Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
лезли или нет
воры..."
- Но я буду приезжать в Москву, - торопливо добавила Рабигуль. -
Обязательно!
Она не сказала "к тебе", но покраснела, запнулась, и радость бурной
волной затопила несчастное Володино сердце.
- Я так люблю тебя, - заторопился он. - Я подожду... Буду ждать,
сколько хочешь...
Он снова стал целовать Рабигуль - с огромной нежностью, проклиная
себя за недавнюю глупость и грубость.
- Дорогой мой, - прошептала Рабигуль застенчиво, осторожно, - и я
люблю тебя тоже. Но давай подождем эти дни до Алжира, прошу! Надо же
щадить друг друга.
И он с болью понял, что она говорит не о нем и о себе, а о себе и
Алике.
***
Любовь Петровна почти сидела в кровати - так высоко стояли подушки. И
все равно дышать было трудно.
Алик сидел рядом, безнадежно опустив руки, неотрывно гладя на
похудевшее, бледное лицо матери. Ей и разговаривать было трудно, а ему
сказать было нечего. "Она умирает, а я уезжаю..." Эта мысль застряла в
мозгу как заноза, как опухоль - та, что съедала мать. "Рабигуль не
знает, - рассеянно вспомнил он. - Думает, воспаление легких..."
- Так что он там говорил? - задыхаясь, снова спросила мать.
- Сказал, что должна отлежаться, - громко и бодро заговорил Алик, -
принимать по схеме лекарства. Велел соблюдать полный покой.
- А дача? - возразила Любовь Петровна. - Я там все посадила.
- Дача - потом, - морщась от безнадежности, сказал Алик.
- Может, вы съездите? Полить, прополоть.
- Обязательно съездим, - успокоил мать Алик, невольно вздохнув.
Придется, конечно, съездить: прополоть сорняки, полить грядки.
- Я понимаю, что ей нельзя, - поджав губы, упрямо продолжала Любовь
Петровна, угадав, о чем думает сын. - Так пусть наденет перчатки!
Алик кивал, со всем соглашаясь, мельком отметив с печалью, что" мать
все откровеннее не любит его жену, а ведь кроме Рабигуль ухаживать за
ней будет некому. Может, отложить отъезд? Но врач сказал, что никто не
знает, как долго все это может длиться.
- Я не Господь Бог! - сердито отрезал он, когда Алик спросил его во
второй раз. - В таком возрасте замедляются все процессы, так что... - И,
забарабанив пальцами левой руки по столу, замолчал, выписывая рецепт. -
Будут боли - вызывайте сестру, сделает укол.
- А боли обязательно будут? - совершенно пал духом Алик.
- Не обязательно, - успокоил его доктор. - Это так, на всякий случай.
Вообще нужно было сделать все-таки биопсию.
- Врач сказала, и так все ясно. Сказала, зачем ее мучить? Биопсия
легких - та же операция...
- ..Ты меня слушаешь? - прорвался сквозь глухую пелену печали строгий
голос матери. - Значит, там, где палочки, - помидоры...
Она воодушевилась, голос ее окреп. "Может, попробовать: довезти маму
до дачи? - в нерешительности подумал Алик. - И чистый воздух, и
вообще... - Но тут же испугался. - А медсестра? А если начнутся боли?
Надо посоветоваться с Рабигуль..."
- Мамочка, я пойду. Все в холодильнике, чай - в термосе. Завтра после
репетиции придет Рабигуль.
- Да не нужна мне твоя Рабигуль! - с открытой враждебностью возвысила
голос мать. - Что она может? Ни вымыть полы, ни постирать! И тяжести
она, видите ли, носить не может. А как свою виолончель...
- Ну зачем ты так? - огорчился Алик. - Для полов у нас есть пылесос,
а белье я выстирал.
- Не ты, а машина, - сердито поправила его мать.
- Ну машина, - покорно согласился Алик.
- Завтра не приходите, - решила Любовь Петровна. - Холодильник набит
битком, и я хочу отдохнуть. Вечером позвоню и скажу, что мне нужно.
Алик склонился над матерью. Она резко от него отвернулась, и поцелуй
пришелся куда-то в ухо. За что она сердится? На него-то - за что? Он
осторожно прикрыл за собой дверь. Почувствовал огромное облегчение,
вырвавшись на свободу. Облегчение и стыд за него: это ведь его мать, как
он может? "Почему она такая сердитая? - снова подумал он. - Не
понимаю..."
- Это от слабости, - сказала, выслушав Алика, Рабигуль.
- От слабости? - не понял Алик.
- Ну да, - кивнула жена. - Мама твоя привыкла все делать сама. И
вдруг - постель, болезнь, лютая слабость...
- С нее-то все и началось, - вспомнил Алик.
Они сидели на кухне. Неяркий свет бра освещал стол, их склоненные над
столом лица. Грозное известие, привезенное Аликом, объединило их, и
Рабигуль в который раз поразилась бездонности нашего сердца.
Вот сидит против нее человек, которого она не любит, но он ей
невероятно, невозможно близок, а на другом конце Москвы - тот, кого
любит, - чужой, не очень понятный, с переменчивым настроением...
Непрестанно, мучительно, с радостью и со страхом думает она о нем днем и
ночью и только этими думами и живет.
- Тебе нельзя не ехать, - сказала Рабигуль мужу. - Если что, я тебя
вызову.
Алик подавил вздох. Значит, он будет один, и никто к нему ни в каком
ноябре не приедет. Только если умрет мать. Какая жестокая альтернатива!
Гнев охватил Алика; почему именно ему выпало такое на долю? Чем он
прогневал Всевышнего? Алик покосился на Рабигуль. Как всегда замкнута и
спокойна. Но что-то новое появилось в ней, вся она стала другой. И в
постели - другой. Он всегда страдал от ее холодности, но теперь, после
Пятигорска, что-то зажглось в этой непостижимой женщине, его - неужели?
- жене, а он оставляет ее одну!
Алик встал, подошел к Рабигуль, склонился над ней, сидящей на стуле,
и стал ласкать ее грудь, живот, добираясь до лона.
- Ты что? Ты чего? - шептала Рабигуль, но он не слышал ее.
Резким движением отодвинув от стола стул, Алик позволил жене встать,
но только затем, чтобы грубо и быстро уложить ее на пол, прижать всей
своей тяжестью к ковровой дорожке, зажать рот поцелуем и рвануть
"молнию" на своих брюках. Такой страсти он не испытывал никогда. Так не
был он никогда с Рабигуль. Ошеломленная, она не сопротивлялась, да и как
бы она могла? Это было почти насилие, но она ответила на него столь же
грубо и страстно, сжав Алика Коленями, сцепив за его спиной руки,
застонав от жгучего наслаждения. Что-то темное, из недр естества
поднялось в ней, слепой поток унес ее далеко-далеко - от музыки, стихов,
возвышенных чувств, вообще от культуры к тому первородному и слепому,
что заставляет человека вспомнить потом, что он - часть природы, а не ее
властелин. Всемогущая смерть, незримо и грозно вставшая у изголовья еще
не старой женщины, карауля и не отпуская ее, внезапно обострила чувства,
вызвала безумную жажду жизни, от-" чаяние от предстоящей разлуки у
Алика, бурную радость у Рабигуль - "Теперь можно не ехать!" - стыд за
эту преступную радость... Вся эта буря чувств заставила Рабигуль шептать
слова, ее недостойные - но сейчас они были правдой! - ощущая, как
растет, поднимается и выплескивается наружу волна наслаждения - того
самого, что открылось ей в Пятигорске.
- Володя...
- Как, как ты меня назвала? - спросил, приподнимаясь на руках, Алик.
- Никак, - помолчав, ответила Рабигуль и закрыла глаза, скрывая
внезапные слезы.
8
Теплой ночью, полной лунного света и сияющих звезд, незримо и
вкрадчиво август на мягких лапах вошел в Москву. Начался последний месяц
короткого лета. Солнце пылало безнадежно и яростно, чувствуя, что
осталось ему царить недолго, электрички пахли яблоками и грибами,
загорелые дачники везли в Москву бесценные дары земли. Но вечерами уже
накидывались на плечи легкие кофточки, выпадала по утрам роса, и трава
все дольше оставалась седой и мокрой, грачи обучали птенцов,
подготавливая их к дальнему перелету. Шум множества крыльев заставлял
прохожих поднимать головы, провожая взглядом проносящиеся над Москвой
стайки, и задумчивые, чуть печальные улыбки освещали лица: да, осень не
за горами.
Рабигуль шла в ситцевом сарафане, присланном из далекого Казахстана.
Мать шила великолепно - в свое время это спасло от голода всю семью - и
знала достоинства Рабигуль. Узкие бретельки оставляли открытыми смуглые
плечи, тугой лиф плотно облегал высокую грудь, пышная юбка подчеркивала
тонкую талию, стройность длинных, красивых ног.
Сегодня у Рабигуль выходной: ей не нужно ехать на дачу. И сегодня
придет Володя. Перед отъездом Алик, поколебавшись, подумав, предусмотрев
то и это, все-таки вывез мать за город, и ей сразу стало легче.
Целыми днями сидела она в кресле, в тенечке, зорко наблюдая за
Рабигуль. Та носилась по участку, как веселый, озорной ураган. Все
делала, все успевала, а вечером вихрем летела в Москву, где ее ждал
любимый. Она спускалась на перрон, делала два шага ему навстречу и
оказывалась в сильных мужских руках.
Володя обнимал Рабигуль так крепко, словно они встретились после
мучительной и долгой разлуки. Не разжимая рук, они ехали к ней домой и
упоенно бросались друг к другу, а потом, опустошенные и счастливые, пили
на кухне чай или, смеясь от полноты жизни, стояли вместе под душем, и
Володя все боялся, как бы Рабигуль не упала, когда он ласкал ее под
прохладными струями, возбуждавшими их обоих. Он же укладывал Рабигуль
спать.
- Не звони очень рано, - просила она. - Завтра я отсыпаюсь.
- Конечно, конечно! Я позвоню в десять.
Осторожно щелкал замок - это уходил Володя, - и Рабигуль, обхватив
руками подушку, проваливалась в глубокий сон. Она все объяснила в
оркестре про Любовь Петровну, и маэстро, поогорчавшись, нашел ей замену
на время гастролей. Так она осталась в Москве, с любимым. "Но ведь
Любовь Петровна и вправду больна", - оправдывалась перед собой Рабигуль,
не веря своему счастью и стараясь не вспоминать о последнем разговоре с
маэстро.
- Хорошие у вас композиции, - сдержанно похвалил он. - Я тут кое-кому
показал, но теперь лето, все разъехались, в Союзе композиторов тишина,
так что придется повременить. А над чем вы работаете сейчас?
Вопрос ударил прямо в солнечное сплетение. Над чем же она работает?
Да ни над чем! Мечется между дачей, где заботы и горе, и Москвой, где
такое счастье... Еле-еле успевает отыграть обязательные три часа, чтоб
пальцы не забыли виолончели.
Запинаясь в смущении, Рабигуль бормотала нечто невразумительное:
- Вы ведь знаете, я всего лишь исполнитель...
То, прежнее, написалось само, случайно... Я не думаю, что должна...
И тут маэстро показал свой нрав, встал на дыбы, и Рабигуль увидела
его таким, как видели иногда другие, вызвавшие дирижерский гнев.
- То есть как это - "само"? - загрохотал он, надвигаясь угрожающе на
Рабигуль. - То есть как - "исполнитель"? Я же сказал - да или нет? - что
у вас хорошие, неожиданные, свежие композиции! Значит, что-то проснулось
в вашей душе, и вы несете за это ответственность! Человек отвечает, черт
возьми, за талант, посланный свыше!
Широкое крестьянское лицо раскраснелось, глаза сверкали, вздыбилась
седая грива буйных волос. Старик был поистине великолепен.
- И что же вы улыбаетесь? - окончательно разъярился он, заметив
радость ветреной девчонки при слове "талант". - Что я сказал смешного?
- Ничего, - пролепетала испуганно Рабигуль.
- Нечего веселиться, - проворчал дирижер, и ворчание его походило на
громыхание затихавшего, далекого уже грома. - Рано! Пока рано. Есть
наметки, штрихи таланта, только штрихи. И неизвестно, что из вас там
получится, и если будете, скажем, лениться...
Он уже немного жалел, что похвалил Рабигуль: посмотрите-ка на нее!
Сияет, как блин на масленице.
Эта молодежь и так не в меру самонадеянна...
Рабигуль, пережив мгновенный испуг, и впрямь сияла. Куда девалась ее
обычная сдержанность? Алели щеки, улыбались губы, а уж глаза... Маэстро
взглянул на нее из-под косматых бровей и неожиданно для себя улыбнулся
тоже. Грубое его лицо сразу смягчилось и подобрело.
- Ну-ну, это я так. Работать, работать и работать!
Сидеть за столом и писать. У композитора должен быть крепкий зад.
Рабигуль, покраснев, кивнула, и они расстались до осени.
Конечно, она обо всем рассказала Володе, опустив, естественно,
последние слова маэстро, он, конечно, порадовался вместе с ней, но он же
и забирал все ее свободное время, и она это время с восторгом ему
отдавала. Иногда, проводив Володю, вставала и среди ночи садилась за
инструмент - так жгла внутренняя тревога: как ни старалась Рабигуль
беречь пальцы, все равно от этой проклятой дачи они огрубели.
А Любовь Петровна придумывала все новые для нее заботы. Но когда
дошло до "закрутить банки", Рабигуль взбунтовалась.
- Я не могу, - тихо, но твердо сказала она. - Скоро вернутся наши с
гастролей, и я должна быть в форме.
- Но ведь тебе все равно уезжать, - напряженно, скрывая
неуверенность, страх: вдруг не поедет? - сказала Любовь Петровна, и
глаза ее острыми буравчикамц вонзились в темные, непроницаемые глаза
своенравной, нехозяйственной невестки. - Я уже выздоровела, приедем в
Москву - можешь отправляться на все четыре стороны.
"Она больна, - в который раз напомнила себе Рабигуль, - больна
смертельно, нужно быть снисходительной".
- Я прекрасно себя чувствую, - повторила Любовь Петровна, словно
прочитав ее мысли.
Она и вправду посвежела, окрепла, даже загорела - не от солнца, от
воздуха. Она уже не сидела, как прежде, целыми днями в кресле. Поливала
цветы из шланга, готовила обед, болтала, стоя у забора, с соседками. Но
требовала, чтобы Рабигуль вер равно приезжала.
- Мало ли что, - неопределенно говорила она.
***
- Силен человек! - восхищался Володя. - Так значит, пора вывозить ее
с дачи? Я поговорю с Женей: у него есть тачка.
- Скорей бы! - вздохнула Рабигуль.
По счастью, двадцатого приезжал оркестр, и Любовь Петровна приняла
неизбежное, хотя было сухо, тепло, только ночи похолодали, впереди
светил благословенный сентябрь, а там и бабье лето. Она прошлась по
саду, постояла у клумбы, примериваясь, какие срежет цветы, вернулась в
дом и принялась собирать вещи, попутно давая Рабигуль указания, что
нужно сделать без нее, как закрывать дачу.
В субботу приехал Женя. Толстый, флегматичный, погруженный в себя, с
неизменно оттопыренной нижней губой, он, казалось, не мог вызвать
никаких подозрений - Рабигуль с Володей были уверены! Но Любови Петровне
все равно не понравилось, когда подкатил его маленький дребезжащий
"Москвич" и к нему выпорхнула оживленная и хорошенькая Рабигуль, в
шортах и маечке, да еще без лифчика! "Надо скорее отправлять ее к
Алику", - с беспокойством подумала Любовь Петровна, в который раз
отметив, как расцвела, похорошела без ее сына невестка, какой веселой и
беспечной стала она.
Тяжело оседая от перегрузки, набитый по самую крышу "Москвич"
двинулся, отдуваясь, в путь. Молчаливый Женя старательно объезжал
колдобины, справедливо полагая, что если его боевой конь хотя бы в одну
из них ступит копытом, то бишь колесом, то выбраться будет ему
трудновато. Любовь Петровна сидела с ним рядом и молчала тоже. Рабигуль,
теснимая грудой предметов, среди которых были и ненавистные банки,
поглядывая на свекровь в зеркальце, все думала, что бы ей такое сказать.
- Ну, отдыхайте! - с облегчением сказала она, когда выгрузили и
Любовь Петровну, и ее вещи. - Полы вымыты, пыль вытерта, еда в
холодильнике.
Завтра поеду доделывать все на даче. Женечка, может, поешь?
- Нет, спасибо.
- Слушай, что прежде всего нужно сделать, - начала Любовь Петровна,
когда закрылась за Женей дверь.
- Да вы уже говорили, - попробовала отмахнуться от надоевшего
Рабигуль, только ничего у нее не вышло.
Началось бесконечное перечисление недоделанных дел. Рабигуль слушала
и кивала, потом взяла ручку, бумагу: упомнить все было решительно
невозможно. "Ладно, пусть, зато целый день мы будем вместе, - сказала
себе Рабигуль. - Подумать только, с утра и до вечера, как в Пятигорске".
- Любовь Петровна, дорогая, - она ласково взяла свекровь за руку, - я
все, все сделаю, не волнуйтесь!
Эта ее ласка просто добила свекровь. Ласка и сияние глаз. "Бедный мой
мальчик, - подумала она о сыне. - Тебя не любят. За что ты так наказан
судьбой?" Но потом, когда Рабигуль ушла, вспомнила, как страдал Алик,
когда она из его жизни исчезла - а ведь был тогда совсем юным, - каким
стал счастливым, когда ее отыскал, как смотрел он на Рабигуль...
"Пусть, ладно, - решила Любовь Петровна. - Только бы он ничего не
узнал. Если есть что узнавать..."
Она встала, прошлась по комнате. Почему эта чертовка, колдунья эта не
уезжает? Воспаление легких давно позади, силы вернулись. Так почему? И
Любовь Петровна села писать сыну письмо. "Не нужно ждать ноября, -
писала она, - пусть Рабигуль едет немедля. Со мной все в порядке..."
Перо, обгоняя мысли, скользило по бумаге. "Как же ты там один?
Нельзя человеку быть одному!.." Будто бы не она полжизни прожила в
одиночестве, и ничего - привыкла, со временем увидела даже плюсы. Но не
хотела она своего повторения в сыне.
***
Любимый Володей легонький сарафанчик, голубой, как летнее небо,
надела Рабигуль, тонкий поясок подчеркнул талию, голубая косынка
прикрыла волосы. Она поглядела на себя в зеркало и осталась довольна.
Он уже ждал ее на перроне - в светлых брюках, синей, под цвет глаз,
рубашке.
- Есть такая песня: "Приди в голубом", - сказал он, с восхищением
глядя на Рабигуль. - Ты такая Красивая, что с тобой рядом просто страшно
стоять.
На них и в самом деле поглядывали дачники, несмотря на жару, спешку и
перегруженность: великолепной, оттеняющей друг друга была эта пара.
- А соседи? - спросил Володя, когда электричка с длинным победным
гудком, как стрела, полетела к Малаховке.
- Переживут, - беспечно отмахнулась Рабигуль. - Да и увидятся они
теперь нескоро. Может, за зиму в их жизни случится что-нибудь
поинтереснее нашего с тобой приезда?
Оба расхохотались. Они стояли в проходе битком набитого вагона,
жаркий ветер обвевал их разгоряченные лица, шаля, задирал подол
сарафана, и Рабигуль придерживала сарафан рукой, и такими они были
счастливыми, что, глядя на них, никто б не поверил, что их ждут скучные
хозяйственные заботы, а в Москве больная Любовь Петровна и Соня с ее
вечным давлением, что будущее их неопределенно, туманно, а быт, как и у
всех в девяностом, невозможно тяжел.
- Хорошо, что ты хоть не куришь, - сказала Соня, когда в Москве в
довершение к мясу, молоку пропали и сигареты.
***
Дача была старой, просторной, с большим участком, не то что
раздаваемые голодным гражданам пресловутые шесть соток. Они расстелили
на траве одеяло и полежали в тени, отдыхая после дороги. Володя старался
не смотреть на Рабигуль - в белых трусиках, в кружевном лифчике она была
так соблазнительна! - но не смотреть как-то не получалось. Он
перевернулся со спины на живот, скрывая острое вожделение, а она, тоже
лежа на пузе, которого, впрочем, не было, ничего не замечая, беспечно
болтала в воздухе скрещенными ногами и щебетала что-то милое,
необязательное. Он коснулся ее руки.
- Пойдем в дом, - сказал виновато. - Только дай мне что-нибудь, чтоб
прикрыться.
- Зачем? - изумленно распахнула глаза Рабигуль и вдруг поняла,
засмеялась и сняла с головы тюрбан из полотенца. - Лови!
Легко ступая босыми ногами, чуть покачивая узкими бедрами, она пошла
впереди Володи, показывая дорогу. Крылечко, веранда, узенький коридор. В
комнате царил полумрак.
- Не надо, не открывай ставни, - попросил Володя.
Прохладные про