ете, вы хороший врач" и вы... - она в первый раз запнулась, -  ве-
роятно, недолго пробудете в этих местах, особенно если... если вы сможе-
те увезти домой значительную сумму.
   Меня так и обдало холодом. Эта сухая,  чисто  коммерческая  расчетли-
вость ошеломила меня. До сих пор губы ее еще не раскрылись для  просьбы,
но она давно уже все вычислила и сначала выследила меня, как дичь, а по-
том начала травлю. Я чувствовал, как проникает в  меня  ее  демоническая
воля, но сопротивлялся с ожесточением. Еще раз заставил я  себя  принять
деловитый, почти иронический тон.
   - И эту значительную сумму вы... вы предоставили бы в мое  распоряже-
ние?
   - За вашу помощь и немедленный отъезд...
   - Вы знаете, что я, таким образом, теряю право на пенсию?
   - Я возмещу вам ее.
   - Вы говорите очень ясно... Но я хотел бы еще большей ясности.  Какую
сумму имели вы в виду в качестве гонорара?
   - Двенадцать тысяч гульденов, с выплатой по чеку в Амстердаме.
   Я задрожал... задрожал от гнева и... от восхищения. Все она рассчита-
ла - и сумму, и способ платежа, принуждавший меня к  отъезду;  она  меня
оценила и купила, не зная меня, распорядилась мной,  уверенная  в  своей
власти. Мне хотелось ударить ее по лицу... Но когда я поднялся (она тоже
встала) и посмотрел ей прямо в глаза, взглянул  на  этот  плотно  сжатый
рот, не желавший просить, на этот надменный лоб, не желавший склониться,
мной вдруг овладела... овладела... какая-то жажда мести, насилия. Должно
быть, и она это почувствовала, потому что высоко подняла брови, как  де-
лают, когда хотят осадить навязчивого человека; ни  она,  ни  я  уже  не
скрывали своей ненависти. Я знал, что она  ненавидит  меня,  потому  что
нуждается во мне, а я ее ненавидел за то... за то,  что  она  не  хотела
просить. В эту секунду, в эту единственную секунду молчания мы в  первый
раз заговорили вполне откровенно. Потом, словно липкий  гад,  впилась  в
меня мысль, и я сказал... сказал ей...
   Но постойте, так вам не понять, что я  сделал...  что  сказал...  мне
нужно сначала объяснить вам, как... как зародилась во мне  эта  безумная
мысль...
   Опять тихонько звякнул во  тьме  стакан.  И  голос  продолжал  с  еще
большим волнением:
   - Не думайте, что я хочу умалять свою  вину,  оправдываться,  обелять
себя... Но вы без этого не поймете... Не знаю, был ли я когда-нибудь хо-
рошим человеком... но, кажется, помогал я всегда охотно... А там в  моей
собачьей жизни это была ведь единственная радость: пользуясь  горсточкой
знаний,  вколоченных  в  мозг,  сохранить  жизнь  живому  существу...  Я
чувствовал себя тогда господом богом... Право, это были мои лучшие мину-
ты, когда приходил этакий желтый парнишка, посиневший от страха, с змеи-
ным укусом на вспухшей ноге, слезно умоляя, чтобы ему не отрезали  ногу,
и я умудрялся спасти его. Я ездил в самые отдаленные места, чтобы помочь
лежавшей в лихорадке женщине; случалось мне оказывать  и  такую  помощь,
какой ждала от меня сегодняшняя посетительница, - еще в Европе, в клини-
ке. Но тогда я чувствовал, что я кому-то нужен, тогда я знал, что спасаю
кого-то от смерти или от отчаяния, а это и нужно самому  помогающему,  -
сознание, что ты нужен другому.
   Но эта женщина - не знаю, сумею ли я объяснить вам, - она  волновала,
раздражала меня с той минуты, как вошла, словно мимоходом,  в  мой  дом.
Своим высокомерием она вызывала меня на  сопротивление,  будила  во  мне
все... как бы это сказать... будила все подавленное,  все  скрытое,  все
злое. Меня сводило с ума, что она разыгрывает передо мной леди и  с  хо-
лодным равнодушием предлагает мне сделку, когда  речь  идет  о  жизни  и
смерти.
   И потом... потом... в конце концов от игры в гольф не родятся дети...
я знал... то есть я вдруг с ужасающей ясностью подумал, - это и была  та
мысль, - с ужасающей ясностью подумал о том, что эта спокойная, эта неп-
риступная, эта холодная женщина, презрительно поднявшая брони над своими
стальными глазами, когда прочла в моем взгляде отказ... почти  негодова-
ние, - что она два-три месяца назад лежала в постели с мужчиной и, может
быть, стонала от наслаждения, и тела их впивались друг в друга, как уста
в поцелуе... Вот это, вот это и была пронзившая меня  мысль,  когда  она
посмотрела на меня с таким высокомерием, с такой надменной  холодностью,
словно английский офицер... И тогда, тогда у меня помутилось в голове...
я обезумел от желания унизить ее... С этого  мгновения  я  видел  сквозь
платье ее голое тело... с этого мгновения я только и жил мыслью овладеть
ею, вырвать стон из ее жестоких губ, видеть  эту  холодную,  эту  гордую
женщину в угаре страсти, как тот, другой, которого я не знал. Это... это
я и хотел вам объяснить... Как я ни опустился, я никогда еще не злоупот-
реблял своим положением врача... но здесь не было влечения, не было  ни-
чего сексуального, поверьте мне...  я  ведь  не  стал  бы  отпираться...
только страстное желание победить ее гордость... победить как мужчина...
Я, кажется, уже говорил вам, что высокомерные, по виду холодные  женщины
всегда имели надо мной особую власть... но теперь, теперь к  этому  при-
бавлялось еще то, что я уже семь лет не знал белой  женщины,  что  я  не
встречал сопротивления... Здешние женщины, эти щебечущие милые создания,
с благоговейным трепетом отдаются белому  человеку,  "господину"...  Они
смиренны и покорны, всегда доступны, всегда готовы угождать вам с  тихим
гортанным смехом... Но именно из-за этой покорности, из-за этой  рабской
угодливости чувствуешь себя свиньей... Понимаете ли вы теперь, понимаете
ли вы, как ошеломляюще подействовало на меня  внезапное  появление  этой
женщины, полной презрения и ненависти, наглухо замкнутой и в то же время
дразнящей своей тайной и напоминанием о недавней  страсти...  когда  она
дерзко вошла в клетку такого мужчины, как я, такого  одинокого,  изголо-
давшегося, отрезанного от всего мира полузверя. Это... вот это  я  хотел
вам сказать, чтобы вы поняли все остальное... поняли то,  что  произошло
потом. Итак... полный какого-то злого желания, отравленный мыслью о ней,
обнаженной, чувственной, отдающейся, я внутренне весь подобрался  и  ра-
зыграл равнодушие. Я холодно произнес:
   - Двенадцать тысяч гульденов?.. Нет, на это я не согласен.
   Она взглянула на меня, немного побледнев. Вероятно, она уже догадыва-
лась, что мой отказ вызван не алчностью. Все же она спросила:
   - Сколько же вы хотите?
   Но я не желал продолжать разговор в притворно равнодушном тоне.
   - Будем играть в открытую. Я не делец... не бедный аптекарь из "Ромео
и Джульетты", продающий яд за corrupted gold [7]; может быть,  я  меньше
всего делец... этим путем вы своего не добьетесь.
   - Так вы не желаете?
   - За деньги - нет.
   На миг между нами воцарилось молчание. Было так тихо, что я в  первый
раз услышал ее дыхание.
   - Чего же вы еще можете хотеть?
   Тут меня прорвало:
   - Прежде всего я хочу, чтобы вы... чтобы вы не обращались ко мне, как
к торгашу, а как к человеку... Чтобы вы, если вам  нужна  помощь,  не...
совали сразу же ваши гнусные деньги... а  попросили...  попросили  меня,
как человека, помочь вам, как человеку... Я не только врач,  у  меня  не
только приемные часы... у меня бывают и другие часы...  может  быть,  вы
пришли в такой час...
   Она минуту молчит. Потом ее губы слегка кривятся, дрожат, и она быст-
ро произносит:
   - Значит, если бы я вас попросила... тогда вы бы это сделали?
   - Вот вы уже опять торгуетесь! Вы согласны  попросить  только  в  том
случае, если я сначала обещаю! Сначала вы должны меня попросить, тогда я
вам отвечу.
   Она вскидывает голову, как норовистый конь. С гневом смотрит на меня.
   - Нет, я не стану вас просить. Лучше погибнуть!
   Тут мною овладевает гнев, неистовый, безумный гнев.
   - Тогда требую я, раз вы не хотите просить. Я думаю, мне не нужно вы-
ражаться яснее - вы знаете чего я от вас хочу. Тогда... тогда я вам  по-
могу.
   Она с изумлением посмотрела на меня. Потом - о, я не  могу,  не  могу
передать, как ужасно это было, - на миг ее лицо словно окаменело, а  по-
том... потом она вдруг расхохоталась... с неописуемым презрением  расхо-
хоталась мне прямо в лицо... с презрением, которое уничтожило меня...  и
в то же время еще больше опьянило... Это было похоже на  взрыв,  внезап-
ный, раскатистый, мощный... Такая огромная  сила  чувствовалась  в  этом
презрительном смехе, что я... да, я готов был пасть перед ней ниц и  це-
ловать ее ноги. Это продолжалось одно мгновение... словно  молния  огнем
опалила меня... Вдруг она повернулась и быстро пошла к двери.
   Я невольно бросился за ней... хотел объяснить ей... умолять ее о про-
щении... моя сила была ведь окончательно сломлена... но она еще раз  ог-
лянулась и проговорила...
   - Посмейте только идти за мной или выслеживать меня... Пожалеете!
   В тот же миг за ней захлопнулась дверь.  Снова  пауза.  Снова  молча-
ние... Снова неумолчный шелест, словно от струящегося лунного света.  И,
наконец, опять его голос:
   - Хлопнула дверь... но я стоял, не двигаясь с места... Я  был  словно
загипнотизирован ее приказом... я слышал, как она спускалась по  лестни-
це, как закрылась входная дверь... я слышал все и всем существом  рвался
к ней... чтобы ее... я не знаю, что... чтобы вернуть  ее,  или  ударить,
или задушить... но только бежать за ней... за ней... Но  я  не  мог  это
сделать, не мог шевельнуться, словно меня парализовало электрическим то-
ком... я был поражен, поражен в самое  сердце  убийственной  молнией  ее
взора... Я знаю, что этого не объяснить и не рассказать... Это может по-
казаться смешным, но я все стоял и стоял... Прошло несколько минут,  мо-
жет быть пять, может быть десять, прежде чем я мог оторвать ногу от зем-
ли...
   Но как только я сделал шаг, я уже весь горел и  готов  был  бежать...
Вмиг слетел я с лестницы... Она ведь могла пойти только к  станции...  Я
бросаюсь в сарай за велосипедом, вижу, что  забыл  ключ,  срываю  засов,
бамбук трещит и разлетается в щепы, и вот я уже на велосипеде  и  несусь
ей вдогонку... я должен... должен догнать ее, прежде чем она сядет в ав-
томобиль... я должен поговорить с ней...
   Я мчусь по пыльной улице... теперь только я вижу, как долго я просто-
ял в оцепенении... Но вот... на повороте к лесу, перед самой станцией, я
вижу ее, она идет торопливым твердым шагом в сопровождении боя...  Но  и
она, очевидно, заметила меня, потому что говорит что-то бою, и тот оста-
навливается, а она идет дальше одна... Что она  задумала?  Почему  хочет
быть одна? Может быть, она хочет поговорить со мной наедине, чтобы он не
слышал?.. Яростно нажимаю на педали... Вдруг что-то кидается мне напере-
рез на дорогу... ее бой... я едва успеваю рвануть велосипед в сторону  и
лечу на землю...
   Поднимаюсь с бранью... невольно заношу кулак, чтобы дать болвану  ту-
мака, но он увертывается... Встряхиваю велосипед, собираясь снова  вско-
чить на него... Но подлец опять тут как тут, хватается  за  велосипед  и
говорит на ломаном английском языке: "You remain here" [8].
   Вы не жили в тропиках... Вы не знаете, какая это дерзость, когда  ту-
земец хватается за велосипед белого "господина" и ему, "господину", при-
казывает оставаться на месте. В ответ на это я бью его по лицу... он ша-
тается, но все-таки не выпускает велосипеда... Его  узкие  глаза  широко
раскрыты и полны страха... но он  держит  руль,  держит  его  дьявольски
крепко... "You remain here", - бормочет он еще раз.
   К счастью, при мне не было револьвера, а то я  непременно  пристрелил
бы наглеца.
   - Прочь, каналья! - прорычал я.
   Он глядит на меня, весь съежившись, но не отпускает руль. Я снова бью
его по голове, он все еще не отпускает. Тогда я прихожу  в  ярость...  я
вижу, что ее уже нет, может быть она уже уехала... Я закатываю ему  нас-
тоящий боксерский удар под подбородок, сшибающий его с ног... Теперь ве-
лосипед опять в моем распоряжении... Вскакиваю в  седло,  но  машина  не
идет... во время борьбы погнулась спица... Дрожащими  руками  я  пытаюсь
выпрямить ее... ничего не выходит... Тогда я швыряю велосипед на  дорогу
рядом с негодяем, тот встает весь в крови и отходит в сторону... И тогда
- нет, вы не можете понять, какой это позор там, если европеец...  но  я
уже не понимал, что делаю... у меня была только одна мысль: за ней, дог-
нать ее... и я побежал, побежал, как сумасшедший, по деревенской  улице,
мимо лачуг, где туземцы в изумлении теснились у  дверей,  чтобы  посмот-
реть, как бежит белый человек, как бежит доктор.
   Обливаясь потом, примчался я к станции... Мой первый  вопрос  был:  -
Где автомобиль?.. - Только что уехал... - С удивлением смотрели на  меня
люди - я должен был показаться им сумасшедшим, когда прибежал весь в по-
ту и грязи, еще издали выкрикивая свой вопрос... На дороге за станцией я
вижу клубящийся вдали белый дымок  автомобиля...  Ей  удалось  уехать...
удалось, как должны удаваться все ее твердые, жестокие намерения...
   Но бегство ей не помогло... В тропиках нет тайн между  европейцами...
все знают друг друга, всякая мелочь вырастает в событие...  Не  напрасно
простоял ее шофер целый час перед правительственным бунгало... через не-
сколько минут я уже знаю все... Знаю, кто она... что живет она в...  ну,
в главном городе района, в восьми часах езды отсюда  по  железной  доро-
ге... что она... ну, скажем, жена крупного коммерсанта, страшно  богата,
из хорошей семьи, англичанка... Знаю, что ее муж пробыл пять  месяцев  в
Америке и в ближайшие дни... должен приехать, чтобы увезти  ее  в  Евро-
пу...
   А она - и эта мысль, как яд, жжет меня, -  она  беременна  не  больше
двух или трех месяцев...
   - До сих пор я еще мог все объяснить вам... может быть, только  пото-
му, что до этой минуты сам еще понимал себя... сам, как врач, ставил ди-
агноз своего состояния. Но тут мной словно овладела лихорадка... я поте-
рял способность управлять своими поступками... то есть я ясно  сознавал,
как бессмысленно все, что я делаю, но я уже не имел власти над  собой...
я уже не понимал самого себя... я, как одержимый, бежал вперед, видя пе-
ред собой только одну цель... Впрочем, подождите... я все же  постараюсь
объяснить вам... Знаете вы, что такое "амок"?
   - Амок?.. Что-то припоминаю... Это род опьянения... у малайцев.
   - Это больше чем опьянение... это бешенство, напоминающее  собачье...
припадок бессмысленной, кровожадной мономании, которую  нельзя  сравнить
ни с каким другим видом алкогольного отравления... Во время своего  пре-
бывания там я сам наблюдал несколько случаев - когда речь идет о других,
мы всегда ведь очень рассудительны и деловиты! - но мне так и не удалось
выяснить причину этой ужасной и  загадочной  болезни...  Это,  вероятно,
как-то связано с климатом, с это" душной, насыщенной  атмосферой,  кото-
рая, как гроза, давит на нервную систему, пока, наконец, она не  взрыва-
ется... О чем я говорил? Об амоке?.. Да, амок - вот как это бывает:  ка-
кой-нибудь малаец, человек простой и добродушный,  сидит  и  тянет  свою
настойку... сидит, отупевший, равнодушный, вялый... как я сидел у себя в
комнате... и вдруг вскакивает, хватает нож, бросается на улицу... и  бе-
жит все вперед и вперед... сам не зная куда... Кто бы ни попался ему  на
дороге, человек или животное, он убивает его своим "крисом", и вид крови
еще больше разжигает его.
   Пена выступает у него на губах, он воет, как дикий зверь... и  бежит,
бежит, бежит, не смотрит ни вправо, ни влево, бежит с истошными воплями,
с окровавленным ножом в руке, по своему  ужасному,  неуклонному  пути...
Люди в деревнях знают, что нет силы, которая могла бы остановить гонимо-
го амоком... они  кричат,  предупреждая  других,  при  его  приближении:
"Амок! Амок!", и все обращается в бегство... а он мчится, не  слыша,  не
видя, убивая встречных... пока его не пристрелят,  как  бешеную  собаку,
или он сам не рухнет на землю...
   Я видел это раз из окна своего дома... это было  страшное  зрелище...
но только потому, что я это видел, я понимаю самого  себя  в  те  дни...
Точно так же, с тем ужасным, неподвижным взором, с тем  же  исступлением
ринулся я... вслед за этой женщиной... Я не помню, как я все это  проде-
лал, с такой чудовищной, безумной быстротой это произошло...  Через  де-
сять минут, нет, что я говорю, через пять, через две... после того как я
все узнал об этой женщине, ее имя, адрес, историю ее жизни, я уже мчался
на одолженном мне велосипеде домой, швырнул в чемодан  костюм,  захватил
денег и помчался на железнодорожную станцию... уехал, не предупредив ок-
ружного чиновника... не назначив себе заместителя, бросив дом и вещи  на
произвол судьбы... Вокруг меня столпились слуги,  изумленные  женщины  о
чем-то спрашивали меня, но я не отвечал, даже не  обернулся...  помчался
на железную дорогу и первым поездом уехал в город...  Прошло  не  больше
часа с того мгновения, как эта женщина вошла в мою комнату, а я уже пос-
тавил на карту всю свою будущность и мчался, гонимый амоком, сам не зная
зачем...
   Я мчался вперед очертя голову... В шесть часов вечера я приехал...  в
десять минут седьмого я был у нее в доме и велел доложить о себе...  Это
было... вы понимаете... самое бессмысленное, самое  глупое,  что  я  мог
сделать... но у гонимого амоком незрячие глаза, он не  видит,  куда  бе-
жит... Через несколько минут слуга вернулся... сказал вежливо  и  холод-
но... госпожа плохо себя чувствует и не может меня принять...
   Я вышел, шатаясь... Целый час я бродил вокруг дома, в безумной надеж-
де, что она  пошлет  за  мной...  лишь  после  этого  я  занял  номер  в
Странд-отеле и потребовал себе в комнату две бутылки  виски...  Виски  и
двойная доза веронала помогли мне... я, наконец, уснул... и навалившийся
на меня тяжелый, мутный сон был единственной передышкой  в  этой  скачке
между жизнью и смертью.
   Прозвучал колокол - два твердых, полновесных удара, долго вибрировав-
ших в мягком, почти неподвижном воздухе и постепенно угасших в тихом не-
умолчном журчании воды, которое  неотступно  сопровождало  взволнованный
рассказ человека, сидевшего во мраке против меня; мне показалось, что он
вздрогнул, речь его оборвалась. Я опять услышал, как рука нащупывает бу-
тылку, услышал тихое бульканье. Потом, видимо, успокоившись, он  загово-
рил более ровным голосом:
   - То, что последовало за этим, я едва ли сумею вам описать. Теперь  я
думаю, что у меня была лихорадка, во всяком случае  я  был  в  состоянии
крайнего возбуждения, граничившего с безумием, - человек,  гонимый  амо-
ком. Но не забудьте, что я приехал во вторник вечером, а в субботу,  как
я успел узнать, должен был прибыть пароходом из Иокогамы ее муж;  следо-
вательно, оставалось только три дня, три коротких дня, чтобы спасти  ее.
Поймите: я знал, что должен оказать ей немедленную помощь, и не мог  го-
ворить с ней. Именно эта потребность просить прощения  за  мое  смешное,
необузданное поведение и разжигала меня. Я знал, как  драгоценно  каждое
мгновение, знал, что для нее это вопрос жизни и смерти,  и  все-таки  не
имел возможности шепнуть ей словечко, подать ей какой-нибудь знак, пото-
му что именно мое неистовое и нелепое преследование испугало ее. Это бы-
ло... да, постойте... как бывает, когда один бежит предостеречь другого,
что его хотят убить, а тот принимает его самого за убийцу и  бежит  впе-
ред, навстречу своей гибели... Она видела во мне только безумного, кото-
рый преследует ее, чтобы унизить, а я... в этом и была вся ужасная бесс-
мыслица... я больше и не думал об этом... я был вконец уничтожен, я  хо-
тел только помочь  ей,  услужить...  Я  пошел  бы  на  преступление,  на
убийство, чтобы помочь ей... Но она, она этого не понимала.  Утром,  как
только я проснулся, я сейчас же побежал к ее дому; у дверей  стоял  бой,
тот самый бой, которого я ударил по лицу, и заметив меня  -  несомненно,
он меня поджидал, - проворно юркнул в дверь.