Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
тогда придется платить и за жилье и за харчи. А вы
должны экономить. Деньги вам понадобятся.
- Да,- сказала она хрипло.- Понадобятся.
- А он что, все еще думает...- Он остановил себя. Потом сказал: - Не
слыхать, Флем скоро вернется? А?
Она не ответила. Да он и не ждал ответа.
- Вы должны экономить на чем только можно,- сказал он.- Оставайтесь
здесь. Платите ей доллар в неделю за детей, если так у вас будет спокойнее
на душе. Едва ли малыш за семь дней съест больше, чем на пятьдесят центов.
Живите пока тут.
И она осталась. Он отдал ей и детям спою комнату, а сам перебрался к
старшему племяннику. Работала она на окраине, в захудалом грязном пансионе с
весьма двусмысленной репутацией, именовавшемся "Отель Савой". Она уходила на
рассвете, а кончала работу уже затемно, иногда поздней ночью. Она подметала
комнаты, стелила постели, стряпала, а мыть посуду и растапливать плиту
обязан был негр-привратник. Платили ей три доллара в неделю на хозяйских
харчах.
- Только вот мозоли она себе набьет, ежели будет ночью бегать босиком
по комнатам всяких там барышников, судейских да страховых агентов, что
облапошивают черномазых,- сказал один городской остряк.
Но это уж была ее забота. Рэтлиф ничего об этом не знал, мало
интересовался сплетнями и, к его чести, верил им еще меньше. Ее он теперь
почти совсем не видел, разве только по воскресеньям, когда дети в новых
пальтишках, которые он им купил, и она сама в его старом пальто, за которое
она чуть не силой заставила его взять пятьдесят центов, входили в ворота или
выходили оттуда. И однажды он подумал: а ведь никто из родственников - ни
старый Эб, ни учитель, ни кузнец, ни новый приказчик - ни разу его не
навестили. "И ежели разобраться в этом деле как следует,- подумал он,- то
одного из них надо бы упрятать за решетку вместе с ним. Или рядом, в
соседнюю камеру, потому что нельзя повесить одного человека дважды - если
только не считать, что один Сноупс может понести наказание за другого".
В День благодарения выпал снег, и хотя он не пролежал и двух дней, в
начале декабря ударил лютый мороз, который так сковал землю, что через
какую-нибудь неделю она потрескалась и покрылась пылью. Дым белел, едва
выходя из трубы, бессильный даже подняться кверху, и сливался с туманной
пеленой, которая целый день окутывала солнце, бледное и холодное, как сырая
лепешка. "Теперь им даже и думать не приходится, что надо съездить повидать
его,- сказал себе Рэтлиф.- Никому, даже Сноупсу, незачем оправдываться,
ежели он не едет с Французовой Балки, за двадцать миль, из одного только
человеколюбия". Теперь между решеткой и руками появилось стекло; руки не
были видны, даже если специально остановиться перед тюрьмой, чтобы поглядеть
на них. Но Рэтлиф теперь быстро проходил мимо, сгорбившись в своем пальто,
прикрывая то одно, то другое ухо рукой в шерстяной перчатке, и дыхание белым
инеем оседало на покрасневшем кончике его носа и вокруг слезящихся глаз, шел
через пустую площадь, где лишь изредка попадалась навстречу почтовая
коляска,- пассажиры сидели, прикрывшись полстью, поставив между собой на
сиденье зажженный фонарь, а лайки, казалось, таращились на них замерзшими
окнами, словно слепые старики.
Прошло рождество, а небо по-прежнему было словно посыпано солью, и
скованная земля ничуть не оттаяла, но в январе подул северо-западный ветер и
небо очистилось. Солнце разбросало по замерзшей земле длинные тени, и три
дня подряд к полудню земля оттаивала кое-где на дюйм-другой,- проталины были
словно лужицы масла или колесной мази; в полдень люди выползали, как говорил
себе Рэтлиф, словно крысы или тараканы из своих щелей, удивленно и
недоверчиво глядя на солнце и на подтаявшую землю, затвердевшую с давних,
почти незапамятных времен, а теперь ставшую вдруг снова мягкой и способной
сохранять следы. "Нынче ночью мороза не будет,- говорили люди друг другу.-
На юго-западе собираются тучи. Быть дождю, а он смоет мороз, и все опять
будет хорошо". И дождь был. Ветер подул с юго-запада. "Он снова задует с
северо-запада, и тогда жди мороза. Но пусть уж лучше мороз, чем снег",-
говорили они друг другу, но пошел снег с ледяной крупой, а к ночи он уже так
и валил, шел не переставая два дня и таял, едва коснувшись земли,
превращаясь в грязь, которая вскоре заледенела, а снег все шел, но в конце
концов перестал, и наступило морозное безветрие, и даже холодная облатка
солнца не вставала над закованной в ледяную броню землей; прошел январь, за
ним февраль, все вокруг словно вымерло, только низко стлался нескончаемый
дым, да редкие прохожие, не в силах удержаться на тротуарах, ползли в город
или из города по мостовой, где не могла пройти ни одна лошадь, и нигде ни
звука, только стук топоров да сиротливые свистки ежедневных поездов, и
Рэтлиф словно бы видел их - черные, пустые, бесконечные, окутанные редеющим
паром, они мчатся неведомо куда по белой суровой пустыне. По воскресным
дням, сидя дома у камелька, он слышал, как женщина заходила после обеда за
детьми, надевала на них новые пальто поверх кургузых одежек, в которых они
бегали, несмотря на мороз, в воскресную школу (за этим следила его сестра)
вместе с его племянником и племянницами, которые их чурались, и представлял
себе, как они все четверо сидят в пальто вокруг маленькой, бесполезной
печурки, которая не обогревает камеру, а только исторгает из стен, словно
слезы, давний пот давних мук и горестей, таившихся здесь. А потом они
возвращались. Она никогда не оставалась ужинать, и раз в месяц приносила ему
восемь долларов, которые ей удавалось выкраивать из двенадцати долларов
месячного жалованья, и еще монеты и бумажки (однажды их набралось на целых
девять долларов), и он никогда не спрашивал, откуда они. Он был ее банкиром.
Знала его сестра об этом или нет - трудно сказать, скорее всего знала. Сумма
все росла.
- Но придется ждать еще много недель,- сказал он как-то. Она молчала.-
Может, он хоть ответит на письмо,- сказал он. - Все-таки родная кровь.
Морозы не могли держаться вечно. Девятого марта снова пошел снег и
стаял, даже не заледенев. Люди опять могли ходить по городу, и как-то в
субботу, войдя в ресторанчик, которым он владел на паях, он увидел Букрайта,
- по обыкновению, перед ним стояла тарелка, на которой была накрошена всякая
всячина вперемешку с яйцами. Они не виделись почти полгода. Но они даже не
поздоровались.
- Она уже дома,- сказал Букрайт. - Приехала на прошлой неделе.
- Быстро же она переезжает,- сказал Рэтлиф. - Всего пять минут назад я
видел, как она выносила ведро золы с черного хода "Отеля Савой".
- Да я не об ней,- сказал Букрайт с набитым ртом.- Я о Флемовой жене.
Билл поехал в Моттстаун и привез обоих на прошлой неделе.
- Обоих?
- Да нет, не Флема. Ее и ребенка.
"Видно, он уже пронюхал об этом,- подумал Рэтлиф.- Кто-нибудь написал
ему". Он сказал:
- Ребенок... Ну-ка, ну-ка. Февраль, январь, декабрь, ноябрь, октябрь,
сентябрь, август. И начало марта. Да, пожалуй, он еще маловат, чтобы жевать
табак.
- Он и не будет никогда жевать табак,- сказал Букрайт. - Это девочка.
Сначала он не знал, как быть, но колебался недолго. "Лучше сразу",-
сказал он себе. Все равно, даже если она надеялась, сама того не подозревая.
На другой день, когда она пришла за детьми, он ждал ее.
- Его жена приехала, - сказал он. На миг она словно окаменела.- Но ведь
вы ничего другого и не ожидали, правда? - сказал он.
- Да,- сказала она.
И вот даже этой зиме пришел конец. Она кончилась, как и началась,
дождем, не холодным ливнем, а шумливыми бурными водопадами теплых струй,
смывших с земли лютый, упорный холод, а запоздавшая весна уже бежала по их
сверкающим следам, и всюду пошла кутерьма, все появилось разом - почки,
цветы, листья, все ожило - пестрый луг, и зеленеющий лес, и широкие поля,
пробудившиеся от зимней спячки, готовые принять плуг, ведущий борозду. Школа
уже закрылась на лето, когда Рэтлиф проехал мимо нее к лавке и, привязав
лошадей у знакомого столба, поднялся на галерею, где сидели на корточках и
на скамьях все те же семь или восемь человек, словно просидели так с тех
самых пор, как он оглянулся на них в последний раз почти полгода назад.
- Ну, друзья,- сказал он,- я вижу, школа уже закрыта. Теперь ребята
пойдут в поле, глядишь, вам и отдохнуть можно будет.
- Она закрыта с самого октября,- сказал Квик. - Учитель удрал.
- А. О.? Удрал?
- Его жена явилась. А он только завидел ее - и давай бог ноги.
- Кто, кто? - переспросил Рэтлиф.
- Его жена,- сказал Талл.- По крайней мере, так она сказала. Такая
толстая, седая...
- Что за чушь,- сказал Рэтлиф.- Да он и не женат вовсе. Ведь он прожил
здесь три года. Наверно, это была его мать.
- Да нет же,- сказал Талл. - Она была молодая. Просто у нее волосы все
седые. Приехала в коляске вместе с ребенком месяцев шести.
- С ребенком? - сказал Рэтлиф. Моргая, он глядел то на одного, то на
другого.- Послушайте, что все это значит? Откуда у него взялась жена, да еще
с шестимесячным ребенком? Разве он не прожил здесь, у всех на глазах, целых
три года? Что за чертовщина. Да когда же он успел, ведь ни разу и не уезжал
надолго.
- Уоллстрит говорит, что это его жена и ребенок, - сказал Талл.
- Уоллстрит? Это еще кто такой?
- Сынишка Эка.
- Тот мальчуган лет десяти? - Теперь Рэтлиф, моргая, уставился на
Талла. - Да ведь про нее в первый раз шуметь начали только два или три год
назад, когда там была паника. Откуда же у десятилетнего мальчика такое имя -
Уоллстрит?
- Не знаю,- сказал Талл.
- А ребенок, видно, и в самом деле его,- сказал Квик. - По крайности,
он как глянул на эту коляску, только его и видели.
- Еще бы,- сказал Рэтлиф.- Ребенок - это такой подарочек, от которого
всякий мужчина побежит, если только еще есть куда бежать.
- Видно, он знал, куда бежать,- сказал Букрайт хриплым резким голосом.-
Уж этот ребеночек его бы не выпустил, если, конечно, кто-нибудь прежде
повалил бы А. О., а ему дал бы ухватиться как следует. Он и то был больше
папаши.
- Может, он еще ухватится,- сказал Квик.
- Да,- сказал Талл.- Она пробыла здесь ровно столько, сколько нужно,
чтобы купить банку сардин и галеты. А потом ей кто-то показал, куда ушел А.
О., и она поехала по дороге в ту сторону. Он-то пешком ушел. Они оба ели
сардины, она и малыш.
- Так, так, - сказал Рэтлиф. - Вот они, Сноупсы. Так, так.- Он умолк.
Молча смотрели они, как по дороге едет коляска Уорнера. Правил негр; а
сзади, рядом со своей матерью сидела миссис Флем Сноупс. Она даже не
повернула свою красивую голову, когда коляска поравнялась с лавкой. Ее лицо
проплыло мимо них в профиль - спокойное, беспамятное, равнодушное. Оно не
было трагично, на нем была лишь печать проклятия. Коляска проехала.
- А тот вправду дожидается в тюрьме, покуда Флем Сноупс вернется и его
вызволит? - спросил еще кто-то.
- Да, он все еще в тюрьме,- сказал Рэтлиф.
- Но он дожидается Флема? - сказал Квик.
- Нет,- сказал Рэтлиф.- Потому что Флем не вернется, покуда того не
засудят.- Но тут миссис Литтлджон, выйдя на веранду, зазвонила в
колокольчик, зовя к обеду, и все встали и начали расходиться. Рэтлиф и
Букрайт вместе спустились с крыльца.
- Ерунда, - сказал Букрайт.- Даже Флем Сноупс не даст повесить
собственного двоюродного брата ради того, чтоб деньги сберечь.
- Сдается мне, Флем знает, что до этого дело не дойдет. Джек Хьюстон
был убит выстрелом в грудь, а всякий подтвердит, что он никогда не
расставался с револьвером, да и револьвер нашли на дороге, на том самом
месте, где лошадь шарахнулась и убежала, так что неизвестно, выронил он его
из рук или из кармана, когда падал. Я думаю, Флем все разнюхал. И теперь он
не приедет, пока все не будет кончено. Какой ему расчет приезжать, ведь жена
Минка сразу в него вцепится, а люди скажут, что он хочет сгноить брата в
тюрьме. Бывает такое, чего даже Сноупс не сделает. Не скажу точно, что
именно, но, право же, иногда и такое бывает.
Букрайт пошел своей дорогой, а Рэтлиф отвязал лошадей, ввел их во двор
к миссис Литтлджон, распряг и отнес упряжь в конюшню. Он не видел идиота с
того самого сентябрьского дня, и теперь что-то словно подталкивало,
подгоняло его; он повесил сбрую на гвоздь и пошел по темному вонючему
проходу между пустыми стойлами, к самому крайнему стойлу, заглянул туда и
увидел на полу толстые бабьи ляжки, бесформенную фигуру, неподвижную в
полумраке, ублюдочное лицо, которое повернулось и взглянуло на него, и в
бессмысленных глазах что-то мелькнуло, словно он смутно узнал его, но не мог
вспомнить, слюнявый рот приоткрылся и издал хриплый, жалостный, едва слышный
звук. На коленях, обтянутых комбинезоном, Рэтлиф увидел обшарпанную
деревянную корову, игрушку, какие дарят детям на рождество.
Подходя к кузнице, он услышал удары молота. Потом молот повис в
воздухе; тупое, открытое, здоровое лицо взглянуло на него без удивления,
почти не узнавая.
- Как поживаешь, Эк, - сказал Рэтлиф.- Не можешь ли сразу после обеда
сбить старые подковы у моих лошадок и подковать их наново? Вечером мне нужно
съездить кое-куда.
- Ладно,- сказал кузнец.- Ведите, сделаю.
- Ладно,- сказал и Рэтлиф.- А скажи-ка, этот твой сынишка... Ты ведь
недавно переменил ему имя, правда? - Кузнец поглядел на него, не опуская
молота. На наковальне медленно остывала раскаленная докрасна поковка.- Я про
Уоллстрита.
- А-а,- сказал кузнец.- Ну, нет. Мы ничего не меняли. До прошлого года
у него вовсе никакого имени не было. Когда померла моя первая жена, я
оставил его у бабки, покуда сам устроюсь; мне об ту пору всего шестнадцать
лет было. Она назвала мальчишку в честь деда, но настоящего имени у него
все-таки не было. А в прошлом году я пристроился и послал за ним, вот тогда
и подумал, что, может, ему лучше дать имя. А. О. вычитал в газете про панику
на Уоллстрите. Ну он и порешил, что ежели назвать его "Уоллстрит-Паника",
он, может, разбогатеет, как те люди, что эту панику устроили.
- Вот как,- сказал Рэтлиф. - Шестнадцать лет. Значит, одного ребенка
тебе мало было, чтобы устроить свою жизнь? Сколько же их потребовалось?
- У меня их трое.
- Значит, еще двое, кроме Уоллстрита. И что же...
- Еще трое, кроме Уолла, - сказал кузнец.
- Вот как,- сказал Рэтлиф.
Кузнец немного помедлил. Потом снова занес молот. Но не ударил, а
постоял, глядя на остывшее железо на наковальне, потом положил молот и пошел
к горну.
- Значит, тебе пришлось уплатить все двадцать долларов сполна,- сказал
Рэтлиф. Кузнец обернулся.- Ну, прошлым летом, за эту корову.
- Да. И еще двадцать центов за игрушку.
- Так это ты купил ее?
- Да. Меня жалость взяла. Я и решил,- может, он еще войдет когда в
разум, так, по крайности, ему будет над чем поразмыслить.
"КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ"
"ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЫ"
"ГЛАВА ПЕРВАЯ"
"1"
День уже клонился к закату, когда люди, сидевшие на галерее лавки,
увидели, что с юга по дороге приближается фургон, запряженный мулами, а за
ним длинная вереница каких-то странных, по-видимому, живых фигур, - в косых
лучах заходящего солнца они походили на пестрые, причудливые лоскутья,
оторванные наобум от каких-то огромных плакатов, - быть может, цирковых
афиш, - привязанные позади фургона, они двигались каждая самостоятельно и
всем скопом, словно хвост воздушного змея.
- Это что за чертовщина? - сказал кто-то.
- Цирк едет,- сказал Квик.
Все зашевелились, вставая, чтобы взглянуть на фургон. Теперь уже было
видно, что позади него привязаны лошади. На козлах сидели двое.
- Мать честная, - сказал первый по фамилии Фримен. - Да ведь это Флем
Сноупс.
Все были уже на ногах, когда фургон остановился, Сноупс слез на землю и
подошел к крыльцу. Он словно уехал только нынешним утром. На нем была все та
же суконная кепка, крошечный галстук бабочкой, белая рубашка и серые брюки.
Он поднялся на крыльцо.
- Здорово, Флем, - сказал Квик. Тот на ходу скользнул по всем, сидевшим
на галерее, небрежным взглядом, никого не замечая. - Что это вы, цирк
завели?
- Здравствуйте, джентльмены! - сказал он.
Все расступились, и он прошел в лавку. Тогда все спустились с крыльца и
подошли к фургону, позади которого, настороженно сбившись в кучу, стояли
лошадки, маленькие, почти как кролики, разноцветные, как попугаи,
прикрученные одна к другой и к фургону кусками колючей проволоки. С узкими
крупами, покрытыми ситцевыми попонами, с изящными ногами и розовыми мордами,
они злобно и нетерпеливо косили разноцветными глазами, жались друг к другу,
настороженно неподвижные, дикие, как олени, опасные, как гремучие змеи,
кроткие, как голуби. Люди стояли на почтительном расстоянии. Раздвинув их
плечом, подошел Джоди Уорнер.
- Эй, док, поаккуратней, - сказал голос откуда-то сзади.
Но было уже поздно. Крайняя лошадь с быстротою молнии взвилась на дыбы
и дважды взбрыкнула передними копытами, проворнее боксера, норовя садануть
Уорнеру в лицо и сильно рванув проволоку, отчего словно волна прошла по
табуну,- лошади били копытами и становились на дыбы.
- Тпру-у, балуй, кургузые твари, дьяволы бешеные! - сказал тот же
голос, принадлежавший спутнику Флема.
Он был не здешний. Из-под светлой широкополой шляпы торчали густые,
черные, как смоль, усы. Когда он спрыгнул на землю и, повернувшись спиной,
встал между ними и лошадьми, все увидели, что из заднего кармана его узких,
в обтяжку, бумазейных штанов торчит перламутровая рукоятка внушительного
револьвера и цветная коробочка, в каких продают печенье.
- Держитесь от них подальше, ребята, - сказал он. - Они малость
норовисты, на них давно никто не ездил.
- А как это давно? - спросил Квик. Незнакомец взглянул на Квика. Лицо у
него было широкое, обветренное и холодное, глаза тоже холодные и бесцветные.
Его плоский живот был туго, как втулка, вбит в узкие штаны.
- Сдается мне, скорее они сами на пароме через Миссисипи ехали,- сказал
Уорнер. Незнакомец взглянул на него.- Моя фамилия Уорнер,- сказал Джоди.
- А моя - Хиппс, - сказал незнакомец.- Зовите меня просто Бэк. - Через
всю его левую щеку, от уха до подбородка, тянулся свежий кровавый рубец,
залепленный чем-то черным, вроде колесной мази. Все поглядели на рубец. А
потом увидели, что незнакомец вынул из кармана коробочку, вытряхнул оттуда
на ладонь имбирное печенье и сунул его в рот, под усы.
- Видать, вы с Флемом не поладили? - сказал Квик. Незнакомец перестал
жевать. Когда он смотрел на кого-нибудь в упор, его глаза становились похожи
на два осколка кремня, вывернутые плугом из земли.
- Это почему же?
- А вон у вас что с ухом,- сказал Квик.
- Ах, вы об этом! - Незнакомец коснулся своего уха.- Нет, это я сам
виноват. Зазевался как-то вечером, когда ставил их в загон. Задумался и
позабыл, что проволока-то длинная.- Он снова принялся жевать. Все глядели на
его ухо.- Со всяким бывает, кто неосторожен с лошадью. Смажешь колесной
мазью, на другой день все как рукой снимет. Сейчас они горячатся, застоялись
без дела. Но через день-другой вы их не узнаете. - Он положил в рот еще одно
печенье и стал жевать.- Не в