ь...  показать  ей,  что  я  не
скуп... что для нее мне ничего не жалко... И рано утром пошел и купил ей
браслет, и когда я вернулся... комната была пуста... совсем, как  в  тот
раз. И я знал, на столе должна быть записка... Я убежал, я молился богу,
чтобы это было не так... но... но... записка все-таки лежала на столе...
И я прочел...
   Он замялся. Я невольно остановился и посмотрел на  него.  Он  понурил
голову. Потом хрипло прошептал: - Я прочел: "Оставь меня в покое. Ты мне
противен..."
   Мы уже подошли к гавани, и вдруг в тишину  ворвалось  шумное  дыхание
надвигавшегося прибоя. С горящими глазами, точно большие  черные  звери,
стояли там корабли, одни вблизи, другие подальше;  откуда-то  доносилась
песня. Все было неразличимо, и все же многое чувствовалось - тяжелый сон
и тревожные грезы приморского города. Рядом с собою я видел  тень  моего
спутника, она дергалась у меня под ногами, то растекаясь, то сжимаясь  в
неверном тусклом свете фонарей. У меня не было слов ни  в  утешение,  ни
для вопроса, но молчание его липло ко мне, давило своей тяжестью.  Вдруг
он схватил меня за руку.
   - Но я не уеду отсюда без нее... Много месяцев я ее разыскивал... Она
меня терзает, но я не отступлюсь... Умоляю  вас,  сударь,  поговорите  с
ней... Она должна быть моею, скажите ей это... меня она не слушает...  Я
больше не могу так жить... Я не могу больше видеть, как мужчины ходят  к
ней... и ждать перед домом, когда они выйдут... пьяные... Вся улица  уже
знает меня... надо мной смеются, потому что я стою  и  жду...  это  меня
сводит с ума, и всетаки я каждый вечер опять прихожу...  Сударь,  умоляю
вас... поговорите с ней... Я вас не знаю, но сделайте это  ради  господа
бога... поговорите с ней...
   Я невольно сделал движение, пытаясь вырвать руку. Мне  было  страшно.
Но когда он почувствовал, что я отстраняюсь от его горя, он  вдруг  упал
посреди улицы на колени и обхватил мои ноги.
   - Заклинаю вас, сударь... Вы должны  с  ней  поговорить...  Должны...
иначе... иначе случится несчастье... Я истратил все свои деньги,  разыс-
кивая ее, и здесь я ее не оставлю... живой не оставлю...  Я  купил  себе
нож... У меня, сударь, есть нож... Я ее не оставлю тут... живой... Я  не
вынесу этого... Поговорите с ней, сударь...
   Он в исступлении корчился передо мной. В конце улицы показались  двое
полицейских. Я силой заставил его встать. С минуту он оторопело  смотрел
на меня, потом сказал совсем чужим голосом, сухо и деловито:
   - Сверните по этой улице налево. Там ваша гостиница. - Еще раз  уста-
вился он на меня глазами, в которых зрачки  словно  расплавились  в  ка-
кой-то ужасающей белой пустоте. Потом он исчез.
   Я плотнее закутался в плащ. Меня знобило. Только усталость чувствовал
я, дурман, непроницаемый и черный, точно я спал на ходу.  Я  хотел  соб-
раться с мыслями и все обдумать, но всякий раз во мне поднималась и уно-
сила меня эта черная волна утомления. Я добрел до гостиницы, свалился на
кровать и заснул, тупо, как животное.
   Наутро я уж не знал, что в этом происшествии было явью, что  сном,  и
безотчетно противился тому, чтобы в этом разобраться. Проснулся я  позд-
но, чужой в чужом городе, и пошел осматривать церковь, которая, как  мне
сказали, славилась древней мозаикой. Но глаза мои не воспринимали  того,
что видели, все явственнее вставала в памяти встреча  минувшей  ночи,  и
меня непреодолимо потянуло в тот переулок, к тому дому. Но  эти  своеоб-
разные улицы живут только по ночам, днем на них  серые  холодные  маски,
под которыми узнать их может только посвященный. Я не нашел этого  пере-
улка. Усталый и раздосадованный, вернулся я домой, преследуемый видения-
ми не то бреда, не то действительности.
   Поезд мой уходил в девять часов вечера. С сожалением покидал я город.
Носильщик взвалил на плечи мой багаж и, шагая впереди меня, понес его  к
вокзалу. И вдруг на одном перекрестке что-то словно кольнуло меня,  и  я
круто остановился: я узнал поперечную улицу, ведшую к тому  дому,  велел
подождать носильщику, который сначала не понял, но тут же ухмыльнулся  с
наглой фамильярностью, и пошел взглянуть на место происшествия.
   Было темно, темно, как накануне, и в тусклом свете луны  поблескивала
застекленная дверь того дома. Я хотел подойти ближе, но вдруг что-то за-
шевелилось во мраке. С испугом узнал я того, вчерашнего; он сидел на по-
роге и знаками подзывал меня. Мне стало страшно, я повернулся  и  быстро
зашагал прочь, из малодушной боязни, как бы не ввязаться в  какую-нибудь
историю и не опоздать на поезд.
   Но дойдя до перекрестка, прежде чем свернуть за угол, я еще раз огля-
нулся. И увидел, как человек, сидевший на пороге,  вскочил,  бросился  к
двери и порывисто распахнул ее; что-то блестящее было зажато в его руке:
я издали не мог разглядеть, золото  или  лезвие  ножа  так  предательски
блеснуло в лунном свете...


   ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА ИЗ ЖИЗНИ ЖЕНЩИНЫ

   За десять лет до войны я отдыхал на Ривьере, в маленьком пансионе,  и
вот однажды за столом вспыхнул жаркий спор, грозивший кончиться  настоя-
щей ссорой со злобными выпадами и даже оскорблениями. Большинство  людей
не отличается богатым воображением. То, что происходит где-то далеко, не
задевает их чувств, едва их трогает; но стоит даже ничтожному происшест-
вию произойти у них на глазах, ощутимо близко, как разгораются  страсти.
В таких случаях люди как бы возмещают обычное свое равнодушие необуздан-
ной и излишней горячностью.
   Так было и в нашей добропорядочной компании: за обедом мы вели  Small
talk [11], мирно перекидывались легкими шутками и,  встав  из-за  стола,
тотчас расходились в разные стороны: немецкая чета отправлялась с  фото-
аппаратом на прогулку, добродушный датчанин - к своим  скучным  удочкам,
английская леди - к своим книгам, супруги-итальянцы спешили в Монте-Кар-
ло, а я бездельничал, развалившись в плетеном кресле, или садился за ра-
боту. Но на этот раз мы сцепились в бурной перепалке, и если  кто-нибудь
внезапно вскакивал, то не для того, чтобы вежливо откланяться, а в  пылу
спора, который, как я уже сказал, принял под  конец  самый  ожесточенный
характер.
   Событие, так взбудоражившее наш маленький застольный кружок, действи-
тельно было из ряда вон выходящим. Пансион, где жили мы семеро, произво-
дил впечатление частной виллы, и какой чудесный вид открывался из  наших
окон на прибрежные скалы! На самом же деле он был только частью  большой
гостиницы "Палас-отель" и соединялся с ней садом, так что мы, хотя и жи-
ли особняком, находились в постоянном общении с обитателями  отеля.  Так
вот в этом отеле накануне разыгрался крупный скандал. С дневным  поездом
в двенадцать двадцать (необходимо точно указать время, ибо оно важно для
происшествия и играло роль в нашем жарком споре) прибыл молодой  француз
и занял комнату с видом на море; уже одно это - говорило о том,  что  он
человек со средствами. Он обратил на себя внимание не только своей  эле-
гантностью, но прежде всего необычайно привлекательной внешностью: удли-
ненное женственное лицо, шелковистые светлые усы над чувственными  губа-
ми, мягкие, волнистые каштановые волосы с кудрявой прядью,  падавшей  на
белый лоб, бархатные глаза - все в  нем  было  красиво  какой-то  мягкой
вкрадчивой красотой. Держался он предупредительно и любезно, но без вся-
кой нарочитости и жеманства. Если он и напоминал  на  первый  взгляд  те
раскрашенные восковые манекены, которые, с щегольской  тростью  в  руке,
гордо красуются в витринах модных магазинов как воплощенный идеал  мужс-
кой красоты, то вблизи впечатление фатоватости рассеивалось, потому  что
его неизменно приветливая любезность (редчайший случай!) была естествен-
ной и казалась врожденной. Скромно и вместе с тем сердечно приветствовал
он каждого, и было приятно смотреть, как на каждом шагу просто и  непри-
нужденно проявлялись его изящество и благовоспитанность. Он  спешил  по-
дать пальто даме, направляющейся в гардероб, для каждого  ребенка  нахо-
дился у него ласковый взгляд или шутка, был он обходителен, но  без  ма-
лейшей развязности; короче говоря, это был, видимо, один из  тех  счаст-
ливцев, которым уверенность, что всех пленяет их ясное лицо и  юношеское
обаяние, придает еще большую привлекательность. На людей пожилых  и  бо-
лезненных, а их здесь было большинство, его присутствие  влияло  благот-
ворно. Своей свежестью, жизнерадостностью, победной улыбкой юности,  ко-
торая свойственна неотразимо обаятельным людям,  он  сразу  же  завоевал
всеобщую симпатию.
   Через два часа после своего приезда он уже играл в теннис с  дочерьми
толстенького благодушного фабриканта из Лиона - двенадцатилетней Аннет и
тринадцатилетней Бланш, а их мать, хрупкая,  изящная,  сдержанная  мадам
Анриэт, с легкой улыбкой наблюдала, как ее неоперившиеся  птенчики  бес-
сознательно кокетничают с молодым незнакомцем.  Вечером  он  около  часа
смотрел, как мы играем в шахматы, рассказал несколько  забавных  анекдо-
тов, долго прогуливался по набережной с мадам  Анриэт,  -  муж  ее,  как
всегда, играл в домино со своим приятелем, фабрикантом из  Намюра,  -  а
поздно вечером я застал его в полутемной конторе отеля за интимной бесе-
дой с секретаршей. На следующее утро он сопровождал датчанина на  рыбную
ловлю, обнаружив при этом поразительные познания, затем долго  беседовал
с лионским фабрикантом о политике и, видимо, также показал себя интерес-
ным собеседником, ибо сквозь шум прибоя слышался раскатистый хохот толс-
тяка фабриканта. После обеда (я намеренно, для ясности, так подробно со-
общаю о его времяпрепровождении) он опять просидел около  часа  с  мадам
Анриэт в саду, за черным кофе, потом играл в теннис с ее дочерьми, бесе-
довал в вестибюле отеля с немецкой четой. В шесть, часов я пошел на вок-
зал отправить письмо и вдруг увидел его. Он поспешил  мне  навстречу  и,
как бы извиняясь, сказал, что его неожиданно вызвали, но через  два  дня
он вернется. За ужином он действительно отсутствовал, но только физичес-
ки, так как за всеми столиками только и говорили что о нем, и  все  пре-
возносили его приятный, веселый нрав.
   Вечером, часов около одиннадцати, - я сидел у себя в комнате, дочиты-
вая книгу, - вдруг в открытое окно, выходившее в сад,  донеслись  крики,
взволнованные возгласы, и в отеле поднялась  какая-то  суматоха.  Скорее
обеспокоенный, чем подстрекаемый любопытством, я тотчас же  спустился  в
сад и прошел пятьдесят шагов, отделявших нашу виллу от отеля; там я зас-
тал гостей и прислугу в необычайном волнении. Мадам Анриэт не  вернулась
с прогулки на берегу, которую она совершала каждый вечер, пока  ее  суп-
руг, по заведенному порядку, играл в домино со своим  приятелем.  Опаса-
лись несчастного случая. Словно буйвол, метался по  берегу  этот  обычно
медлительный, грузный человек, и когда он кричал во тьму: "Анриэт! Анри-
эт!" - в его срывающемся от волнения голосе было  что-то  первобытное  и
страшное, напоминающее рев раненного насмерть огромного зверя.  Кельнеры
и мальчики-бои носились вверх и вниз по лестнице; разбудили всех живущих
в отеле, позвонили в полицию. А толстый человек  в  расстегнутом  жилете
кидался во все стороны и бессмысленно выкрикивал в темноту: "Анриэт! Ан-
риэт!" Проснулись девочки и, стоя у окна в ночных рубашках, звали  мать.
Отец поспешил наверх, чтобы их успокоить.
   И тут произошло нечто ужасное, что почти не поддается описанию, ибо в
минуты чрезмерного душевного напряжения во всем облике человека  столько
трагизма, что не передать ни пером, ни кистью. Толстяк спустился по сто-
нущим под его тяжестью ступеням с  изменившимся,  бесконечно  усталым  и
вместе с тем гневным выражением лица. В руке он держал письмо. - Верните
всех, - сказал он управляющему еле слышным голосом. - Верните людей, ни-
чего не нужно. Жена ушла от меня.
   У этого смертельно раненного человека хватило выдержки,  нечеловечес-
кой выдержки, не показать своего горя перед столпившимися вокруг людьми,
которые с любопытством на него глазели, а потом, испуганные,  смущенные,
пристыженные, от него отвернулись. Собрав последние силы, он прошел,  ни
на кого не глядя, в читальню и потушил там свет; потом мы услышали,  как
его тучное, грузное тело с глухим стуком опустилось в кресло, и  до  нас
донеслись громкие, отчаянные рыдания, - так мог плакать только  человек,
никогда в жизни не плакавший. И это стихийное горе  потрясло  нас  всех,
даже самого ничтожного из нас. Ни один кельнер,  никто  из  привлеченных
любопытством гостей не осмелился улыбнуться или проронить слово соболез-
нования. Безмолвно, один за другим, словно  пристыженные  этим  сокруши-
тельным взрывом чувства, прокрались мы в свои комнаты, а там,  в  темной
читальне, наедине с самим собой, всхлипывал этот убитый  горем  человек,
пока один за другим гасли огни в доме, полном шепотов, шорохов  и  вздо-
хов.
   Естественно, что такое происшествие, разразившееся как удар  грома  у
нас на глазах, сильно взволновало людей,  привыкших  к  однообразному  и
беззаботному времяпрепровождению. Но хотя причиной тех ожесточенных сты-
чек, которые возникли за нашим столом и чуть не привели к  взаимным  ос-
корблениям действием, и явился этот удивительный случай, суть спора была
в глубоких разногласиях,  в  столкновении  противоположных  взглядов  на
жизнь. Благодаря нескромности  горничной,  прочитавшей  письмо,  которое
супруг, не помня себя, в бессильном гневе скомкал и швырнул на пол, ста-
ло известно, что мадам Анриэт уехала не одна, а сговорившись  с  молодым
французом (симпатии к которому у большинства теперь быстро убывали).
   На первый взгляд не было ничего удивительного в том, что  эта  вторая
мадам Бовари бросила своего толстого провинциала мужа  ради  элегантного
молодого красавца. Но все в доме были сбиты с толку и возмущены извести-
ем, что ни фабрикант, ни его дочери, ни даже сама мадам  Анриэт  никогда
раньше не видели этого ловеласа, и, следовательно, достаточно было двух-
часовой вечерней прогулки по набережной и одного часа за черным  кофе  в
саду, чтобы побудить тридцатитрехлетнюю порядочную женщину на другой  же
день бросить мужа и двоих детей и последовать очертя голову за совершен-
но незнакомым человеком. Этот, казалось, бы, очевидный факт был  единог-
ласно отвергнут нашим застольным  кружком;  все  усмотрели  здесь  веро-
ломство и хитрый маневр любовников: само собой разумеется, мадам  Анриэт
уже давно находилась в тайной связи с молодым человеком, и этот сердцеед
явился сюда лишь для того, чтобы окончательно условиться о  побеге.  Со-
вершенно невозможно, утверждали все, чтобы честная женщина после трехча-
сового знакомства вдруг сбежала по первому зову. Развлечения ради я  на-
чал спорить и энергично защищал возможность и  даже  вероятность  такого
внезапного решения у женщины, которая, томясь в долголетнем скучном суп-
ружестве, в душе готова уступить первому смелому натиску, Мои  неожидан-
ные возражения подлили масла в огонь, и спор сразу стал  всеобщим;  осо-
бенно разгорелись страсти, когда обе супружеские пары, как немецкая, так
и итальянская, с прямо-таки оскорбительным презрением принялись отрицать
coup de foudre [12] как нелепость и пошлую романтическую выдумку.
   Нет нужды излагать все подробности словесного боя, длившегося от супа
до пудинга. За табльдотом остроумны только заправские остряки, а доводы,
к которым прибегают в пылу случайного застольного спора, большей  частью
банальны и приводятся наспех, наобум. Трудно также объяснить, почему наш
спор так быстро принял столь язвительный оборот, - думается, тут сыграло
роль невольное желание обоих супругов исключить возможность такого  лег-
комыслия и подобной опасности для своих жен. К сожалению, они не  приду-
мали ничего более удачного, чем возразить мне, что  так  может  говорить
только тот, кто судит о женщинах лишь по случайным, дешевым победам  хо-
лостяка; это уже разозлило меня, а когда вдобавок немка  начала  автори-
тетным тоном поучать меня, что бывают  настоящие  женщины,  а  бывают  и
"проститутки по натуре", к которым, по ее мнению,  принадлежит  и  мадам
Анриэт, терпение мое лопнуло, и я в свою очередь перешел в наступление.
   Я заявил, что лишь страх перед собственными желаниями, перед  демони-
ческим началом в нас заставляет отрицать тот очевидный факт, что в  иные
часы своей жизни женщина, находясь во власти  таинственных  сил,  теряет
свободу воли и благоразумие, и добавил, что некоторым людям,  по-видимо-
му, нравится считать себя более сильными, порядочными и чистыми, чем те,
кто легко поддается соблазну, и что, по-моему, гораздо более честно пос-
тупает женщина, которая свободно и  страстно  отдается  своему  желанию,
вместо того чтобы с закрытыми глазами обманывать мужа в его же объятиях,
как это обычно принято. Вот примерно то, что я говорил, и  чем  яростней
нападали другие на бедную мадам Анриэт, тем с большей горячностью  я  ее
защищал (что, по правде сказать, не вполне  отвечало  моему  внутреннему
убеждению). Мои слова, точно уколы рапирой, задели за живое  обе  супру-
жеские пары, и они нестройным квартетом так ожесточенно  напустились  на
меня, что старый добродушный датчанин, наблюдавший за нами, словно судья
с секундомером в руке на футбольном матче, был вынужден время от времени
предостерегающе постукивать по столу: "Gentlemen please" [13] Но это по-
могало лишь на минуту. Один из супругов, красный как рак, уже  раза  три
вскакивал из-за стола, и только уговоры жены едва  сдерживали  его  пыл;
еще немного - и дискуссия окончилась бы потасовкой, если  бы  миссис  К.
внезапно не пролила масло на бурные волны нашего спора.
   Миссис К., представительная, пожилая англичанка с белоснежными  воло-
сами, по молчаливому уговору была почетной председательницей нашего сто-
ла. Она держалась очень прямо, была одинаково приветлива со всеми, гово-
рила мало, но с интересом прислушивалась к  разговорам  окружающих:  уже
одна ее наружность оказывала благотворное действие. От  нее  веяло  спо-
койствием и аристократической сдержанностью. Она ни с кем близко не схо-
дилась и в то же время выказывала каждому знаки внимания; большей частью
она сидела с книгою в саду, иногда играла на рояле и лишь изредка присо-
единялась к обществу или вела оживленный разговор. Ее  присутствие  было
едва ощутимо, и, однако, мы все невольно подчинялись ей. И  сейчас,  как
только она заговорила, нам стало очень стыдно, что мы так шумно  и  нео-
бузданно вели себя.
   Миссис К. воспользовалась паузой, наступившей после того,  как  немец
резко вскочил и тут же, по слову жены, покорно уселся на свое место. Она
вдруг подняла свои ясные, серые глаза, как-то нерешительно посмотрела на
меня и потом деловито и четко по-своему уточнила предмет нашего спора:
   - Итак, если я верно поняла вас, вы считаете, что мадам Анриэт... что
женщина может быть вовлечена в неожиданную авантюру, что она  может  со-
вершать поступки, которые за час до того ей самой показались бы немысли-
мыми и в которых ее нельзя винить?
   - Я в этом убежден, сударыня, - ответил я.
   - В таком случае вы отрицаете всякое мерило нравственности,  и  любое
нарушение морали может быть оправдано. Если вы  действительно  считаете,
что crime passionnel [14], как говорят французы, не преступление, то вы-
ходит, что государственное правосудие вообще излишне. Тогда без  особого
труда - а вы трудитесь на совесть, - добавила она с улыбкой, - можно об-
наружить страсть в любом преступлении и оправдать его этой страстью.
   Она говорила спокойно, почти весело, и это так понравилось  мне,  что
я, невольно подражая ее деловитому тону, ответил полушутя-полусерьезно:
   - Государственное правосудие решает такие вопросы, несомненно,  стро-
же, чем я: его долг - охранять общественную нравственность и  благоприс-
тойность, и это вынуждает его осуждать, вместо того чтобы оправдывать. Я
же, как частное лицо, не считаю нужным брать на себя роль  прокурора:  я
предпочита