюдала внезапное преображение, вызванное  в  душе  этим  дурманом,  и
старалась понять его.
   В  свете,  в  повседневной  суете  визитов,  сплетен,   всех   мелких
глупостей, которыми забавляются, которыми заполняют  досуг  богачи,  она
иногда с завистливым,  ревнивым  и  почти  что  недоверчивым  удивлением
обнаруживала людей - и женщин и мужчин, - с  которыми  явно  происходило
что-то необычайное. Это проявлялось не ярко, не бросалось  в  глаза,  но
она улавливала и угадывала это своим врожденным чутьем. На их  лицах,  в
их  улыбках,  особенно   в   глазах,   появлялось   нечто   невыразимое,
восторженное, блаженное - радость, разлившаяся по всему телу,  озарившая
и плоть и взгляд.
   Сама не зная почему,  она  относилась  к  ним  враждебно.  Влюбленные
всегда раздражали ее, и она принимала за презрение ту глухую и  глубокую
неприязнь, которую вызывали в ней люди, пылающие страстью. Ей  казалось,
что она распознает их благодаря своей необычайно острой  и  безошибочной
проницательности.  И  действительно,  нередко  ей  удавалось  почуять  и
разгадать любовную связь прежде, чем о ней начинали подозревать в свете.
   Когда она думала о том сладостном безумии, в  которое  повергает  нас
чье-то существование, чей-то образ, звук голоса,  мысль,  те  неуловимые
черты в близком человеке, которые волнуют наше  сердце,  она  сознавала,
что неспособна на это. А между тем сколько раз, устав от всего и  мечтая
о неизъяснимых усладах, истерзанная неотступной жаждой перемен и чего-то
неведомого, которая была, возможно, лишь смутным волнением, неосознанным
стремлением любить, она с тайным стыдом,  порожденным  гордыней,  желала
встретить человека,  который  ввергнул  бы  ее  -  пусть  ненадолго,  на
несколько месяцев - в эту  волшебную  восторженность,  охватывающую  все
помыслы, все тело, ибо в эти дни волнений жизнь,  вероятно,  приобретает
причудливую прелесть экстаза и опьянения.
   Она не только желала этой встречи, но даже сама чуть-чуть подготовила
ее, совсем чуть-чуть, проявив немного  своей  ленивой  энергии,  которую
ничто не занимало надолго.
   Все ее мимолетные увлечения признанными знаменитостями,  ослеплявшими
ее  на  несколько  дней,  кончались  тем,  что  кратковременная  вспышка
неизменно угасала в  непоправимом  разочаровании.  Она  слишком  многого
ждала от этих людей, от  их  характера,  их  природы,  их  чуткости,  их
дарований. При общении с каждым из них ей всегда приходилось убеждаться,
что  недостатки  выдающихся  людей  часто  ощущаются   резче,   чем   их
достоинства, что талант - некий дар, вроде острого зрения или  здорового
желудка, дар особый, самодовлеющий,  не  зависящий  от  прочих  приятных
качеств, придающих отношениям задушевность и привлекательность.
   Но к Мариолю ее с первой  встречи  привязывало  что-то  иное.  Однако
любила ли она его? Любила ли настоящей любовью? Не будучи ни знаменитым,
ни известным, он покорил ее своим  чувством,  нежностью,  умом  -  всеми
своими подлинными и простыми  достоинствами.  Он  покорил  ее,  ибо  она
думала о нем беспрестанно; беспрестанно желала, чтобы он был возле  нее;
ни одно  существо  в  мире  не  было  ей  так  приятно,  так  мило,  так
необходимо. Это и есть любовь?
   Она не чувствовала в душе того пламени, о котором столько говорят, но
она впервые испытывала искреннее желание быть для этого человека  чем-то
большим, нежели обворожительной подругой. Любила ли она  его?  Нужно  ли
для любви, чтобы человек был привлекателен, выделялся среди окружающих и
стоял  выше  всех,  в  ореоле,  которым  сердце  обычно  окружает  своих
избранников, или же достаточно, чтобы человек очень  нравился,  нравился
настолько, что без него почти уже нельзя обойтись?
   Если так, то она любила его или, по крайней мере, была к этому близка
Вдумавшись, она в конце концов ответила себе: "Да, я люблю его,  но  мне
недостает сердечного порыва: такою уж я создана".
   Между тем сегодня она почувствовала в себе этот порыв, когда увидела,
что он идет ей навстречу на террасе  парка  в  Авранше.  Впервые  в  ней
проснулось  то  Невыразимое,  что  толкает,  влечет,   бросает   нас   к
кому-нибудь; ей  доставляло  большое  удовольствие  идти  рядом  с  ним,
чувствовать, как он возле нее сгорает от любви, и смотреть,  как  солнце
садится за тенью Сен-Мишеля, напоминающей сказочное видение. Разве  сама
любовь - не сказка для душ, в которую одни инстинктивно верят, о которой
другие мечтают так долго, что иной раз тоже начинают верить  в  нее?  Не
поверит ли в конце концов и она? Она почувствовала странное, упоительное
желание склонить  голову  на  плечо  этого  человека,  стать  ему  более
близкой, искать той "полной близости", которой  никогда  не  достигаешь,
подарить ему то, что тщетно предлагать,  потому  что  все  равно  всегда
сохраняешь это при себе: свою сокровенную сущность.
   Да, она ощутила влечение к нему и в  глубине  сердца  ощущает  его  и
сейчас. Быть может, стоило  только  поддаться  этому  порыву,  чтобы  он
превратился в страсть? Она всегда сопротивлялась, рассуждала, боролась с
обаянием людей. Разве это не блаженство - в такой вечер гулять с ним под
ивами на берегу реки и в награду за его любовь время от  времени  дарить
ему для поцелуя губы?
   Одно из окон виллы распахнулось. Она обернулась.  Это  был  ее  отец,
несомненно, искавший ее. Она крикнула:
   - Вы еще не спите? Он ответил:
   - Ты простудишься.
   Она встала и направилась к дому. Вернувшись к  себе,  она  раздвинула
шторы, чтобы еще раз взглянуть на туман над  бухтой,  становившийся  все
белее от лунного света, и  ей  показалось,  что  и  туман  в  ее  сердце
светлеет от восходящей любви.
   Однако спала она крепко, и горничной пришлось разбудить ее,  так  как
они собирались выехать рано, чтобы завтракать на горе.
   Им подали большое ландо. Услышав шум колес по песку у  подъезда,  она
выглянула  в  окно  и  тотчас  же  встретила   взгляд   Андре   Мариоля,
устремленный на нее. Ее сердце забилось.  Она  с  удивлением  и  испугом
ощутила непривычное и странное движение той мышцы,  которая  трепещет  и
быстрее гонит кровь  только  оттого,  что  мы  увидали  кого-то.  Как  и
прошедшей ночью, она спросила себя: "Неужели я влюблена?"
   Потом, увидев его перед собою, она поняла, что он  так  увлечен,  так
болен любовью, что ей в самом деле захотелось открыть объятия и дать ему
поцеловать себя.
   Они лишь обменялись взглядом, а он  был  и  этим  так  счастлив,  что
побледнел.
   Лошади тронули. Стояло ясное утро, сиявшее всюду разлившейся юностью;
щебетали птицы. Экипаж стал спускаться по склону, миновал реку и проехал
несколько деревень по каменистой дороге,  такой  неровной,  что  ездоков
подбрасывало на скамьях. После длительного молчания г-жа де  Бюрн  стала
подшучивать над дядей по поводу плохого состояния дорог; этого оказалось
достаточно, чтобы сломить лед, и реявшее в  воздухе  веселье  передалось
всем.
   Вдруг, при выезде из одной деревушки, вновь показалась бухта, но  уже
не желтая, как  накануне  вечером,  а  сверкающая  от  прозрачной  воды,
которою было покрыто все: дюны, прибрежные луга  и,  по  словам  кучера,
даже часть дороги немного дальше.
   Затем целый час  ехали  шагом,  выжидая,  когда  этот  поток  схлынет
обратно в море.
   Кайма дубов и вязов вокруг ферм, мимо которых  они  проезжали,  то  и
дело скрывала от  глаз  очертания  монастыря,  возвышавшегося  на  горе,
которую в этот час со всех сторон окружало море. Потом он снова  мелькал
между фермами, все ближе и ближе, все более и более поражая взор. Солнце
окрашивало в рыжеватые тона узорчатый гранитный храм,  утвердившийся  на
вершине скалы.
   Мишель де Бюрн и Андре Мариоль любовались им, потом обращали друг  на
друга взоры, в которых сочетались - у нее едва зарождающееся, а  у  него
уже буйное - смятение сердца с поэтичностью этого видения,  представшего
им в розовой дымке июльского утра.
   Беседовали с дружеской непринужденностью. Г-жа Вальсази  рассказывала
трагические истории, ночные драмы в зыбучих песках, засасывающих  людей.
Г-н Вальсази защищал плотину от  нападок  художников  и  расхваливал  ее
преимущества, подчеркивая,  что  она  дает  возможность  в  любое  время
сообщаться с горою и постепенно отвоевывает у моря дюны  -  сначала  для
пастбищ, а потом и для нив.
   Вдруг экипаж остановился. Дорога оказалась затопленной.  С  виду  это
был пустяк: тонкий водный покров на каменистом грунте, но чувствовалось,
что местами  образовались  рытвины  и  ямы,  из  которых  не  выбраться.
Пришлось ждать.
   - Вода скоро схлынет, - утверждал г-н Вальсази, указывая на дорогу, с
которой тонкий слой воды сбегал, словно его выпивала  земля  или  тянула
куда-то таинственная могучая сила.
   Они вышли из экипажа,  чтобы  посмотреть  поближе  на  это  странное,
стремительное и бесшумное отступление моря, следуя за ним шаг за  шагом.
На затопленных лугах, кое-где холмистых, уже проступили  зеленые  пятна,
которые  все  росли,  округлялись,  превращались  в   острова.   Острова
постепенно  принимали  очертания   материков,   разделенных   крошечными
океанами,  и  наконец  на   всем   протяжении   залива   стало   заметно
беспорядочное бегство моря, отступавшего вдаль. Казалось,  что  с  земли
сдергивают длинный серебристый покров - огромный,  сплошь  искромсанный,
рваный покров, и, сползая, он обнажал обширные пастбища с низкой травой,
но все еще застилал лежавшие за пастбищами светлые пески.
   Все опять вошли в экипаж и стояли в нем, чтобы лучше  видеть.  Дорога
впереди уже просыхала, и лошади тронули, но шли все еще шагом, на ухабах
путники теряли равновесие, и Андре Мариоль вдруг почувствовал, что к его
плечу прильнуло плечо г-жи де Бюрн. Сперва он подумал, что прикосновение
это вызвано случайным толчком, но она не отстранилась, и  каждый  скачок
колес отзывался ударом в плече Мариоля, волновал его сердце и вызывал  в
нем трепет. Он уже не решался взглянуть на  молодую  женщину,  скованный
блаженством этой нежданной близости, и  думал,  путаясь  в  мыслях,  как
одурманенный: "Возможно ли? Неужели возможно? Неужели мы теряем рассудок
оба?"
   Лошади поехали рысью, пришлось сесть. И тут Мариоля внезапно охватило
властное, непонятное желание быть особенно любезным с де Прадоном, и  он
стал оказывать  ему  самые  лестные  знаки  внимания.  Чувствительный  к
комплиментам почти в такой же мере, как и его дочь, де  Прадон  поддался
лести, и вскоре его лицо снова приняло благодушное выражение.
   Наконец доехали до плотины и покатили к горе, возвышавшейся  в  конце
прямой дороги, проложенной среди песков. Слева ее  откос  омывала  речка
Понторсон, справа тянулись пастбища,  поросшие  низкой  травой,  которую
кучер назвал морским гребешком, а дальше  пастбища  постепенно  уступали
место дюнам, еще пропитанным сочащейся морской водой.
   Высокое  здание  вздымалось  на  синем   небе,   где   теперь   четко
вырисовывались все  его  детали:  купол  с  колоколенками  и  башенками,
кровля, ощетинившаяся водостоками в виде ухмыляющихся химер  и  косматых
чудищ, которыми наши  предки  в  суеверном  страхе  украшали  готические
храмы.
   В гостиницу, где был заказан завтрак,  приехали  только  около  часу.
Хозяйка, предвидя опоздание, еще не приготовила его; пришлось подождать.
За стол сели очень поздно; все сильно  проголодались.  Шампанское  сразу
всех развеселило. Все были довольны, а два сердца  чувствовали  себя  на
грани блаженства. За десертом, когда  возбуждение  от  выпитого  вина  и
удовольствие от  беседы  разлили  в  телах  ту  радость  бытия,  которая
одушевляет нас к концу хорошей трапезы и настраивает со всем соглашаться
и все одобрять, Мариоль спросил:
   - Не остаться ли нам здесь до завтра? Как  чудесно  было  бы  вечером
полюбоваться луной и вместе поужинать!
   Госпожа де  Бюрн  тотчас  приняла  предложение,  согласились  и  двое
мужчин. Одна только г-жа  Вальсази  колебалась  -  из-за  сына,  который
остался  дома,  но  муж  уговорил  ее,  напомнив,  что  ей  уже  не  раз
приходилось отлучаться. Он тут же, не сходя с места, написал  телеграмму
бонне. Ему очень нравился Мариоль, который,  желая  польстить,  похвалил
плотину и высказал мнение, что она вовсе  не  настолько  вредит  красоте
горы, как принято думать.
   Встав из-за стола, они пошли осматривать аббатство. Решили идти вдоль
укреплений.  Городок  представляет  собою  кучку  средневековых   домов,
громоздящихся друг над другом на  огромной  гранитной  скале,  на  самой
вершине которой высится монастырь; городок  отделен  от  песков  высокой
зубчатой стеной. Стена круто поднимается в гору, огибая старый  город  и
образуя выступы, углы,  площадки,  дозорные  башни,  которые  на  каждом
повороте открывают перед изумленным взором все новые просторы.
   Все приумолкли, слегка разомлев после обильного завтрака, но вновь  и
вновь изумлялись поразительному сооружению. Над ними,  в  небе,  высился
причудливый хаос стрел, гранитных цветов, арок, перекинутых с  башни  на
башню, - неправдоподобное, огромное и легкое архитектурное кружево,  как
бы вышитое по лазури, из  которого  выступала,  вырывалась,  словно  для
взлета, сказочная жуткая свора водосточных желобов со звериными мордами.
Между морем и аббатством, на северной стороне горы, за последними домами
начинался угрюмый, почти отвесный склон, называемый Лесом, потому что он
порос старыми деревьями; он выступал темно-зеленым пятном на  безбрежных
желтых  песках.  Г-жа  де  Бюрн  и  Андре   Мариоль,   шедшие   впереди,
остановились, чтобы посмотреть вниз. Она оперлась на его руку,  оцепенев
от небывалого восторга. Она поднималась легко и готова  была  всю  жизнь
так подниматься с ним к этому  сказочному  храму  и  даже  еще  выше,  к
чему-то  неведомому.  Ей  хотелось,  чтобы  этот  крутой  склон  тянулся
бесконечно, потому что здесь она в первый раз в жизни чувствовала  почти
полное внутреннее удовлетворение. Она прошептала:
   - Боже! Какая красота! Он ответил, глядя на нее:
   - Я не в силах думать ни о чем, кроме вас. Она улыбнулась:
   - Я женщина не особенно поэтичная, но мне здесь так нравится,  что  я
не на шутку потрясена.
   Он прошептал:
   - А я.., я люблю вас безумно. Он почувствовал, как она слегка  пожала
его руку, и они продолжали путь.
   У ворот аббатства их встретил сторож, и  они  поднялись  между  двумя
громадными башнями  по  великолепной  лестнице,  которая  привела  их  в
караульное помещение. Затем они стали переходить  из  залы  в  залу,  со
двора во двор, из кельи в келью, слушая объяснения,  дивясь,  восхищаясь
всем, всем  любуясь:  склепом  с  его  толстыми  столбами,  прекрасными,
мощными, огромными колоннами, поддерживающими алтарь верхней  церкви,  и
всем этим чудом - грандиозным  трехъярусным  сооружением,  состоящим  из
готических построек, воздвигнутых одна над другой, самым  необыкновенным
созданием средневекового монастырского и военного зодчества.
   Наконец дошли до монастыря.  Когда  они  увидели  большой  квадратный
двор, окруженный самой легкой,  самой  изящной,  самой  пленительной  из
монастырских колоннад на свете, они  были  так  поражены,  что  невольно
остановились.  Двойной   ряд   тонких   невысоких   колонн,   увенчанных
прелестными  капителями,  несет  на  себе  вдоль  всех  четырех  галерей
непрерывную  гирлянду  готических  орнаментов   и   цветов,   бесконечно
разнообразных,  созданных  неисчерпаемой  выдумкой,  изящной  и  наивной
фантазией простодушных старинных  мастеров,  руки  которых  воплощали  в
камне их мысли и мечты.
   Мишель де Бюрн и Андре Мариоль, под руку, не спеша обошли весь  двор,
тогда как остальные,  немного  утомившись,  любовались  издали,  стоя  у
ворот.
   - Боже, как мне здесь нравится! - воскликнула она, остановившись.
   - А я уже совсем потерял представление о том, где я, что я вижу,  что
со мной происходит, - сказал он. - Я только чувствую, что вы подле меня,
- вот и все.
   Она, улыбаясь, взглянула ему прямо в лицо и прошептала:
   - Андре!
   Он понял, что она отдается ему. Они не  сказали  больше  ни  слова  и
пошли дальше.
   Продолжался осмотр здания, но они уже почти ни на что не глядели.
   На мгновение  их,  однако,  отвлекла  заключенная  в  арке  кружевная
лестница, перекинутая прямо по воздуху от одной башенки к другой, словно
для того, чтобы взбираться на облака. И снова они были  изумлены,  когда
дошли до "Тропы безумцев" -  головокружительной  гранитной  дорожки  без
перил, которая вьется почти до самой вершины последней башни - Можно  по
ней пройти? - спросила она.
   - Запрещено, - ответил сторож.
   Она вынула двадцать франков. Сторож заколебался. Все семейство, и так
уже ошеломленное отвесной кручей  и  безграничным  пространством,  стало
возражать против такой неосторожности.
   Она спросила Мариоля:
   - А вы пойдете, правда? Он засмеялся:
   - Мне удавалось преодолевать и более трудные препятствия.
   И, не обращая внимания на остальных, они отправились.
   Он шел впереди, по  узкому  карнизу  у  самого  края  бездны,  а  она
пробиралась за ним, скользя вдоль стены, закрыв глаза, чтобы  не  видеть
зияющей у ног пропасти, взволнованная, почти теряя сознание  от  страха,
вцепившись в руку, которую он ей протягивал; но она чувствовала, что  он
непоколебим и не упадет в обморок, что он уверен в себе, ступает твердой
поступью, и она с восхищением думала, несмотря на страх: "Вот  настоящий
мужчина!" Они были одни в пространстве, на такой высоте, где парят  лишь
морские птицы, они возвышались над горизонтом,  по  которому  все  время
проносились белокрылые чайки, всматриваясь вдаль желтыми глазками.
   Почувствовав, что она дрожит, Мариоль спросил:
   - Голова кружится? Она прошептала:
   - Немного. Но с вами я не боюсь. Приблизясь к ней, он обнял ее  одной
рукой, чтобы поддержать, и она почувствовала такое  успокоение  от  этой
грубоватой мужской помощи, что даже решилась поднять голову и посмотреть
вдаль.
   Он  почти  нес  ее,  а  она   вверялась   ему,   наслаждаясь   мощным
покровительством человека, который ведет ее по воздуху, и чувствовала  к
нему признательность, романтическую женскую признательность за  то,  что
он не портит поцелуями этот полет, полет двух чаек.
   Когда они вернулись  к  своим  спутникам,  ожидавшим  ,их  в  крайней
тревоге, де Прадон вне себя сказал дочери:
   - Ты делаешь глупости! Она ответила убежденно:
   - Это не глупость, раз она удалась. То, что удается, папа, никогда не