Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
Уильям Дин Хоуэллс.
Возвышение Сайласа Лэфема
-----------------------------------------------------------------------
William Dean Howells. The Rise of Silas Lapham (1885).
Пер. - З.Александрова. М., "Художественная литература", 1990.
OCR spellcheck by HarryFan, 15 August 2001
-----------------------------------------------------------------------
1
Когда Бартли Хаббард пришел взять у Сайласа Лэфема интервью для серии
"Видные люди Бостона", которую взялся закончить в "Событиях", заменив в
этой газете того, кто эту серию задумал, Лэфем, заранее договорившись,
принял его в своем кабинете.
- Входите, - сказал он журналисту, увидя его в дверях конторы. Он не
встал из-за бюро, за которым писал, а в виде приветствия протянул Бартли
левую руку и кивнул своей крупной головой на свободный стул. - Садитесь!
Через минуту освобожусь.
- Не спешите, - сказал Бартли, сразу почувствовав себя свободно. -
Время у меня есть. - Он вынул из кармана блокнот, положил его на колено и
принялся чинить карандаш.
- Готово! - Лэфем пристукнул большим волосатым кулаком конверт, который
только что надписал. - Уильям! - кликнул он мальчишку-рассыльного, и тот
взял письмо. - Отправить немедленно. Итак, сэр, - продолжал он,
повернувшись на вращающемся стуле, обитом кожей, и оказавшись так близко к
Бартли, что их колени почти соприкасались. - Итак, вам нужны моя жизнь,
смерть и перенесенные страдания, а? молодой человек?
- За этим я и пришел, - сказал Бартли. - Кошелек или жизнь!
- Думаю, моя жизнь без моих денег вам бы не понадобилась, - сказал
Лэфем, точно не прочь был продлить это вступление.
- Мне нужно то и другое, - сказал Бартли. - Ваши деньги без вашей жизни
мне тоже ни к чему. Но публике вы ровно в миллион раз интереснее, чем если
бы не имели ни доллара; это вы знаете не хуже меня, мистер Лэфем. Чего тут
ходить вокруг да около.
- Да, - сказал Лэфем несколько рассеянно. Толчком своей большой ноги он
закрыл дверь матового стекла, отделявшую его убежище от клерков, сидевших
в общей комнате.
"Внешность Сайласа Лэфема, - написал Бартли в очерке, героя которого он
сейчас изучал, терпеливо ожидая, чтобы тот заговорил. - Внешность Сайласа
Лэфема типична для преуспевшего американца. У него волевой квадратный
подбородок, лишь частью скрытый короткой рыжеватой с проседью бородой,
доходящей до краев твердо сжатого рта. Нос у него короткий и прямой; лоб
большой, но более широкий, чем высокий; в голубых глазах светится то
доброта, то непреклонность, смотря по настроению. Роста он среднего,
сложения плотного; в день нашей встречи он был скромно облачен в рабочий
костюм из синей саржи. Голова на короткой шее несколько наклонена вперед и
неохотно подымается на массивных плечах".
- Я ведь толком не знаю, с чего мне начать, - сказал Лэфем.
- Начните с вашего рождения; этим обычно начинает большинство из нас, -
ответил Бартли.
Голубые глаза Лэфема блеснули как знак того, что он оценил юмор.
- Не знаю, надо ли забираться так уж далеко, - сказал он. - Но
стыдиться тут нечего, родился я в Вермонте, на самой канадской границе,
так что мог и не оказаться американцем по праву рождения, но уж
американцем должен быть обязательно. Было это - погодите-ка - почти
шестьдесят лет назад; сейчас у нас 75-й, а то было в 20-м. Словом, я
прожил пятьдесят пять лет, и _нелегких_ лет; времени не терял, ни одного
часу! Родился на ферме, ну и...
- Летом - полевые работы, зимой - школа, все как водится? - вмешался
Бартли.
- Как водится, - повторил Лэфем, не очень довольный непочтительной
подсказкой.
- Родители, разумеется, бедняки, - подсказал журналист. - Ходили босой?
Терпели всевозможные лишения в детстве, которые вдохновили бы юного
читателя на такой же путь? Я сам сирота, - сказал Бартли с цинической
фамильярностью.
Лэфем поглядел на него и сказал с достоинством:
- Если это все шуточки, то моя жизнь вам не интересна.
- Что вы, очень, - сказал, не смущаясь, Бартли. - Увидите, как хорошо
все получится. - Так оно и получилось в интервью, опубликованном Бартли.
"М-р Лэфем, - писал он, - ненадолго остановился на своих ранних годах с
их бедностью и лишениями, смягченными воспоминаниями о любящей матери и об
отце, хоть и еще менее образованном, но столь же озабоченном будущностью
детей. Это были смиренные люди, религиозные, как и все в то время, и
безукоризненно нравственные; они преподали детям простые добродетели
Старого завета и "Альманаха Бедного Ричарда".
От этой насмешки Бартли не мог удержаться; но он надеялся, что Лэфем не
силен в литературе, а большинство других сочтет это за искренний
репортерский пафос.
- Видите ли, - объяснил он Лэфему, - все эти факты для нас - материал,
и мы привыкли их сортировать. Бывает, что наводящий вопрос извлекает массу
фактов, о которых сам человек и не вспомнил бы. - Он задал несколько
вопросов и из ответов Лэфема составил историю его детства. "М-р Лэфем, не
задерживаясь на своих ранних лишениях, тем не менее упомянул о них с
глубоким чувством, и они все еще живут в его памяти". Это он добавил
после; и когда Лэфем с его помощью миновал период нужды, лишений и
стремления выбиться, трогательно одинаковый у всех преуспевших
американцев, Бартли сумел заставить его забыть, что его прерывали, и он
продолжал, получая немалое удовольствие от своей автобиографии.
- Да, сэр, - говорил Лэфем с таким волнением, что Бартли уже не
перебивал его, - человек не знает, чем была для него мать, а там уж поздно
сказать ей, что он это понял. Моя мать, - тут он остановился, - у меня
комок в горле, как вспомню, - сказал он, как бы извиняясь, и попытался
усмехнуться. Потом продолжал: - Маленькая была, щупленькая, ростом со
школьницу средних классов; а работала на целую семью мальчишек, да еще и
стряпала на поденщиков. Стряпала, мыла, стирала, гладила, штопала с
рассвета до темна. Я хотел сказать, и с темна до рассвета, потому что не
знаю, когда она спала. Как-нибудь ухитрялась. И в церковь успевала ходить,
и учить нас читать Библию, и толковать ее на старый манер, то есть вкривь
и вкось. Хорошая была женщина. Но когда вспоминаю ее на коленях, то не в
церкви, а словно ангела на коленях передо мной; моет мои бедные грязные
ноги - ведь я день-деньской бегал босиком, - чтобы спать лег чистым. А
было нас шестеро, все мальчишки, один к одному, и так она обихаживала
каждого. Как сейчас помню, как моет мне ноги. - Бартли взглянул на ноги
Лэфема в ботинках огромного размера и тихонько присвистнул. - Мы ходили
все в заплатах, но не в лохмотьях. _Как_ она со всем справлялась - ума не
приложу. Она, верно, думала, что ничего тут нет особенного, и того же,
конечно, ждал от нее отец. Он тоже работал как лошадь и дома, и в поле и
скоту задавал корм, а сам все время охает - ревматизм, - охает, но
работает.
Бартли скрыл за блокнотом зевок и, если бы мог говорить откровенно,
сказал бы Лэфему, что интервью не распространяется на предков. Но Бартли
научился сдерживать нетерпение и показывать вид, будто интересуется
отступлениями своих жертв, пока ему не удавалось быстро перевести
разговор.
- Да, скажу я вам, - произнес Лэфем, тыча перочинным ножом в лежавший
перед ним блокнот. - Нынешние женщины плачутся, что жизнь у них пустая,
неинтересно им. А рассказать бы им, как жилось моей матери. Много чего я
бы им порассказал.
Бартли воспользовался этим моментом.
- Так, значит, на той старой ферме вы и нашли залежи минеральной
краски?
Лэфем понял, что надо ближе к делу.
- Нашел не я, - честно уточнил он. - Отец ее нашел. В яме из-под
поваленного дерева. Его бурей выворотило. С огромным комом земли и с
корнями. А на корнях налипла краска. Не знаю, отчего отец решил, что дело
это денежное; но он так сразу подумал. Будь тогда в ходу выражение "не все
дома", о нем бы так и говорили. Он всю свою жизнь хотел пустить эту краску
в дело, а не получалось. Бедность кругом была такая, что и домов не
красили. Куда же было девать краску? Мы сами над ним подшучивали. Отчасти
поэтому все мы, как подросли, так и разъехались кто куда. Все мои братья
подались на Запад; там и осели. Ну а я держался за Новую Англию и за
старую ферму. И не потому, что залежи, а потому, что родной дом и отчие
могилы. Вообще-то, - добавил Лэфем, чтобы не приписывать себе лишней
заслуги, - сбыта для краски все равно не было. Вы можете проехать всю ту
часть штата и купить сколько угодно ферм. Дешевле, чем обошлись бы одни
только амбары. И вышло, что я сделал правильно. Старый дом содержу в
порядке. Мы туда каждое лето ездим на месяц. Жене вроде там нравится, и
дочкам. Виды уж очень красивые. Я постоянно держу там рабочих и сторожа с
женой. А прошлый год мы туда съехались всей родней, все, кто переселился
на Запад. Да вот они мы! - Лэфем встал и снял с верхушки своего бюро
большую помятую фотографию без рамки и сдул с нее пыль. - Тут мы все.
- Сразу узнаЮ _вас_, - сказал Бартли, касаясь пальцем одного из группы.
- А вот и нет, - усмехнулся Лэфем, - это Билл. Он не глупее нас прочих.
В Дюбюке он очень на виду как юрист; пару раз был и судьей по гражданским
делам. Вот его сын, только что кончил курс в Йеле, вон, рядом с моей
младшей. Красивый парень, верно?
- Это _она_ красивый парень, - сказал непочтительно Бартли. И поспешил
добавить, увидя, что Лэфем нахмурился: - Прелестная девушка! Какое милое,
тонкое лицо! И видно, что _хорошая_.
- Это - _да_, - сказал отец, смягчаясь.
- А ведь это в женщине самое главное, - сказал потенциальный грешник. -
Не будь у меня хорошей жены, которая умеет нас обоих удерживать на стезе
добродетели, не знаю, что бы со мной было.
- Моя другая дочь, - сказал Лэфем, указывая на большеглазую девушку с
очень серьезным лицом. - А это миссис Лэфем, - продолжал он, дотрагиваясь
до фотографии мизинцем. - Это мой брат Циллард с семьей; у него ферма в
Канкаки. Хэзард Лэфем, баптистский проповедник в Канзасе. Джим с тремя
дочерьми, у этого мельница в Миннеаполисе. Бен с семьей - этот у нас врач,
живет в Форт-Уэйне.
Снимавшиеся толпились перед старой фермой, спрятавшей свою уродливость
под слоем лэфемовской краски и украшенной неуместной верандой. Фотографу
не удалось скрыть, что все они были людьми порядочными и разумными; среди
девушек было немало хорошеньких, а то и просто красивых. Разумеется, он
расположил их в неловких, напряженных позах, словно у каждого под затылком
находилось орудие пытки, именуемое у фотографов подголовником. У пожилых
дам было иногда неясное пятно вместо лица, а некоторые из младших детей
так вертелись, что от них остались одни тени, словно астральные снимки их
собственных маленьких призраков. Словом, это была семейная фотография, на
какой в свое время красовалось большинство американцев, и Лэфем имел
основания ею гордиться.
- Полагаю, - заключил он, возвращая фотографию на место, - что нам не
скоро снова удастся со браться.
- И вы, значит, - подсказал Бартли, - остались на старом пепелище,
когда остальные подались на Запад?
- Ну нет, - протянул Лэфем, - сперва и я двинулся на Запад. В Техас.
Тогда все только им и бредили. Побыл три месяца, и хватило с меня Одинокой
Звезды. Вернулся. Решил, что мне и в Вермонте будет неплохо.
- Что ж, заклали жирного тельца в вашу честь? - спросил Бартли, занося
карандаш над блокнотом.
- Думаю, что мне были рады, - сказал с достоинством Лэфем. - Мать, -
добавил он тихо, - в ту зиму скончалась. Остался я с отцом. Весной и его
схоронил, а сам переехал в поселок Ламбервиль и за любую работу брался.
Поработал на лесопилке, потом конюхом на постоялом дворе - очень люблю
лошадей. Колледжей не кончал, а в школу то ходил, то нет. Возил дилижанс,
потом купил его и ездил уже от себя. Купил и таверну, а там женился. Да, -
сказал с гордостью Лэфем, - на учительнице. Дела в таверне шли у нас
неплохо, и жена уговаривала меня ее покрасить. Я все откладывал, как это
водится у мужчин. Наконец сдался. Ладно, говорю, Персис - это ее так
зовут. У меня на ферме целые залежи краски. Давай посмотрим. И поехали
туда. А я тогда сдавал ферму за семьдесят пять долларов в год одному
безалаберному французу-канадцу, которого занесло в наши края. Не хотелось
мне его видеть в нашем доме. Мы и поехали в субботу под вечер и привезли
этак с бушель краски под сиденьем повозки. Попробовал я эту краску сырой,
попробовал обожженной, и мне понравилось. Жене тоже. Маляра в поселке не
было. Взялся я за дело сам. Так вот, сэр, краска на той таверне еще
держится, больше ее не красили и навряд ли будут. А мне все казалось, что
дело несерьезное. Может, и не взялся бы за него, да отец уж очень, бывало,
с ним носился. Покрыл я стену первым слоем, а потом с полчаса глядел и
думал: вот бы он порадовался. _Мне-то_ в жизни повезло, грех жаловаться,
но вообще замечаю, что удача приходит слишком поздно. Затосковал я,
раздумавшись об отце, так что и краска не радовала. Мне бы тогда ею
заняться, когда он жив был. Но век живи, век учись. Позвал я жену - я
сперва на задней стене попробовал, - а жена как раз посуду мыла. Помню,
вышла с засученными рукавами и села рядом со мной на козлы. "Что скажешь,
Персис?" - спрашиваю. А она: "Не краска это у тебя, Сайлас Лэфем, а
золотая жила". Вот как она всегда умела радоваться. А как раз незадолго
перед тем сгорели на Западе два не то три судна, много было человеческих
жертв, и много шумели насчет невоспламеняющейся краски; об этом она,
верно, и подумала. "Ну если и не золотая, - отвечаю, - то краска, пожалуй,
отличная. Дам-ка я ее на анализ и, если окажется все как я думаю, возьмусь
эту жилу разрабатывать". И не будь у отца имя такое длинное, называться бы
этой краске Минеральная Краска Нехемия. Но уж обязательно на каждой бочке,
каждой банке, большой или малой, будут буквы и цифры: Н.Л.О. 1835, С.Л.И.
1855. То есть отец открыл в 1835-м, а я испытал в 1855-м.
- Вроде как "С.Т." 1860-х, - сказал Бартли.
- Да, - сказал Лэфем, - но я тогда не слыхал о настойке Плантейшн и
ихней этикетки не видел. Так вот: взялся я за дело, нашел человека из
Бостона, привез его на ферму, и он сделал анализ честь по чести. Соорудили
мы печь для обжига и сорок восемь часов раскаляли руду докрасна, а канадец
и его семья подтапливали. Железо в руде сразу обнаружили магнитом, а еще
он нашел в ней процентов семьдесят пять пероксида железа.
Эти научные данные Лэфем привел с почтением; правда, сквозь гордость
проглядывала неуверенность насчет того, что такое пероксид. Он и слово
произнес неправильно, и Бартли попросил его написать.
- А потом? - спросил он, записав эти проценты.
- Что потом? - отозвался Лэфем. - Потом этот человек мне сказал: "Тут у
вас краска, которая вытеснит с рынка все другие минеральные красители.
Вытеснит прямо в Бэк-Бэй". Я тогда, конечно, не знал, что такое Бэк-Бэй,
но чувствую - глаза у меня открываются. Я-то думал, что уже открыты,
оказалось - нет. А он говорит: "Ваш краситель содержит гидравлический
цемент, он выдержит огонь, воду и кислоты". И много всякого назвал. А еще
говорит: "Он хорошо смешивается с льняным маслом, хотите в сыром виде,
хотите в вареном. Не будет ни трескаться, ни выцветать; и шелушиться не
будет. Когда устроите как следует обжиг, будет у вас краска вечная как
горы, и притом для любого климата". И еще разные подробности. Я было
подумал, что он привирает, чтобы счет представить побольше. И не показывал
вида, что очень уж верю. А счет оказался совсем небольшой, и с оплатой,
говорит, могу подождать, пока вы не наладите дело; молодой был, еще не
умел запрашивать; а слова его все сбылись. Ну, я не стану расхваливать мою
краску, не для того же вы пришли, чтобы я хвастал...
- Вот именно для этого, - сказал Бартли. - Это мне и надо. Говорите
все, что можно сказать, я ведь потом могу сократить. Когда беседуете с
репортером, самая большая ошибка - умолчать о чем-нибудь из скромности. А
это может быть как раз самое для нас интересное. Нам нужна вся правда, и
даже больше. У нас самих столько скромности, что можем смягчить любое
высказывание.
Лэфему, как видно, не слишком понравился этот тон, и он продолжал более
сдержанно.
- О самой краске что же еще сказать? Применять ее можно почти для
всего, что надо покрасить, внутри или снаружи. Она предохраняет от
коррозии и прекращает ее, если началась, будь то олово или железо. Можно
ею окрасить изнутри цистерну или ванну, и вода будет ей нипочем; а можно
окрасить паровой котел, ей и жар будет нипочем. Можно покрыть ею кирпичную
стену, или железнодорожный вагон, или палубу судна - и лучше вы для них
ничего не сделаете.
- А людскую совесть не пробовали? - спросил Бартли.
- Нет, сэр, - серьезно ответил Лэфем. - Ее, я полагаю, красить не
пристало, если она должна нам служить. На своей я никогда не пробовал. -
Лэфем грузно поднялся с вращающегося стула и повел посетителя на склад,
прямо позади конторы. Ряды бочек и бочонков тянулись в глубь здания,
издавая здоровый, чистый запах масла и краски. На каждом было отмечено,
что он содержит столько-то фунтов Лэфемовского Минерального Красителя, и
стояла загадочная надпись Н.Л.О. 1835 - С.Л.И. 1855. - Вот! - сказал
Лэфем, толкнув носком ботинка одну из самых больших бочек. - Вот самая
крупная, а это, - и он ласково положил руку на маленький бочонок, словно
на детскую головку, которую она напоминала размерами. - Это самая мелкая
расфасовка. Сперва мы продавали краску в сухом виде, а теперь растираем ее
всю с самым лучшим льняным маслом и гарантируем качество. Оказалось, что
так больше нравится покупателям. А теперь - назад, в кабинет, и я покажу
вам наши высшие сорта.
В полутемном складском помещении стояла приятная прохлада; потолочные
балки едва виднелись в вечных сумерках; Бартли удобно сидел на бочке с
краской, и уходить ему не хотелось. Однако он встал и последовал за
энергично шагавшим Лэфемом обратно в кабинет, где послеполуденное летнее
солнце глядело прямо в окно. На полках перед бюро Лэфема были уставлены
пирамидами банки разных размеров; те же этикетки, что и на бочках в
складе, уходили ввысь, постепенно уменьшаясь. Лэфем просто указал на них
рукой, но, когда Бартли стал с особым вниманием разглядывать ряд чистых,
прозрачных стеклянных банок, где просвечивала краска разных цветов, Лэфем
улыбнулся, с удовольствием ожидая оценки.
- Ой! - сказал Бартли. - До чего красиво!
- Недурно, - согласился Лэфем. - Это у нас новинка, идет отлично.
Поглядите-ка! - сказал он, взяв одну из банок и указывая на первую строчку
этикетки.
Бартли прочел: СОРТ "ПЕРСИС" и с улыбкой взглянул на Лэфема.
- Ну да, в ее честь, - сказал Лэфем. - Подготовил и пустил в продажу ко
дню ее рождения. Ей было приятно.
- Еще бы! - сказал Бартли, записывая, как выглядели банки.
- Об этом, пожалуй, не надо в вашем интервью, - сказал неуверенно
Лэфем.
- Именно это и будет в интервью, мистер Лэфем, если даже не будет
больше ничего. Я сам женат и отлично вас понимаю. - Дело было на заре
успехов в "Бостонских Событиях" и до того, как пошли у него с Марцией
серьезные нелады.
- Вот как? - сказал Лэфем, узнавая в нем еще одного из большинства
женатых американцев; кое-кто недооценивает своих жен, зато все оста