ска.  Мальчика  звали
Женя, и он, что называется, торчал, в смысле выбивался  из  ряда.  Он  носил
галстук,   презираемый   нашим   школьным   пролетариатом.   "Гудочек!"    -
неодобрительно смеялся народ  и  мог  бы  Женю  схарчить  по  всем  правилам
сжирания чужака в стаде: уже клацали зубки и набегала слюна, готовая  полить
перед укусом жертву, но случились на их хищном пути женщинки-малолетки.  Мы.
Девочки. Барышни.  Дуры.  Комсомолки.  Мы  увидели  еще  одно  отличие  Жени
(отличие от мужской половины). Не только в галстуке оно гнездилось. Оно было
выше, шире и глубже. Оно было даже выше актера Самойлова, говорящего стихами
в фильме "В шесть часов вечера после войны". Вы  спросите,  что  может  быть
выше? И я вам скажу. Выше может быть сходство с  портретом  Олега  Кошевого,
который висел в школьном коридоре. Первый слева.
   Вот что производило и впечатляло. Он был  на  самом  деле  хороший,  этот
Женя. Скромный. Вежливый. Он здоровался с моей мамой. Хотя к таким тонкостям
мы приучены не были, и одного  этого  было  достаточно,  чтоб  схлопотать  в
темном месте, но опять  же  сходство...  Сходство  парализовало.  Через  это
переступить было нельзя. Тут надо сразу  сказать:  Женя  по  большому  счету
такого сходства оказался недостоин. Он не дотянулся не то что  до  лица,  до
ноги героя. Так и прозябал всю жизнь рядовым инженером сельхозтехники, а мог
бы схватить в обе руки комсомольско-партийную линию,  а  потом,  глядишь,  и
пробаллотироваться на каком-нибудь уровне  в  какую-нибудь  говорящую  думу.
Школа очень ждала от  похожего  человека  и  похожего  подвига  -  встретить
что-нибудь грудью, прыгнуть в шурф. Но... Увы.
   То еще время. Уточняю, не с подначкой: мол, то еще время! А  конкретно  -
то время в смысле не это. Пятидесятые, а  не  девяностодесятые.  Кошевой  на
портрете, а Женя ходит по школе как ни в чем не бывало. Живет незаметно. Это
плохо, поэтому просачивается слух, что его какая-то  там  тетка  якшается  с
баптистами.
   Мы не верим слухам, мы ждем, что он  встанет  вровень  с  героем.  Мы  аж
дрожим от нетерпения подвига и смерти. И в этот острый момент  коллективного
экстаза он кладет на меня глаз. Так в жизни всегда - высокое и низкое рядом.
Подвиг, и загнутая на воротнике из собаки косичка, и  возникшее  желание  ее
выпрямить, и ток. Ток чистой воды, тогда синтетики и в  помине  не  было,  и
если предметы и вещи "стреляли" - значит, работал натуральный движок. Где-то
там, в области солнечного сплетения, немного вниз и влево.
   Я все пропускаю, потому что рассказ о Жене не  сопит  мне  в  ухо,  дышит
совсем другой, о тете Тане. И не просто дышит, а - то  самое...  Он  целует,
если уж называть вещи своими именами. И в  этой  только  связи  и  возникает
Женя. У него большой и широкий рот. Он давит меня им,  а  я,  как  Брестская
крепость, охраняюсь сцепленными  зубами.  Для  нынешних  поцелуй  вообще  не
считово, так, мазня, а нас надо было брать частями. У нас  годы  уходили  на
освоение пространства. Одним  словом,  нас  брали  как  целину  -  коряво  и
бестолково.
   Боже! Как я жалею, что по-человечески так ни разу  и  не  поцеловалась  с
Женей. Влюблена была по уши, по маковку, но когда дело доходило  до  дела  -
стояла насмерть. Зачем?
   Затем... Затем, что это все тетя Таня. Которая задолго до того, в мои еще
десять лет,  объяснила,  что  "ротик  надо  раскрывать  поширше",  а  "губки
распячивать", что  там  (там!)  должно  быть  чисто-чисто,  и  это,  девуля,
поважней твоих отметок. Что пахнуть от девушки  должно  духами  (бергамотом,
тетя  Таня,  бергамотом),  а  не  "мышками",  что  "этого  хотят  все,  даже
коммунисты", это - главное, "даже питание потом".
   От ее науки влажнели трусики и было стыдно,  хорошо  и  страшно.  Но  вот
парадокс образования. Казалось, знаешь как... Объяснили же дуре.  Но  именно
тети Танина наука привела к краху моей первой любви. Я не  могла,  как  меня
учили. Но и третьего пути, кроме стоять насмерть или делать губки поширше, я
не знала. Мы потыкались друг в друга, как два щенка, и  я  рванула  от  него
первая. Свою дочь Женя назвал моим именем. Приятно, но я этого не заслужила.
Я была бездарна, неловка, неумела. Это потом я скажу - секс в мешке. Тогда и
слова такого не было. Мы были пестики и тычинки, хотя рядом звенела, пыхтела
и громыхала такая жизнь!
   Один талантливый малый сказал тут как-то по ящику: "Это была  сексуальная
эпоха". Полно врать, сказала я ему, а потом подумала: кто  его  знает.  Ведь
именно про тетю Таню будет мой рассказ, чего-то же именно он пробился  через
все мои душевные ломания рук и ног.
   Она умерла на девяностом  году,  сохранив  красивейший  почерк  человека,
выучившего каллиграфию еще до революции.

   ...Сразу после войны нас выселили из квартиры, которую  дедушка  построил
на свои кровные в двадцать девятом году. Наши дома называли жилкооп. "Вы где
живете?" - "На жилкоопе. А вы?" - "На  мелкой  промышленности".  Так  у  нас
говорили.
   Вернувшиеся из эвакуации начальники приглядели не разрушенные войной наши
каменные домики с садочками, палисадниками, клумбами и выпихнули нас из них,
можно сказать, в двадцать четыре часа. Какие там права и законы!  Во-первых,
мы в отличие от эвакуированных провели войну на оккупированной территории, а
потому нам полагалось за это отвечать. Но главным больным местом нашей семьи
был дядя Леня, который с сорок первого года сидел  в  Бутырской  тюрьме  как
враг народа. Можно сказать, мы были счастливы, что нас -  бабушку,  дедушку,
родителей и троих детей -  не  выгнали  на  улицу  ни  в  чем,  что  нам  по
справедливости  советской  власти  полагалось,  а  дали  комнатенку  в   так
называемых финских домиках, куда мы и втиснулись,  окружив  собой  огромную,
встроенную в комнату печку. Финны, хоть и отсталый по  сравнению  с  великим
советским народ, не подозревали, что в двухкомнатной квартире будут жить  аж
четыре семьи. В другой комнате жили две молодые пары, пригнанные из Западной
Украины на поднятие разрушенных шахт. Комнатка для ванной - ах, эти финны! -
была превращена жильцами в угольный склад, потому как соседи тоже  построили
посреди комнаты  печку.  В  туалете,  к  которому  вода  не  была  подведена
изначально,   странным   образом   оказался   поставленный   унитаз.   Когда
жилкооповские подружки приходили ко мне в гости, я им его демонстрировала, и
они удивлялись и возмущались людьми,  которые  могут  ходить  по-большому  в
квартире. Это ж какие  надо  иметь  понятия?  Мои  объяснения  про  воду  не
прохонже. Какая вода? Откуда ей взяться на такое?
   Интересная история  была  с  нашей  мебелью.  Ее  некуда  было  брать  из
оставленного дома. Ее растыкали по знакомым, прося об этом как Христа  ради.
Труднее всего оказалось приткнуть пианино. В конце концов  его  поставила  к
себе в сарай моя учительница музыки. Когда мы  с  мамой  накрыли  инструмент
старыми одеялами, сестра учительницы музыки, учительница географии  в  нашей
школе, сказала маме: "Передайте, Валечка, Федору Николаевичу (дедушке),  что
он проиграл наше пари". Я из книжек знала, что такое пари, но вообразить  не
могла, к чему его присобачить в нашей жизни. Пари и унитаз с нашей жизнью не
сочетались. Это были пришельцы из других миров, и вызывать они могли  только
удивление. От этого и запомнились слова о  пари,  и  еще  потому,  что  мама
цыкнула, когда я спросила, что имела в  виду  учительница.  Всю  дорогу  она
ругалась, что вечно я лезу куда не надо, что вечно  идиотские  вопросы,  что
нельзя до такой степени  "ничего  не  понимать  самостоятельно,  без  лишних
вопросов, если дан ум".
   Дан ум... Данум... Даум... Даун...
   Недавно я в каких-то там воспитательных целях сказала своей внучке:
   "Человеку дан ум, чтобы понимать". - "Ах, бабуля! - ответила моя кукла. -
Ум может быть умным, может быть и дурацким. Наверное, у меня дурацкий".  Она
хитро посмотрела на меня: мол, что с  дурочки  возьмешь?  И  ускакала  своим
путем.
   Я представляю, что бы со  мной  сделала  моя  мама  при  таком  развороте
рассуждений. "Дан ум" был  вечным  рефреном  нашей  семьи.  Можно  подумать,
преуспели! Так вот пари, оказывается, было такое.
   Учительница географии: Не надо строить в жилкоопе дом. Если  строить,  то
свою  личную  саманную  мазанку.  С  государством  ни  на   каких   условиях
связываться нельзя: все равно отнимет и скажет, что так и надо.
   Дедушка: Спорим.
   Время показало, у кого был ум.
   Мы  безропотно  гнездились  у  печки,  а  потом  родители,  не   выдержав
скученности, пошли строить ту самую мазанку. На стройку  брали  мою  младшую
сестру, чтоб нянчить совсем маленького брата. Послевоенного сыночка  мама  с
глаз своих не спускала и не доверяла никому.
   Я же оставалась сторожем финской комнаты, потому что  -  мало  ли  что...
Пригнанные с запада украинцы не внушали моей семье доверия. Одна из  соседок
все норовила заглянуть в нашу комнату, где прямо  посередине  стояло  трюмо,
соседка всегда вскрикивала, допрежь всего остального увидев в зеркале  себя,
хлопала дверью и кричала тонким голосом: "Шо це таке в ных  стоить  высоке?"
"Дура, никогда не видела трюмо", - брезгливо говорила мама. Дура много  чего
не видела, даже наш скарб - без  пианино,  буфета,  комодов,  дивана  -  был
оглушительно роскошным по сравнению с бытом несчастных вербованных. Как было
после этого не сторожить комнату?
   И вот я оставалась одна. Я не открывала ставни, потому  что  в  полумраке
поставленные абы как вещи: трюмо посередине, кушетка на  попа,  разновысокие
кровати под единым одеялом, шкаф в простенке между двумя узкими, но высокими
окнами (ставни к ним были много ниже, потому что их сняли с петель на старой
квартире и привезли завернутыми в скатерти), - так вот, все  это  в  сумраке
способствовало моему буйному воображению.
   В  полумраке  все  казалось  красивым  подземельем,  где  я  -   пленница
влюбленного в меня ксендза:  прочла  какой-то  роман  без  начала  и  конца,
продававшийся на базаре постранично на  самокрутки  и  кульки  для  семечек.
Дедушка любил "спасать книги". У меня до сих пор стоит Пушкин с  семнадцатой
страницы, а Гоголь с сорок  второй.  Гоголь  почему-то  шел  шибче.  Видимо,
быстрей загорался. Или более соответствовал семечкам.
   Однажды, когда я убедительно и страстно объясняла  ксендзу,  что  любила,
люблю и буду любить только краковского  шляхтича,  не  помню,  как  там  его
звали, скажем, Кшиштоф, дверь распахнулась и тетя Таня  просто  ворвалась  в
комнату. Перво-наперво она раздвинула ставни и открыла настежь окна, и  хоть
сразу потянуло шахтой и газом, оставила их  открытыми.  "Ничего,  -  сказала
она. - Не сдохнете". Потом началось непонятное. Она  стала  двигать  мебель,
хотя двигать  было  некуда,  все  втиснулось  едва-едва,  но  в  решительных
движениях тети Тани был некий мне непонятный смысл, который она  не  считала
нужным объяснять, потому что говорила мне другое:
   - Я тебя прошу - исчезни. Погуляй где-нибудь. Погода  хорошая.  Сходи  на
Ленина...
   Ленина - наша главная не то улица, не то площадь  возле  шахтоуправления.
Там вовсю скрипит и  ухает  клеть,  там,  застилая  небо,  крутится  шахтное
колесо, там воняет обогатительной фабрикой, но площадь-улица  тем  не  менее
главная, а потому и выложена булыжником, как в каком-нибудь большом  городе.
Ленин и Сталин, улыбаясь,  сидят  на  белой  скамеечке,  окруженные  тяжелой
цепью, на  которой  дети,  не  достигшие  идеологического  минимума,  всегда
норовят раскачиваться, но с воспитанием и образованием у  нас  строго  -  не
забалуешь. Девочке, влюбленной в шляхтича  Кшиштофа,  делать  в  этом  месте
абсолютно нечего. Разве что нежно потрогать цепь и  преисполниться  любви  и
преданности совсем другого рода.  Что,  кстати,  нетрудно.  Преисполненности
было во мне сколько угодно. Пока я соображала, что к чему, тетя Таня из двух
наших кроватей уже соорудила нечто диваноподобное. На подушки,  разбросанные
так  и  сяк,  были  брошены  мамины  шелковые  косынки  (один  из  предметов
вожделения соседок-хохлушек). Стол тетя Таня развернула  углом  к  кроватям,
положив на клеенку камчатную скатерть, которую использовали у нас по  редким
в ту пору праздникам, но следы от этих праздников, как теперь говорят, имели
место быть. Но изобретательная тетя поставила на  два  пятна  скрывающие  их
предметы. В синем треснутом кувшине, правда, лежала  детская  клизмочка.  Ее
тетя Таня грубо вынула и сунула в ящик, а кувшинчик бац - на стол. На второе
пятно была водружена соломенная хлебница, которая хлебницей  тоже  не  была,
потому как уже осыпалась изношенным телом.
   В комнате резко похорошело. Уходить из нее не хотелось.
   Стук в дверь был царапающе-нежным, а  потому  чужим.  Соседки-украинки  в
дверь не стучали, они ее просто открывали. Или кричали из  прихожей:  "Тётю!
Тётю! Вас можно та ни?" Совсем  посторонние  барабанили  в  общую  дверь,  а
знакомые мамы и бабушки  подходили  к  окну  и  стучали  в  стекло  согнутым
пальчиком.
   - Ax! - сказала тетя Таня, сбрасывая с себя вязаную кофту  и  победоносно
поправляя роскошную грудь, жарко всплывающую в декольте. - Ax!
   Она открыла дверь, и  в  комнату  вошел  мужчина  в  шляпе  и  с  большим
портфелем. Мужчина был отмечен и особыми  приметами.  Во-первых,  шляпа  его
была на белой бельевой резинке и до красноты сдавливала ему подбородок.  Тут
надо сказать, что шляпа в наших краях - вещь редкая, ее за так не носят.  Ею
метятся, выделяются. Шляпу носит у нас  местный  хулиган  и  пугало,  он  же
чечеточник в шахтной самодеятельности, он же рубщик мяса на базаре, -  Коля,
Колян. Я так и не знаю, Колян -  это  производное  от  "Коли"  или  все-таки
фамилия.   Как   Гялян,   например,   или   Малян.   Не   важно.   Так   вот
рубщик-чечеточник-хулиган носит велюровую шляпу и синие сатиновые  шаровары.
Он не снимает шляпу  нигде,  он  обозначается  ею  в  кино,  на  танцах,  на
улице-площади Ленина и просто так, идя по городу и неся, к примеру, в газете
кости для холодца. "Малохольный", -  говорит  бабушка  и  грозит  ему  вслед
кулаком. Но, насколько я помню, никаких бельевых резинок у Коляна  на  шляпе
не  было.  Когда  бывало  особенно  ветрено,  он  натягивал  шляпу  на  уши,
одновременно подтягивал вверх шаровары и шутил: "Закон природы. Если  что-то
тянешь вниз, то другое тянешь вверх. Бойль-Мариотт". И кто бы ему  осмелился
перечить? Только моя бабушка с кулаком протеста, как санкюлотка какая.
   Поэтому шляпа на резинке у гостя тети Тани впечатление произвела... И как
шляпа. И как на резинке.
   Портфель тоже был непрост. Он был толст,  что  не  может  вызвать  особых
эмоций к самому понятию. Толстый портфель - норма. Как и старый - кожаный  -
портфель Жванецкого, первоклассника и  так  далее.  У  этого  портфеля  были
деревянные ручки синего цвета, отчего сразу становилось ясно: ручки взяты из
детского набора фигурных кубиков. В наборе  было  именно  так:  синенькие  -
длинненькие, зеленые - квадратные, а красные - треугольничком.
   - Иди занимайся к учительнице, - нежно сказала  мне  тетя  Таня,  пока  я
остолбенело изучала ручки и резинки.  -  Девуля  идет  к  своей  учительнице
музыки Она такая способная. И имеет пальцы. Но где тут поставить инструмент?
Где? А гаммы, ганон... Это же надо непрестанно, как  Буся  Гольдштейн.  Иди,
девуля, иди. Хорошо занимайся, долго!.. Ax, Мишенька, услышала я,  когда  за
мной закрылась дверь, нам воздается за наши муки.
   Это, конечно, я придумала сейчас. Такие слова. Я не знаю доподлинно  тети
Таниного  воркования  за  дверью.  Почему  же  мне  написалось  именно  это,
высокопарное, если все остальное - про музыку, пальцы и про скрипача Бусю  -
чистая правда? Все дело, видимо, в Кшиштофе, в нашей с ним любви. Безропотно
уходя из  дома,  я  ведь  не  могла  соотнести  свое  почти  бездыханное  от
вознесения чувство с этими чужими пошлыми резинками! С другой же  стороны...
Не дура же я была, поняла в конце концов смысл шелковых косынок  на  взбитых
подушках. И для полной их красоты от себя возложила на них самое главное  из
прекрасного - страдание.  Не  просто  как  атрибут  любви,  а  как  знак  ее
качества. Помните еще эту раскоряку на лежалом товаре? Поэтому слова  глупые
придумались сейчас, но они были точно в масть  моему  подземелью,  охальнику
ксендзу и Кшиштофу, скачущему на лошади с огромными белыми  зубами.  Зубы  у
лошади, не у .Кшиштофа.
   Что же это за роман был мною тогда прочитан? И могло ли  быть  так,  что,
прочитав его в свои детские годы, я не узнала его во взрослые? Не узнала  же
я через много, много лет Женю. Мы долго ехали напротив друг  друга  в  одной
электричке. Я подумала: "Какой унылый дядька. Весь прокисший от  жизни.  Вон
даже в уголках глаз накопилось. Вытер бы, что  ли..."  И  он  вытер.  Достал
сложенный чистый, но выжелтевший от стирки носовой платок, промокнул  закись
и как бы извинился: "Такую грязь подымает ветер".
   Я бесспорно знала этот голос. Я так подумала: "Знакомый  голос".  И  все.
Ничего больше. Я ведь опиралась на сумку с продуктами, я была "дачным мужем"
у своей семьи и таскала сумки до стона в горле, который иногда случался  сам
собой. Иду и вдруг как затрублю, как хоботное. Вот  я  и  отметила  -  голос
знакомый; но дядьку закислого я не знаю, это  точно.  Тем  не  менее  поверх
очков незаметно я в него вперилась. Лысоватый, но не так, как лысеют  умные,
- с  залысин.  А  как  лысеют  примитивы,  точно  по  макушечке,  блюдечком,
еврейской кипой. Хрящеватый нос с красными прожилками на крыльях не  говорил
мне ни о чем, разве что носитель его или был гипертоником, или любил выпить,
а может, и то и другое сразу. Нет, голос был знаком сам по себе, с человеком
напротив он не мог быть связан хотя бы потому, что все мои мужчины лысели со
лба. У каждого ведь свое тщеславие. Но тут рядом с ним освободилось место, и
он закричал кому-то в тамбур: "Оля! Оля!" Подошла с тяжелой, как и  у  меня,
сумкой молодая женщина, плюхнулась рядом,  посмотрела  вокруг  озлобленно  и
обиженно сразу, как смотрят все сумчатые сестры нашей  земли.  И  все  сразу
прояснилось. Надо же, как это я не увидела сразу! Эта Оля,  как  я  понимаю,
названная в мою честь, была копией ее бабушки, матери Жени. Именно  с  таким
выражением она объяснялась со  мной,  девятиклассницей,  почему  я  не  пишу
письма ее сыну, первокурснику. Господи! Да  я  к  тому  времени  забыла  его
напрочь! Как и никогда не существовавшего Кшиштофа.  Пока  она  смотрела  на
меня зло и обиженно,  отловив  мое  возвращение  из  школы,  в  трех  метрах
переминался с ноги на ногу "очередной единственный", и  я,  смущаясь  самого
разговора со взрослой женщиной, думала о ее сыне низкие слова. И гордости-то
у него нет! И жалкий он! И штаны у него короткие и латаные. И вежливость его
определенно из подхалимажа к моей маме. Фу, как это я могла...
   У Оли, как и у ее бабушки, светлые волосы курчавились  на  висках,  а  на
скулах разбросанно сидели светлые пятнышки широких веснушек. И  сразу  через
лысину-блюдечко, через красные прожилки и грубый  хрящ  носа,  через  закись
глаз проступил, определился Женя. Ну как же его можно было не  узнать,  если
он каким был, таким  и  остался?  Вон  и  нога  белеет  из-под  коротковатых
джинсов, и голос тот же, и дочь Оля. Не Маша, не Катя, не Перепетуя, а  Оля!
Сейчас я им откроюсь, признаюсь - и сойдет, к  чертовой  матери,  с  рельсов
электричка, потому что вспыхнет у Жени такая сила любви, какая  и  была  мне
обещана. Он ведь такой. Он верный. Он похож на Олега Кошевого. Ну и что, что
инженер-механизатор и вроде бы как не преуспел? Это же надо еще разобраться,
что такое успел, а что такое нет. Одним  словом,  я  напряглась  для  прыжка
через время и пространство. Держа ручки сумки левой рукой, я правой наизусть
вспушила себе хохолок, я была, что называется, совсем готова, но тут увидела
его глаза. Он смотрел на меня, как смотрят на схем