УИЛЬЯМ ФОЛКНЕР
   СВЕТ В АВГУСТЕ
 
 
   Переводы с английского Ю. Палиевской
   Издательство "Правда", 1989.
   OCR Палек, 1998 г.
 
   Идя у дороги, глядя, как поднимается к ней по косогору повозка,  Лина
думает: "Я пришла из Алабамы; путь далекий.  Пешком  из  самой  Алабамы.
Путь далекий". Думает меньше месяца в пути, а уже в Миссисипи, так дале-
ко от дома еще не бывала. И от Доуновой лесопилки, так далеко не  бывала
с двенадцати лет.
   Она и на Доуновой лесопилке не бывала, пока не умерли отец с матерью,
хотя раз по шесть, по восемь в году, по субботам, ездила в  город  -  на
повозке, в платье, выписанном по почте, босые ноги поставив на дно, туф-
ли, завернутые в бумагу, положив рядом с собой на сиденье. В туфли  обу-
валась перед самым городом. А когда подросла,  просила  отца  остановить
повозку на окраине, слезала и шла пешком. Отцу не говорила, почему хочет
идти, а не ехать. Он думал - потому что улицы гладкие, тротуары. А  Лина
думала, что, если она идет пешком, люди принимают ее за городскую.
   Отец с матерью умерли, когда ей было двенадцать, -  в  одно  лето,  в
рубленом доме из трех комнат и передней, без сеток на окнах, в  комнате,
где вокруг керосиновой лампы вилась мошкара, а пол  был  вылощен  босыми
пятками, как старое серебро. Она была младшей из детей, оставшихся в жи-
вых. Мать умерла первой. Она сказала: "За папой ухаживай". Лина ухажива-
ла. Однажды отец сказал: "Поедешь на Доунову лесопилку с Мак-Кинли.  Со-
бирайся, чтобы к его приезду была готова". И умер. Мак-Кинли,  ее  брат,
приехал на повозке. Отца похоронили днем в роще за деревенской  церковью
и поставили сосновое надгробье. Утром она уехала навсегда - хотя,  может
быть, и не понимала этого-на повозке, с МакКинли, на Доунову  лесопилку.
Повозка была чужая, брат обещал вернуть ее к ночи.
   Брат работал на лесопилке. Все мужчины в деревне работали на лесопил-
ке или при ней. Резали сосну. Резали уже семь лет и еще через семь долж-
ны  были  извести  весь  окрестный  лес.  Тогда  часть  оборудования   и
большинство людей, работавших на нем и существовавших  благодаря  ему  и
для него, погрузятся в товарные вагоны и уедут.  Но  часть  оборудования
останется, - потому что новое всегда можно купить в рассрочку, - и уныло
застывшие колеса, поражая взор, будут торчать над курганами битого  кир-
пича и жестким бурьяном, и выпотрошенные котлы упрямо, смущенно,  озада-
ченно будут топорщить свои ржавые бездымные трубы над пнистой  панорамой
немой и мирной пустоши, непаханой, небороненной, в красных язвах  буера-
ков, прорытых тихими мокрыми дождями осени и бешеными  косохлестами  ве-
сенних равноденствий. И тогда, иссосанные глистами самозваные  наследни-
ки, растаскивая дома и сжигая их в плитах и очагах, не  вспомнят  самого
названия деревни, которая и в лучшие дни не значилась в анналах почтово-
го ведомства.
   Когда приехала Лина, в деревне оставалось семей пять. Была там желез-
нодорожная колея и станция, и раз в день товарно-пассажирский  с  воплем
проносился мимо. Поезд можно было остановить красным флагом,  но  обычно
он возникал из разоренных холмов  внезапно,  как  привидение,  и,  лешим
взвыв, - мимо недодеревеньки, стороной, как мимо потерянной бусины, ког-
да порвалась нитка. Брат был двадцатью годами ее старше. Когда он  заби-
рал ее к себе, она его почти не помнила. Он жил в четырехкомнатном  нек-
рашеном доме, с женой, изношенной от труда и родов. Чуть ли не по полго-
да в году невестка Лины либо ходила на сносях,  либо  оправлялась  после
родов. В это время Лина делала всю работу по дому и смотрела за  другими
детьми. После она говорила себе: "Потому, видно, и сама так быстро обза-
велась".
   Спала в пристройке, в задней части дома. Там было окно,  которое  она
научилась бесшумно отворять в темноте - потому что в  пристройке  спали,
кроме нее, сперва старший племянник, потом  двое  старших,  потом  трое.
Впервые открыла окно на девятом году своей жизни у  брата.  Она  и  отк-
рыть-то его успела всего раз десять, когда обнаружила, что его вообще не
следовало открывать. Сказала себе: "Такое, видно, мое счастье".
   Невестка сказала брату. Тут только он заметил, что она округлилась, а
мог бы заметить и раньше. Он был суровый человек. Добродушие,  мягкость,
молодость (а было ему лишь сорок) и почти все остальное, кроме  упрямой,
безнадежной стойкости да угрюмой родовой гордости, вышло из него  с  по-
том. Он обозвал ее проституткой. Он угадал виновника  (молодых  холостя-
ков, - а опилочных донжуанов и подавно, - насчитывалось еще меньше,  чем
семей в деревне), но она не признавалась, хотя  виновник  отбыл  полгода
назад. Она твердила только: "Он меня вызовет. Он сказал, что вызовет ме-
ня", - непоколебимо, по-овечьи, черпая из тех запасов терпеливой прочной
верности, на которые рассчитывает каждый Лукас Берч, - не имея, впрочем,
намерения оказаться под рукой, когда в этом будет нужда. Двумя  неделями
позже она снова выбралась через окно. Теперь это далось  нелегко.  "Было
бы раньше так трудно, небось бы теперь не пришлось вылезать", - подумала
она. Она могла бы уйти через дверь, днем. Никто бы ее не удерживал.  Мо-
жет быть, она это понимала. Но предпочла - ночью через окно. С  ней  был
веер из пальмовых листьев и другие пожитки, аккуратно увязанные  в  пла-
ток. В узелке лежали, среди прочего, тридцать пять центов - пяти - и де-
сятицентовыми монетами. Башмаки на ней были братнины - его подарок.  По-
ношены самую малость, - никто из них летом башмаков не носил. Почувство-
вав под ногами дорожную пыль, она сняла башмаки и понесла в руках.
   Так шла она вот уже почти месяц. Четыре недели пути и в сознании  от-
печатавшееся далеко - как мирный коридор, вымощенный  крепкой  спокойной
верой, населенный добрыми безымянными лицами и голосами: Лукас Берч?  Не
знаю. Чтоб где-нибудь поблизости такой жил - не слыхал.  Дорога  эта?  В
Покахонтас. Может, он там. Может быть. Вон повозка в ту сторону. До мес-
та - не до места, а все подвезет, - и вот разматывается  позади  длинная
однообразная череда мирных и неукоснительных смен дня  и  тьмы,  тьмы  и
дня, сквозь которые она тащилась в одинаковых, неведомо  чьих  повозках,
словно сквозь череду скрипоколесных вялоухих аватар: вечное движение без
продвижения на боку греческой вазы.
   Повозка поднимается к ней по косогору. Лина миновала ее  милю  назад.
Повозка стояла у дороги, мулы спали в постромках, головой в ту  сторону,
куда шла она. Лина увидела повозку, увидела за забором у сарая двух муж-
чин на корточках. Только раз взглянула на повозку и  мужчин,  один  лишь
взгляд кинула - емкий, быстрый, простодушный и  проницательный.  Она  не
остановилась, скорей всего мужчины за забором даже не заметили, как  она
взглянула на них и на повозку. Она не оглядывалась. И, скрывшись из  ви-
ду, продолжала идти, ступая медленно в расшнурованных башмаках, пока  не
взошла на пригорок в миле от них. Там она села на краю неглубокой  кана-
вы, свесила ноги, сняла башмаки. Немного погодя услышала повозку. Сперва
ее было слышно. Потом стало видно, как она поднимается по косогору.
   Лениво и сухо скрипит и громыхает немазаное, рассохшееся дерево и ме-
талл: трескучие оглушительные раскаты разносятся за полмили над  знойной
сосновой одурью и безмолвием августовского дня. Мулы плетутся  мерно,  в
глубоком забытьи, но повозка словно не движется с места. До того ничтож-
но ее перемещение, что кажется, она замерла навеки, подвешена на полпути
- невзрачной бусиной на рыжей шелковине дороги. До того, что  устремлен-
ный на нее взгляд не может удержать ее образа, и зримое дремотно плывет,
сливается, как сама дорога с ее мирным, однообразным чередованием дня  и
тьмы, как нить, уже отмеренная и вновь наматываемая на катушку. До того,
наконец, что кажется, будто этот вялый, оглушительный звук ничего не оз-
начает и доносится из какого-то пустячного, ерундового места, отдаленно-
го больше, чем расстоянием: морок, блуждающий в полумиле от  собственных
очертаний. "Так далеко слыхать, когда самой еще не видать", - думает Ли-
на. Думает о себе так, словно опять едет, - думает все равно  как  ехала
полмили до того, как влезла в повозку - до того, как повозка подъехала к
месту, где я ждала, а потом, когда слезу с повозки, она полмили все рав-
но как со мной будет ехать. Ждет, уже не следя за повозкой, а мысль  те-
чет досуже, быстро, плавно, полная безымянных добрых лиц и голосов:  Лу-
кас Берч? Спрашивала, говоришь, в Покахонтасе? Эта дорога? В Спрингвейл.
Обожди тут. Скоро повозка будет в ту сторону, докуда едет - подвезет Ду-
мает: "А если он до самого Джефферсона едет, Лукас меня услышит  прежде,
чем увидит. А потом увидит меня и разволнуется. И двоих  увидит  прежде,
чем вспомнит".
   Сидя на корточках в тени конюшни Уинтерботома, Армстид и  Уинтерботом
видели, как она прошла по дороге. Они сразу увидели,  что  она  молодая,
беременная и нездешняя.
   - Интересно, откуда это у ней живот, - сказал Уинтерботом.
   - Интересно, издалека ли она его несет, - сказал Армстид.
   - Видать, навещала кого-то в той стороне, - сказал Уинтерботом.
   - Да нет, видать. А то бы я слышал. И там, в моей стороне,  никого  у
ней нет. Тоже слышал бы.
   - Видать, не просто так гуляет, - оказал Уинтерботом. -  Не  такая  у
ней походка.
   - Не долго ей одной гулять, будет ей попутчик, - сказал Армстид. Жен-
щина уже удалялась - медленно, со своей набрякшей очевидной  ношей.  Она
словно бы и не взглянула на них, когда проходила мимо - в выгоревшем си-
нем балахоне, с пальмовым веером и узелком в руках. - Не из ближних мест
идет, - сказал Армстид. - Ишь как потопывает, - верно, порядком  отшага-
ла, и еще шагать да шагать.
   - Видать, навещала кого-то в наших краях, - сказал Уинтерботом.
   - Да нет, пожалуй. Я бы слышал, - сказал Армстид. Женщина шла. Не ог-
лядывалась. И медленно ушла из виду - налитая,  обстоятельная,  неутоми-
мая, как сам набирающий силу день. Ушла и из их беседы, и,  может  быть,
даже - из их сознания. Ибо, чуть подождав, Армстид сказал то, что  наду-
мал сказать. Он уже дважды заявлялся сюда - приезжал за пять миль на по-
возке и с бесконечной неторопливостью и уклончивостью своего племени  по
три часа сидел на корточках в тени сарая и поплевывал - для того,  чтобы
сказать это. Предложить Уинтерботому цену за культиватор,  который  Уин-
терботом хотел продать. И вот Армстид посмотрел на  солнце  и  предложил
цену, которую предложить задумал, лежа в постели три дня назад. - Я знаю
одного в Джефферсоне, который отдаст за такую цену, - сказал он.
   - Так ведь брать надо, - сказал Уинтерботом. - Дешевка-то какая.
   - Ну да, - сказал Армстид.  Сплюнул.  Снова  посмотрел  на  солнце  и
встал. - Да-а, видать, домой пора собираться.
   Он влез в повозку и разбудил мулов. Вернее, привел их  в  движение  -
потому что только негр поймет, спит мул или проснулся. Уинтерботом дошел
с ним до забора и облокотился на верхнюю слегу.
   - Да, брат, - сказал он. - За такие деньги я сам бы  взял.  А  ты  не
возьмешь - провалиться мне, коли я сам его не куплю за такую цену. А  не
хочет ли тот хозяин пару мулов своих отдать за пятерку? Нет?
   - Ну да, - говорит Армстид. Он правит; повозка предалась уже ленивому
перемалывающему мили громыханию. Он тоже не оглядывается. Но  и  вперед,
должно быть, не смотрит - потому что женщины, сидящей в канаве у дороги,
не видит до тех пор, пока повозка не вползает почти на самый верх. В тот
миг, когда он узнает синее платье, он не может понять, заметила  ли  она
вообще повозку, и уж совсем никому не понять, взглянул ли он сам на  нее
хоть раз, когда без малейших признаков перемещения они медленно  прибли-
жались друг к другу по мере того, как оглушительно вползала  на  косогор
повозка в ауре тягучей, осязаемой дремы и рыжей пыли, по которой лунати-
чески мерно ступали мулы, изредка позвякивая  сбруей,  вяло  прядая  за-
ячьими ушами, - и по-прежнему ни спят ни бодрствуют,  когда  он  наконец
натягивает вожжи.
   Из-под блекло-синего чепца, полинявшего не от воды и мыла, она  смот-
рит спокойно и любезно-молодая,  миловидная,  бесхитростная,  доброжела-
тельная и живая. Она еще не шевельнулась. Под балахоном  того  же  блек-
ло-синего цвета тело ее грузно и неподвижно. Веер и узелок лежат на  ко-
ленях. Она без чулок. Босые ступни на дне канавы - сдвинуты. Жизни в них
ничуть не больше, чем в тяжелых, пыльных мужских башмаках, которые стоят
рядом. В замершей повозке сидит Армстид, сутулый, с выцветшими  глазами.
Он видит, что кромка веера обшита тем же блекло-синим, что  на  чепце  и
платье.
   - Далеко ли идешь? - спрашивает он.
   - Да вот, хотела засветло еще малость пройти,  -  отвечает  она.  Она
встает и поднимает башмаки. Медленно Я неторопливо выбирается на дорогу,
идет к повозке. Армстид не спускается на  землю,  чтобы  помочь.  Только
удерживает мулов, пока она грузно перелезает через колесо и кладет  баш-
маки под сиденье. Повозка трогается.
   - Спасибо вам, - говорит она. - Уморилась - на ногах-то.
   Кажется, Армстид и не посмотрел на нее ни разу открыто. Однако он уже
заметил, что обручального кольца у нее нет. Теперь он на нее не смотрит.
Повозка снова предается ленивому громыханию.
   - Издалека ли идешь? - спрашивает он.
   Она переводит дух. Это даже не вздох, а спокойный выдох - как бы спо-
койного изумления.
   - А и впрямь конец немалый. Я иду из Алабамы.
   - Из Алабамы? С этакой тяжестью? Где же семья твоя?
   Она тоже на него не смотрит.
   - Думаю встретить его где-нибудь там. Может, вы его знаете. Зовут его
Лукас Берч. Тут по дороге говорили, в  Джефферсоне  он,  на  строгальной
фабрике работает.
   - Лукас Берч. - Армстид произносит имя почти тем же тоном. Они  сидят
рядышком на продавленном сиденье со сломанными пружинами. Ему  видны  ее
руки, сложенные на коленях, и профиль под чепцом; он видит их краем гла-
за. Она, должно быть, следит за проселком, стелющимся между вялыми ушами
мулов. - И ты всю дорогу сама, пешком прошла, за ним охотясь?
   Она отвечает не сразу. Наконец говорит:
   - Люди все добрые попадались. Такие добрые люди.
   - И бабы, что ли? - Украдкой смотрит на ее профиль и думает Не  знаю,
что Марта скажет думает: "Пожалуй, знаю что Марта скажет. Бабы,  они  не
так чтобы очень добрые, а скорей хорошие. Мужчина - он может быть. А ба-
ба - только плохая добра будет к другой бабе, которая в доброте нуждает-
ся. Думает Как же. Знаю, знаю я, что Марта скажет.
   Она сидит на краешке, неподвижно; профиль неподвижен, щека.
   - Прямо удивительно, - говорит она.
   - Что идет по дороге незнакомая девушка, в положении, - и люди  дога-
дываются, что муж ее бросил? - Она не шевелится. Теперь повозка подчине-
на какому-то ритму, ее немазаное замученное  дерево  сжилось  с  ленивым
днем, дорогой, зноем. - И собираешься его тут найти.
   Она не шевелится, - наверно, следит за медленным бегом  дороги  между
ушами мулов; даль, должно быть, дорогой прорезана, резка.
   - Думаю, что найду. Дело немудреное. Он будет там, где  больше  всего
народу собирается, где смеются и балагурят. Он всегда был до этого охот-
ник.
   Армстид крякнул, грубо, со злобой.
   - Н-оо, заснули там! - говорит он и себе говорит - уже  подумав,  еще
не произнося: "Найдет ведь. Спохватится парень, что маху дал, когда  ос-
тановился по эту сторону от Арканзаса - или Техаса, для надежности".
   Солнце клонится к западу, час ему до горизонта,  до  коротких  летних
сумерек - час. Они на развилке; в сторону отходит  дорожка  еще  тише  и
глуше этой.
   - Приехали, - говорит Армстид.
   Женщина сразу оживает. Она наклоняется и подбирает башмаки, - видимо,
не хочет надевать их в повозке, чтобы его не задерживать.
   - Большое вам спасибо, что подвезли, - говорит она.
   Повозка снова остановилась. Женщина готовится слезть.
   - Если и доберешься к закату до лавки Варнера, все равно  оттуда  еще
двенадцать миль до Джефферсона, - говорит Армстид.
   Она с трудом удерживает башмаки, узелок и веер в  одной  руке,  чтобы
опереться другой, когда будет слезать.
   - Пойду-ка я, пожалуй, - говорит она.
   Армстид к ней не прикасается.
   - Поехали, заночуешь у меня, - говорит он, - там хоть бабы... женщина
тебе... если что. С утра первым делом отвезу тебя к Варнеру, а там, гля-
дишь, кто-нибудь тебя прихватит. В субботу  всегда  кто-нибудь  в  город
едет. Не убежит он от тебя за ночь-то. Коли есть он в Джефферсоне, так и
завтра там будет.
   Она сидит не шевелясь, все пожитки - в одной руке, чтобы удобнее было
слезать. Смотрит вперед, куда убегает змейкой дорога, разлинованная  ко-
сыми тенями.
   - Несколько дней у меня еще есть, пожалуй.
   - Ну да. Времени у тебя вдоволь. Только попутчик у  тебя  появится  с
часу на час - который ходить не умеет. Поехали ко мне. - Он пускает  му-
лов, не дожидаясь ответа. Повозка сворачивает на малоезжую дорогу.  Жен-
щина опускается на сиденье, но по-прежнему держит веер, узелок, башмаки.
   - Я не обременю, - говорит она. - Хлопот со мной не будет.
   - Ну да, - говорит Армстид. - Поехали со мной. -  Впервые  мулы  идут
резво по своей воле. - Корм почуяли, - говорит Армстид, размышляя:  "Вот
они, бабы. Сама же первая дорогу перебежит своей сестре, а  сама  гуляет
по общественной земле, одна без всякого стеснения, потому  что  знает  -
люди, мужики, ее пожалеют. Да баб ей дела нет. Небось не баба ей вчинила
- это, чего она и хлопотами не желает назвать. Да, их сестре дай  только
замуж выйти или так, без мужа, схлопотать, и сей же час из бабьего  роду
и племени она выходит и до самой смерти старается к мужскому роду примк-
нуть. Через это и к табаку их тянет, курить либо нюхать, через это и го-
лосовать им подавай".
   Когда повозка проезжает мимо дома к сараю, его жена наблюдает за ними
из передней двери. Он в ее сторону не смотрит: и так знает,  что  должна
там стоять, что стоит. "Да, - думает он с язвительной иронией, заворачи-
вая мулов в распахнутые ворота, - знаю, знаю я, что она скажет.  Мудрено
не знать". Он останавливает мулов; ему не надо оглядываться - и так зна-
ет, что жена уже на кухне, уже не наблюдает за ними, просто ждет. Он ос-
танавливает мулов.
   - Ступай в дом, - говорит он; он уже на  земле,  а  женщина  слезает,
медленно и все так же вдумчиво, прислушиваясь к чему-то в себе. -  Ежели
встретишь кого - это Марта. Я скотину накормлю и приду. - Он не смотрит,
как она идет через двор к кухне. Ему  незачем  смотреть.  Шаг  за  шагом
вместе с ней он подходит к кухонной двери и наталкивается на взгляд жен-
щины, которая смотрит на кухонную дверь точно так же,  как  смотрела  на
повозку из передней двери. "Знаю, знаю я, что она скажет", - думает он.
   Он распрягает мулов, поит их, ставит в стойла, задает корму, впускает
с выгона коров. Потом идет на кухню. Она еще тут - седая женщина, с неп-
риветливым, суровым, раздражительным лицом, за шесть лет родившая  пяте-
рых детей и воспитавшая из них мужчин и женщин. Она занята делом. Он  на
нее не смотрит. Подходит к раковине, наливает из ведра в таз и закатыва-
ет рукава.
   - Ее фамилия Берч, - говорит он. - То есть так якобы парня зовут, ко-
торого она ищет. Лукас Берч. По дороге ей говорили, будто  он  теперь  в
Джефферсоне. - Он начинает мыться, к ней спиной. - Пришла из самой  Ала-
бамы, говорит, - одна и пешим ходом.
   Хозяйка не оглядывается. Она возится у стола.
   - Недолго ей так ходить - в Алабаму свою с прибавлением явится, - го-
ворит она.
   - Да небось и к парню этому, к Берчу. - Армстид возится у раковины, -
очень занят водой и мылом. Он чувствует ее взгляд на себе - на  затылке,
на спине, сквозь вылинявшую от пота голубую рубашку. - У Самсона ей  го-
ворили, будто парень по фамилии Берч, или наподобие  того,  работает  на
строгательной фабрике в Джефферсоне.
   - И она надеется его там найти. Ждет ее не дождется. И дом уж,  поди,
обставил.
   Он не может понять по ее голосу, смотрит она на него и