Елена КАТАСОНОВА
   Романы 1-2
   
   АЛГОРИТМ СЧАСТЬЯ
   КОНЦЕРТ ДЛЯ ВИОЛОНЧЕЛИ С ОРКЕСТРОМ
   
   
   Елена КАТАСОНОВА
   АЛГОРИТМ СЧАСТЬЯ



Анонс

   Любовь Олега и Риты родилась в те тревожные дни, когда плечом к плечу
они стояли у Белого дома в Москве  в  августе  девяносто  первого  года.
Какими они были тогда счастливыми, гордо уверенными в  себе!  Но  грянул
год девяносто второй, и как же все  изменилось.  Чудовищное,  немыслимое
расслоение общества потрясало и унижало:  они,  мозг  страны,  оказались
чуть ли не на самом дне. Наконец Рита  принимает  единственное,  как  ей
кажется, правильное решение...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

   - Поедем в лес?
   - Хорошо.
   - Если, конечно, опять не зарядит с утра дождь.
   - Конечно.
   - А то все дождь да дождь. Прямо ужас какой-то!
   - Значит, до завтра?
   - Значит, до завтра.
   Они стоят, прижавшись друг к другу, им трудно расстаться. Рита - вся,
целиком, в его больших и сильных руках. Этими руками Олег защищает ее от
нескромных взглядов редких прохожих, вообще от всего на свете.
   - Иди, дедуля, иди, - говорит он вслед любознательному, средних  лет,
мужчине. - Иди себе, не оглядывайся.
   Рита фыркает, зажимая ладошкой рот.
   - Ой, Алька, какой ты смешной! Ему же лет  сорок,  ну  пятьдесят,  не
больше, а ты - "дедуля"...
   - А чего он поглядывает? - ворчит Олег, и они замолкают надолго.
   Целуются, пока хватает дыхания. Расставив ноги, Олег вжимает  Риту  в
себя. Ей страшно и радостно: так вот как  это  у  них  бывает  -  что-то
жесткое и горячее упирается ей в живот, и все в  ней  рвется  навстречу.
Олег вдруг отталкивает от себя Риту - резко, едва ли не грубо. В  глазах
-  боль,  раздражение,  беспомощная  мольба,  испуг  перед   собственным
непослушным телом.
   - Все! Пока.
   - Пока.
   - Ритка, ты обещала поговорить с матерью!
   - Ладно, ладно.
   Чуть не ляпнула, что мать-то опять на гастролях.
   Рита открыла дверь, зажгла  свет.  Пусто  без  мамы.  И  голодно.  Но
главное - пусто. Может, в самом деле взять да и выйти  замуж?  Будет  не
так одиноко, придется кому-то стирать, для кого-то  стряпать,  заодно  и
сама прокормишься. "Но ведь я его не люблю", - печально подумала Рита  и
подошла к зеркалу.
   Большое, во весь рост, трюмо бесстрастно отразило тоненькую  фигурку,
серые грустные глаза, нежный овал лица, дымчатые легкие волосы. "А вдруг
я не полюблю вообще? - испугалась Рита. - Ведь мне уже двадцать.  Валька
вон давно спит со своим парнем, а я... Вдруг я фригидна?"
   Она узнала это мудреное слово из книжки - той, что дала ей Валя, -  и
теперь все думала, думала...
   - Раз ты не хочешь  с  ним  спать,  значит,  ты,  мать,  фригидна,  -
авторитетно заявила Валя. - На-ка вот, почитай. - И сунула подруге тощую
книжицу, где на серой шероховатой бумаге мелким шрифтом, почти без полей
это самое и рассказывалось.
   Такие  книжки  во  множестве  лежали  теперь  на  развалах  -  доселе
невиданное,  новое  чтение  для  стремительно  преображающейся   страны:
астрологические   прогнозы,   пророчества   Нострадамуса,   триллеры   и
детективы, где на обложках сплошь кровь да трупы, а главное - во  всяком
случае для молодежи - что-то вроде пособий по сексу,  о  котором  Ритина
мама, например, сроду и не слыхала.
   - Ох, мамка, мамка!  -  прошептала  Рита,  с  укоризной  поглядев  на
портрет матери - молодой, счастливой, -  написанный  отцом  в  их  общей
юности, еще до свадьбы. Мать сидела на зеленом лугу,  цветастый  сарафан
"солнце" закрывал  ноги,  на  голове  красовался  венок  из  желтых,  не
превратившихся еще в белый пух одуванчиков.
   - Ох, мамка! - снова прошептала Рита. - Почему с тобой ни о чем таком
невозможно поговорить?
   У тебя все друзья, да подруги, да Аркадий Семенович, а как же я?
   Рита села в кресло. Задумалась. Вальке теперь  не  до  нее,  Олегу  -
только бы целоваться, а  маму  она  стесняется,  всю  жизнь  стесняется,
сколько дразнит себя. Ведь у Риты не просто мама, а мама-певица,  потому
и дочь назвала Маргаритой: в память о  дебюте  в  "Фаусте".  Мама  то  в
театре,  то  на   гастролях,   то   она   распевается,   то   спорит   с
аккомпаниатором, который  перед  ней  явно  робеет  и,  кажется,  в  нее
влюблен, то у нее конфликт в театре, а то,  наоборот,  триумф.  И  когда
Рита была маленькой, маме тоже было не до нее, потому что  долго,  очень
долго болел папа - с постоянной изматывающей  температурой,  мучительным
захлебывающимся кашлем,  кислородными  подушками,  вызовами  "скорой"  и
больницами, больницами... Нет, об этом не надо, лучше не вспоминать.  Но
не вспоминать у Риты не получалось.
   - Тихо, тихо... Ты поела? Садись быстренько за уроки, а  я  побежала.
Покорми, как проснется, папу.
   И мама исчезала, оставив за собой легкий шлейф едва уловимых духов, а
Рита, маленькая, худенькая, некрасивая в свои девять лет,  оставалась  с
папой, лежавшим смирно и неподвижно во сне или в забытьи.
   "Только бы он проснулся!" - молила она того  неведомого,  могучего  и
всесильного, от которого, как ей казалось, зависел папа.
   - Ритик, - слышался  слабый  голос,  и  она  летела  на  этот  голос,
мгновенно воспрянув духом, забыв все свои страхи, потому что  любила.  И
папа любил ее, Рита чувствовала это каждой клеточкой своего тела.
   - Как дела? - спрашивал он тихо,  откашлявшись  в  клетчатый  большой
платок, и Рита знала, что ему в самом деле  интересно  все,  что  с  ней
происходит.
   -  Сядь  подальше,  -  быстро  говорил  он,  если  Рита,   забывшись,
присаживалась к нему на постель. - Открой форточку. Ну, что сказала твоя
историчка?
   История была их любимым предметом, а папа знал так  много,  что  Рита
замирала от восхищения и слушала, слушала - о богах и героях  древности,
о великих подвигах и битвах титанов.
   - Откуда ты все знаешь? - спрашивала она.
   - Ведь я художник,  -  улыбался  папа.  -  А  вся  живопись,  великая
живопись прошлых веков вдохновлялась библейскими сказаниями,  легендами,
мифами.
   Сходи с мамой еще раз в Третьяковку, посмотри Иванова, и не  забудьте
зайти в зал, где иконы.
   Рита могла слушать отца часами, только он быстро слабел.
   - Расскажи мне про нить Ариадны, - робко просила она, боясь, что папа
вот-вот закроет глаза и лицо его опять станет как неживое.
   Он рассказывал, преодолевая немыслимую, невыносимую слабость,  потому
что понимал страх дочери, догадывался о, нем, и  боль  за  нее,  чувство
вины  перед  хрупкой,  ласковой,  любимой   девочкой,   его   родной   и
единственной, жгли, мучили, уничтожали.
   - ..И она вывела Тесея из лабиринта  и,  опасаясь  гнева  отца,  села
вместе с ним на корабль и покинула остров Крит... А теперь иди, дай  мне
поспать.
   Отец  не  хотел  рассказывать  дальше  -  -  как  Тесей  предал  свою
спасительницу, спящей ее  покинул.  О  неблагодарности  и  предательстве
доченька его еще узнает... Голос "отца падал до  Шепота,  и  он  засыпал
мгновенно.
   Мать приходила ночью, но Рита, несмотря на строгий наказ,  все  равно
ждала, не ложилась. Нарядная, с блестящими глазами, шикарным букетом  от
поклонников, мать появлялась в их скромной квартирке словно  из  другого
мира.
   - Как отец? - спрашивала машинально. - Что в школе?
   Уж будто школа была самым главным! Рита как раз влюбилась тогда,  она
так мучилась, так страдала, но маме было не до нее. А потом папу  увезли
в больницу - он же и настоял, - Пойми, я боюсь за маленькую, - сказал он
маме, нарочно не называя имени, но Рита сразу поняла, о ком они говорят.
   - Там десять человек в палате, - прошептала мама.
   - Ну и что? - возразил отец. - В компании веселее...
   Рита ездила к нему в Сокольники, входила в палату,  где  всегда  была
настежь открыта форточка, стоял лютый холод, и  все  лежали  в  свитерах
поверх теплых пижам. Папа подставлял Рите для  поцелуя  висок  или  шею,
чтобы губы его и нос были подальше, подальше... Он уже не рассказывал  о
богах и героях древности, вообще старался не говорить, а если и говорил,
то отвернувшись от Риты, глядя в другую  сторону.  Под  Новый  год  -  в
холле, у поста медсестры, уже стояла маленькая симпатичная елочка  -  он
долго  смотрел  на  дочь  каким-то  чужим,  странным,  словно  издалека,
взглядом.
   - Ты у меня хорошая, славная, - сказал тихим, надтреснутым голосом. -
Дай Бог тебе счастья...  -  Отец  помолчал  и  добавил  странную  фразу,
которую Рита не поняла, а переспрашивать не посмела:
   - В некоторых странах, на Востоке, раз в несколько  лет  люди  меняют
имя. Да мы-то не на Востоке... Иди, доченька, я хочу спать. Нет-нет,  не
целуй меня, маленькая моя...
   - Завтра придет мама, - сказала Рита и встала.
   - Хорошо. Мне как раз нужно с ней поговорить. Иди.
   Мама полдня провела в больнице. Вернулась усталая и печальная.  Села,
запустив пальцы в волосы.
   - Отец просил тебя больше не приходить.
   - Почему? - ахнула Рита.
   - Он за тебя боится.
   Мама сидела, закрыв глаза, покачиваясь из стороны в  сторону,  тонкие
пальцы утонули в золоте дивных волос"
   - Но ведь я мою руки, - слабо возразила Рита.
   - Руки... Руки! - вдруг закричала мама. - А воздух?  Их  кашель?  Там
везде микробы!
   - Но, мама...
   - Молчи! И этот бред насчет имени: будто оно несет  в  себе  какую-то
там судьбу! Какая еще Маргарита Готье? Я назвала тебя - он же знает! - в
честь совсем другой Маргариты! Хотя... - голос ее упал до шепота, словно
силы внезапно покинули мать, - та, из "Фауста", тоже...
   И мать замолчала.
   - Мамочка, - робко коснулась ее руки Рита. - Ты чего?  Имя  как  имя.
Мне нравится. Я привыкла.
   -  Да-да,  -  спохватилась  мама,  обняла  Риту,   прижала   к   себе
крепко-крепко, укрывая, защищая дочку от  рока,  о  котором  твердил  ей
сегодня Костя, слабеющий на глазах, теряющий себя от  страха  перед  тем
неизбежным, что к нему приближалось. Потом он развеселился - внезапно  и
странно, - лихорадочные пятна загорелись на впалых щеках.
   -  Молодежь  намерена  смыться,  -  шепнул  он  и  кивнул  в  сторону
действительно молодых, щемяще молодых ребят, сбившихся в тесную  стайку,
сговаривающихся о чем-то у высокого, до потолка, окна.
   - Смыться?
   - Ну да, удрать, - молодо засмеялся Костя. -  В  компанию.  На  Новый
год.
   Катя на мгновение увидела прежнего Костю  -  веселого,  талантливого,
подающего такие надежды! Она знала точно, когда к ним  пришла  беда:  он
готовился к первой  своей  персональной  выставке  и  писал,  писал  как
одержимый  этюды  -  под  нудным  и  бесконечным  осенним  дождем.   Уже
покашливал, уже болело что-то внутри, а он все писал,  торопился,  будто
знал, что осталось недолго... А она  была  в  городе,  в  театре,  и  не
остановила,  не  уберегла,  не  оттащила  его   от   трижды   проклятого
мольберта...
   - А ты? Может,  и  ты?  -  ужаснувшись  безумству  молодых,  все-таки
спросила она. - Я подогнала бы такси, встретили бы Новый год вместе.
   - Что? Домой? - Глаза у Кости блеснули радостной, отчаянной надеждой,
но он  тут  же  махнул  исхудавшей,  слабой  рукой.  -  Нет,  я  человек
ответственный.
   - Тогда я приеду к тебе, - заторопилась Катя. - В вечернем  спектакле
я как раз не занята.
   - А Рита?
   - Да она идет к своей Вале, - нетерпеливо  отмахнулась  от  неважного
Катя.
   - Правда? - Глаза его засияли, как тогда, в юности, и  она  поняла  с
болью, как же ему здесь одиноко.
   - Правда, правда, - заторопилась утешить. - Приду  с  подарками,  как
Дед Мороз, - и для тебя, и для врача, и для нянечек.
   - А что для меня? Поллитру? - хитро подмигнул Костя.
   - Шампанского, - шепнула Катя.
   И они взялись за руки и посмотрели друг на друга с любовью.
   - Знаешь, - виновато сказал Костя, - я здесь стал верить в  Бога.  Ты
только не смейся.
   - Я не смеюсь.
   - Я и прежде, как бы тебе сказать, почти верил, наполовину. Многие из
нас, художников, так.  Наверное,  потому,  что  все  мы  читали  Библию,
изучали иконопись, вообще - иконы и мастеров прошлого. А они  писали  на
библейские темы, расписывали  храмы,  а  перед  этим  постились,  давали
обеты... И знаешь, кто-то же создал этот удивительный мир - его  краски,
цвет, небо, уходящее в никуда...
   Костя устал, откинулся на подушку, а она все держала в своей его руку
и гладила, гладила другой рукой.

***

   Он умер под самый Новый год, тридцать первого, на рассвете.
   - Во сне. От удушья, - сказал врач.  -  Часа  в  четыре  мы  его  уже
вывезли.
   - Куда? - тупо спросила Катя.
   - В коридор. Как положено.
   "Теперь Новый год для меня всегда будет горем", - подумала Катя.  Она
словно одеревенела, и все за  нее  решали  друзья,  подсовывая  какие-то
бумаги на подпись. А хоронил Костю Союз художников. Было тепло, градусов
пять, не больше, неслышно падал легкий снежок,  украшая  собой  венки  и
цветы. "Откуда столько народу? - рассеянно думала Катя. - И все  говорят
о погибшем таланте.
   Это - главное? А сам Костя? Его руки, глаза, смех...
   Никто никогда больше не  обнимет  меня".  Эта  мысль  обожгла  огнем,
темный ужас застил  небо,  и  Катя  рухнула  наземь.  К  ней  подбежали,
подняли, сунули под нос нашатырный спирт.
   - Не надо, не надо... У вас же дочь...
   "И театр, - пробилось в сознание. - Театр и дочь. А вдруг на  нервной
почве я потеряю голос?"
   Стало страшно, так страшно  и  одиноко,  что  и  не  выскажешь.  Катя
оттолкнула Ритину руку и, пошатываясь, подошла к могиле,  чтобы  бросить
смерзшийся, твердый комок земли -  туда,  вниз,  в  темноту,  где  лежал
теперь ее бедный Костя.
   "Может, Бог есть на самом деле?" - подумала Катя и пошла  в  церковь.
Там  ею  тоже  руководили,  и  она  делала  все,  как  велели:  заказала
сороковины, написала записочки "о здравии" и "об  упокоении",  заплатила
за какую-то особую молитву - "там тоже есть тьма, надо  молиться,  чтобы
ему было тепло и  светло",  -  раздала  деньги  нищим.  А  вещи  Костины
упаковала  в  целлофановый  огромный  пакет,  завязала  тугим  узлом   и
выбросила на помойку, чтоб никому они не навредили.
   И осталась одна, без мужа.

Глава 2

   - Ты поела? Уроки сделала? - спрашивала, не дожидаясь ответа, мама.
   Эти два ее постоянных вопроса люто ненавидела Рита.  Папа  ни  о  чем
таком никогда не спрашивал, папу интересовало совсем другое.
   - Ты что читаешь? "Туманность Андромеды"?
   Ну и как, нравится? Я, помню, зачитывался. А что за  девочка  к  тебе
ходит? Валя? Ну познакомь!
   Мама не видела никого - ни Риты, ни  Вали.  Она  жила  своей,  особой
жизнью, где Рите не то чтобы не было места - ее кормили и одевали, о ней
рассеянно, но постоянно заботились, - просто главное было  вне  дома:  в
театре и на концертах.
   Иногда,  свернувшись  клубочком,  тоскливо  дожидаясь,   когда   мама
возвратится  из  театра,  Рита  мечтала  чем-нибудь  заболеть  -  лежать
пластом, гореть в огне, бредить, только не умирать, нет:  смерть  -  это
страшно. Когда-нибудь так, как с папой, будет  и  с,  ней,  и  с  мамой,
вообще со всеми... Да, это страшно, не надо!  А  вот  заболеть...  Чтобы
мать за нее испугалась, села у изголовья, взяла  за  руку,  может,  даже
заплакала...  Но  как  назло  ничего  серьезного  не  случалось,  мелкие
нападения вирусов проходили сами собой: "Лечишь - семь дней, не лечишь -
неделя", - смеялась мама, - а когда однажды Рита  переела  мороженого  и
началась ангина, мама испугалась больше не за нее, а за себя.
   - Ой, не подходи! - вытянула она как щит свои  красивые,  с  длинными
пальцами, руки. - Ангина жутко заразная! Не  дай  Бог  заболеть!  Отдели
посуду, повесь полотенце от моего подальше. Нет, лучше я заберу  свое  в
комнату. И молоко кипяти не в кастрюле, а в Кружке, договорились?
   От обиды у Риты перехватило  дыхание.  Она  молча  разогрела  молоко,
бросила в него на глазок щепоть соды и ушла к  себе,  обжигая  пальцы  о
горячую кружку. Даже за тряпкой возвратиться не захотела. Там, у себя, в
крохотной комнатушке, глотая  вперемешку  с  горючими  слезами  пенистую
противную жижу - еще и температура скакнула  черт  знает  куда,  -  Рита
сказала себе, что мама ее не любит. Она  любила  отца  и  театр,  никого
больше. Теперь у нее остался только  театр.  И  все.  Дочь  родилась  по
недосмотру - мама сама как-то проговорилась - и всю жизнь была, в общем,
некстати.
   Рите было уже четырнадцать, она думала о жизни постоянно, с  утра  до
ночи, вертела ее в своих представлениях так и сяк, мечтала, надеялась  и
пугалась.
   "Тебе нет до меня никакого дела", - мысленно  упрекнула  она  мать  и
перестала учиться. Вот просто перестала, и все.
   Была весна. Сияло мартовское холодное  солнце,  и  последние  лыжники
больше стояли, опершись на палки, подставив  солнцу  розовые  от  загара
лица, чем катались по влажной, уже  не  скользкой  лыжне.  Пахло  водой,
талым снегом, свободой. Рита бродила по улицам  с  мокрыми  ногами  и  в
мокрых варежках, отогреваясь в кино. Девчонки ужасались ее отваге:  ведь
скоро экзамены, и могут не взять в девятый,  отправить  в  ПТУ  или  еще
куда. Ей было отчаянно все равно.
   "Пускай! - ожесточенно твердила  она  себе.  -  Пусть  вызовут  мать.
Пускай побегает!"
   Но маму почему-то не вызывали, никто о Рите не  беспокоился,  и  она,
погуляв,  поскучав,  сдалась  и  явилась  однажды  в   класс   -   сама,
добровольно.  Тем  более  что  налетел  какой-то  циклон,  яркое  солнце
скрылось за  хмурыми  тяжелыми  тучами,  повалил  сырой  снег,  на  ходу
превращаясь в ледяной, пакостный дождь, под ногами  образовалось  жуткое
месиво из грязи, снега, воды, и какие уж там прогулки, какая  свобода...
В классе хоть было тепло, ниоткуда не дуло.  И  была  верная  Валька,  и
Сашка вдруг взял да влюбился,  и  на  истории-литературе-обществоведении
было, надо признать, здорово интересно, а  математику-физику-химию  Рита
списывала у Сергея или у того же Сашки.
   О папе она скучала так, что разрывалось сердце.
   С ним советовалась, ему все рассказывала, иногда упрекала, что бросил
ее одну навсегда, а ей так его не хватает!..

***

   - Завтра премьера, пойдешь? Столько лет не ставили "Трубадура"!
   Мама положила перед Ритой пропуск.  Золотом  сверкали  волосы,  синим
светом сияли глаза. - - Мне некогда, - хмуро ответила Рита и  отодвинула
от себя пропуск. - У нас контрольная, - соврала она.
   -  Подумаешь,  контрольная!  -  фыркнула,  как  девчонка,   мама.   -
Контрольная преходяща, искусство вечно! Ну спишешь у своей Вали. Кстати,
пропуск на два лица.
   Но Рита все равно не пошла. Весь вечер просидела у телевизора,  злясь
на  себя  и  на  маму,  молча  жалуясь  папе,  чувствуя  такое  огромное
одиночество,  что  когда  зазвонил  телефон,  бросилась  к  нему  как  к
спасению.
   - Мама еще не пришла? А ты почему не в театре? Эх, жаль, я не смог!..
Передай, что звонил, хорошо? Позвоню завтра. Але, ты меня слышишь?
   - - Слышу, - буркнула Рита и бросила трубку.
   Это был Аркадий Семенович - громогласный, толстый, в очках. И вечно у
него было отличное настроение, и вечно он хохотал на весь дом,  и  пахло
от него дорогими сигаретами, хотя Рита  ни  разу  не  видела,  чтобы  он
курил, и он дарил цветы маме, а Рите - как маленькой, шоколадки.
   - Ну что ты, Аркадий, - радовалась мама, принимая цветы. - Мне и  так
некуда их девать.
   - Не умею приходить  к  женщине  без  цветов,  -  самодовольно  басил
Аркадий Семенович. - Просто не получается.
   И они радовались вдвоем, вместе.
   Правда, при Рите он приходил редко.  Чаще  при  ней  уходил.  Где  он
работал, что делал, Рита не знала, но когда ее не было, когда была она в
школе или шлялась по улицам, Аркадий Семенович  часто  оказывался  в  их
доме. Не каждый, конечно, день, потому что мама очень много работала, но
часто. Вернувшись, Рита видела сияющее лицо  матери,  немытые  фужеры  в
мойке, свежий букет в керамической вазе, а  иногда  Аркадия  Семеновича,
если не успевал он уйти. Если же успевал, то пахло его  сигар