овора  он
спросил, не кажется ли  Франсиско,  что  после  бывшего  ему  указания  от
господа бога следовало бы больше заботиться о семье, и попросил помочь ему
перебраться в Мадрид.  Франсиско  ответил,  да,  завтра  он  собирается  с
Мартином на охоту.
   Шурин  Гойи,  патер  Мануэль  Байеу,  тоже  выражал  недовольство,  что
Франсиско так долго не идет за духовным утешением к  собственному  шурину,
видно, он еще недостаточно восчувствовал  перст  божий.  Навестив  шурина,
Гойя увидел, что портрет покойного придворного живописца Байеу, написанный
им, Гойей, и отправленный Хосефой в Сарагосу,  висит  в  плохо  освещенном
углу. Гойя напрямик спросил шурина, как ему нравится портрет. Тот ответил,
что портрет говорит о большом искусстве, но и об очерствевшем  сердце.  Он
искренне  жалел  Франсиско,  однако  не  без  невольного  злорадства,  что
высокомерие безбожного художника наконец-то сломлено.
   Знатные сарагосские семьи - Сальвадорес,  Грасас,  Аснарес  -  всячески
старались  залучить  к  себе  Гойю.  Он  же  под  всевозможными  вежливыми
предлогами отклонял их приглашения. Когда  Франсиско  не  отозвался  и  на
второе приглашение графа Фуэндетодос, тот поручил Мартину узнать, может ли
он, граф, лично навестить Гойю;  беседовать  им  будет  нетрудно,  ибо  он
изучил азбуку глухонемых. Настоятельная, почти смиренная  просьба  тронула
Гойю, он вспомнил, какой страх и  почтение  внушал  всей  их  семье  граф,
владелец их родной деревни Фуэндетодос.
   Даже сам настоятель кафедрального собора дель Пилар навестил  его.  Это
был все тот же дон Хильберто Алуэ, который во время спора с Байеу с  таким
злобным  высокомерием  напустился  на  Франсиско.  Посещение   уважаемого,
древнего годами священника было лучшим доказательством  того,  как  высоко
взлетел Гойя.  Дон  Хильберто  держался  с  подчеркнутой  почтительностью.
Изящным бисерным почерком писал  он  Франсиско,  как  глубоко  сочувствует
архиепископ господину первому живописцу, величайшему художнику Сарагосы, в
постигшем его несчастье. Сердце же Гойи переполняла мрачная  радость,  что
теперь не покойный Байеу величайший арагонский художник, а он.
   Затем дон Хильберто сказал и написал,  что  архиепископу  доставило  бы
особую радость, если бы дон Франсиско согласился взять на себя работу  для
собора, не очень сложную, которая не потребует много времени. И настоятель
тут же с особым удовольствием и изяществом приписал, что соборный  капитул
предлагает гонорар в 25000 реалов.
   На минуту Гойя подумал, что он считался или  что  описался  настоятель.
Как раз 25000 реалов запросил тогда прославленный мастер Антонио  Веласкес
за многомесячную работу,  и  именно  из-за  этой  суммы  соборный  капитул
заказал ее не Веласкесу. А теперь ему, Гойе, предлагают  ту  же  сумму  за
двухнедельную работу. "Не будь заносчив, уйми свое сердце!" - приказал  он
себе и решил работать со смирением и любовью и не жалеть времени.

   Но едва благочестивый
   Труд начать успел он, почта
   Поступила из Мадрида.
   Крайне сдержанно и сухо
   Дон Мигель писал о смерти
   Сына Гойи, Мариано,
   И советовал Франсиско
   Поспешить в Мадрид, к Хосефе.
   Гойя выехал. На этот
   Раз он заказал курьерских
   Лошадей. С большим комфортом
   Возвращался, взяв с собою
   Дон Мартина.



7

   Он видел Хосефу, видел, как она шевелит губами, но не понимал ни слова.
Она же силилась подавить  страх,  охвативший  ее  при  виде  непривычного,
какого-то совсем иного Франчо.
   Уже несколько дней, как похоронили их сыночка Мариано. Они обменивались
беспомощными, неловкими словами утешения. Слова были ни  к  чему.  Подолгу
сидели вместе молча, и молчание говорило больше, чем слова.
   Он собрался с силами  и  с  немного  болезненной  улыбкой  протянул  ей
тетрадь для набросков, которую постоянно носил теперь с собой, чтобы  туда
писали все, что хотели ему сообщить.
   - Если ты захочешь мне что-нибудь сказать, - объяснил он, - ты  напиши.
Я плохо понимаю, только догадываюсь. Я  действительно  глух  -  глух,  как
тетерев.
   Она только кивнула.  Она  не  хотела  его  спрашивать  ни  о  чем,  что
случилось за это время.
   Хосефа стала еще сдержаннее, чем обычно, она окончательно ушла в  себя.
И все же теперь он видел ее глубже и отчетливее. Он всегда  ощущал  Хосефу
как нечто раз навсегда данное, ясное и  само  собой  разумеющееся.  Он  не
задумывался над тем, как она воспринимает ту сторону его жизни, которая не
связана с ней. Мужчина его общественного положения не должен  отказываться
от любви женщины, которая ему приглянется. Так  уж  водится.  Хосефа  была
тут, когда она бывала ему нужна, иного он себе не мыслил, иного не  желал,
иначе и быть не могло. А он,  со  своей  стороны,  не  сердился,  что  она
считает  брата  более  крупным  художником,  ничего  не  понимает  в   его
собственной работе и исполнена молчаливой фамильной гордости, ибо ее семья
пользовалась гораздо большим уважением, чем его семья. Прошли десятилетия,
раньше чем она начала понимать, какой он художник и как его  всюду  ценят.
Но полюбила его она еще до того, полюбила с первого же  дня,  иначе  разве
вышла бы девушка из семьи Байеу за  какого-то  Гойю.  Он  женился  на  ней
отчасти по любви, а главное, потому, что она принадлежала к  семье  Байеу.
Она, конечно, это уже давно поняла. И продолжала  его  любить  и  со  всем
мириться. Правда, он догадывался, что Хосефа порой молча страдает,  и  ему
бывало ее жаль. У Франсиско было к ней теплое чувство, и он радовался, что
теперь и у нее есть основание его жалеть.
   Но сердце его окончательно смягчилось при виде сына  Хавьера.  Это  был
уже не мальчик, а молодой человек, мимо которого  редкая  женщина  пройдет
равнодушно. Хавьер сказал отцу, что много думал последние месяцы; он решил
стать художником и надеется, что  отец  возьмет  его  в  ученики.  Гойя  с
горделивой нежностью смотрел на своего  дорогого  Хавьера.  Теперь,  когда
умер Мариано, этот сын был  большим  утешением.  Гойе  не  хотелось,  чтоб
мальчику пришлось так же тяжело, как в свое время ему самому. Мальчик  был
по рождению идальго, дон Хавьер де Гойя-и-Байеу.  По  арагонским  законам,
идальго мог рассчитывать на пособие от  отца,  чтобы  не  бесчестить  себя
работой. Теперь они, правда, живут в Кастилии, но арагонский закон  хорош,
ничего не скажешь. Он, Франсиско, охотно  его  выполнит.  Пошлет  сына  за
границу - в Италию, во Францию. Сам он многому научился в Италии,  но  ему
приходилось вечно думать, где бы раздобыть риса, хлеба  и  сыра  на  обед.
Зато пусть Хавьеру будут легки и жизнь и годы учения.
   Когда Агустин свиделся с Гойей, в его хмуром лице что-то дрогнуло. Гойе
претили слова утешения, он грубо спросил:
   - Ну, как ты тут без меня управлялся? Много напутал? - И он  велел  ему
заняться с Сапатером проверкой книг и расчетов.
   Но потом ему захотелось посмотреть, что за это время сделал Агустин,  и
тот показал ему свои гравюры,  над  которыми  работал  по  новому  способу
Жан-Батиста Лепренса. Агустин Эстеве внес некоторые  улучшения.  Гойя  был
поражен достигнутыми результатами. "Молодец!" - повторил он несколько  раз
и, обычно скупой на похвалы, не пожалел  слов  одобрения  своему  другу  и
помощнику.
   - Этот способ надо было бы теперь называть способом  Эстеве,  -  заявил
он.
   Прежняя  глубокая  связь  между  ними  была  восстановлена.  Теперь   и
Франсиско показал Агустину свои сарагосские рисунки. Агустин был потрясен.
Он зашевелил губами. Гойя не знал, говорит он или молчит: у Агустина  была
смешная привычка в  минуты  волнения  причмокивать  и  глотать  слюну.  Он
смотрел, смотрел и не мог насмотреться. В конце концов Гойя ласково взял у
него из рук рисунки.
   - Скажи же хоть что-нибудь, - попросил он.
   И Агустин сказал:
   - Это твоя  настоящая  дорога,  -  и  большими,  неуклюжими,  тщательно
вырисованными буквами написал эти слова.
   Обрадованный Гойя шутливо спросил:
   - А живопись, значит, к черту?
   На следующий день Франсиско явился ко двору,  надо  сказать,  несколько
смущенный и озабоченный. Но там к нему  были  особенно  внимательны,  даже
заносчивый маркиз де Ариса старался выказать участие.
   Сам дон Карлос попытался шумной  веселостью  разогнать  замешательство,
вызванное глухотой Гойи. Он подошел вплотную к  нему  и  громовым  голосом
крикнул:
   - Пишут-то ведь не ушами, а глазами!
   Испуганный Гойя не понял, отвесил низкий  поклон  и  почтительно  подал
тетрадь для рисования и карандаш. Король обрадовался, сообразив, что  есть
возможность объясниться с первым придворным живописцем. Итак,  он  написал
те утешительные слова, которые перед тем прокричал ему  в  ухо.  "Пишут-то
ведь не ушами, - написал он, - а глазами и руками", - и так как он  держал
в руке карандаш, то по привычке поставил свою подпись Yo el Rey", а  также
росчерк. Гойя прочитал и почтительно поклонился.
   - Что вы хотите сказать, милейший? - спросил король.
   Гойя ответил неожиданно громко:
   - Ничего, ваше величество.
   Король продолжал беседу с обычной своей благосклонностью.
   - Сколько портретов с меня вы, собственно, уже написали? - спросил он.
   Гойя не помнил точно, но признаться в этом было бы невежливо.
   - Шестьдесят девять, - ответил он.
   "Ишь ты!" - написал Карлос  и  торжественным  тоном  добавил:  -  Будем
надеяться, что, по милости пресвятой девы, мы с вами проживем еще  столько
лет, что число их возрастет до ста.
   Князь мира пригласил Гойю к  себе.  Мануэль  с  нетерпением  ждал  этой
встречи. Еще сильнее, чем  прежде,  чувствовал  он  какую-то  таинственную
связь между собой и художником. Вероятно, они родились под  очень  схожими
созвездиями: после сказочной  карьеры  судьба  одновременно  уготовила  им
обоим тяжкие удары. Франсиско устроил ему  знакомство  с  Пепой,  связь  с
которой  сыграла  такую  огромную  роль  в  его  жизни,  а  он,   Мануэль,
способствовал возвышению Гойи. Они друзья, они понимают  друг  друга,  они
могут откровенно беседовать.
   При виде постаревшего Гойи душу Мануэля переполнила искренняя  жалость.
Но он прикинулся веселым, как бывало в их  счастливые  дни.  Все  снова  и
снова  уверял  он  Франсиско,  что  они  связаны  судьбой.  Разве  он   не
предсказывал, что они оба достигнут предела славы, каждый в своей области?
И вот Франсиско - первый живописец короля, а он - инфант Кастильский.
   - Правда, сейчас на небе появились небольшие тучки, - согласился он.  -
Но, уверяю тебя, Франчо, эти недоразумения пройдут, и наши звезды  засияют
еще ярче, - и движением руки он смахнул тучки. - Тот,  кто,  как  мы,  сам
завоевал себе власть и почет, - продолжал он торжественно и таинственно, -
ценит их гораздо больше, чем те, кому они достались при рождении; он их из
своих рук не выпустит "Plus ultra! - воскликнул Мануэль и, так как Гойя не
понял, написал: Plus ultra"; он пристрастился к этому выражению  во  время
своего пребывания в Кадисе.
   - В Кадисе я недурно провел время, - сказал Мануэль. - Впрочем, вы, дон
Франсиско, там тоже не дремали, - и он хитро прищурился. - В городе  ходят
рассказы о некоей обнаженной Венере.
   Франсиско был поражен.  Неужели  она  показывала  портрет  посторонним?
Неужели она не боится болтовни! Не боится инквизиции!
   Мануэль заметил растерянность Франсиско. Погрозил ему пальцем.
   - Да ведь это же только слухи, - заметил он. - И я не требую, чтобы  вы
их подтвердили или опровергли с рыцарской галантностью. Конечно, и я бы не
прочь заказать вам подобную  же  Венеру,  у  меня  есть  несколько  весьма
аппетитных моделей. Может быть, мы еще вернемся к этому разговору. А  пока
напишите портрет моей инфанты. Как я слышал,  вы  писали  ее  уже  раньше,
когда она была ребенком.
   Он пододвинулся совсем  вплотную  к  Гойе  и  сказал  ему  с  сердечной
откровенностью:
   - Кстати, я изучаю азбуку для глухих. Мне хотелось бы чаще и  подробнее
с тобой беседовать, Франчо, мой друг. Я приказал разработать план учебного
заведения новейшего типа для  глухонемых.  По  методу  доктора  де  л'Эпе.
Заведение будет носить твое имя, ведь на эту мысль навел меня  ты.  Поверь
мне, это совсем не самонадеянно с моей стороны  давать  уже  сейчас  такие
поручения. Долго не у дел я не останусь. Я вознесусь еще выше.  Верь  мне,
Франчо. - И хотя Гойя не мог его слышать,  он  придал  своему  глуховатому
тенору металлическую звонкость.
   На следующий  день  Андрее  доложил  о  приходе  какой-то  дамы.  Гойя,
приказавший никого не пускать, рассердился. Андрее объяснил, что  дама  не
уходит и что это очень знатная дама. Гойя послал  Агустина.  Тот  вернулся
несколько смущенный и сказал, что дама - графиня  Кастильофьель,  а  когда
Гойя не понял, он крикнул ему в самое ухо:
   - Пепа! Это Пепа!
   Пеле жилось хорошо. Временно закатившаяся звезда  дона  Мануэля  только
послужила  к  вящему  блеску  Пепы.  Никто  не  верил,  что  опала   будет
длительной, и те, кто из  предосторожности  избегал  инфанта,  из  той  же
предосторожности старались как можно чаще появляться при утреннем  туалете
графини Кастильофьель. К тому же она была очень богата.
   Узнав о судьбе, постигшей Гойю, Пепа сначала  обрадовалась.  Теперь  он
поплатился за то пренебрежение, которое  выказал  ей.  Но  ее  мстительная
радость скоро прошла. Пепа догадывалась, что постигшее Франсиско несчастье
вызвано его страстью, и завидовала такой страсти. Ей казалось обидным, что
не она внушила ему эту страсть.
   Пепа  пришла  с  намерением  дать  почувствовать  Гойе,  что  возмездие
существует и на небе и на земле. Но когда она увидела его, увидела нового,
незнакомого Франсиско, она была потрясена, в ней заговорила старая любовь.
Она удовольствовалась тем, что ясно дала ему понять, как высоко поднялась.
   - Я беременна, - сказала она доверчиво и гордо. - Мой  сын  будет  граф
Кастильофьель, рожденный в законном браке.
   Он заметил, как она тщится доказать и ему и  себе  самой,  что  она  не
только знатна и богата, но и счастлива. Однако счастлива она не была,  она
страдала по нем, как он сам страдал по герцогине Альба, и он  почувствовал
к ней прежнюю добродушную, немного жалостливую, уютную нежность.
   Они разговаривали, как давнишние приятели, знающие друг о  друге  много
такого,  чего  не  знают  посторонние.  Пепа  смотрела  на   него   своими
бесстыдными зелеными глазами, и он легко читал слова у нее  по  губам.  Он
убедился на опыте, что плохо  понимает  только  тех,  к  кому  равнодушен;
людей, которых он любил, а впрочем, и тех, кого ненавидел, он понимал  без
труда.
   - Кончита все еще плутует в карты? - спросил  он  и  прибавил:  -  Если
позволишь, я на днях приду к тебе поужинать и выпью стакан мансанильи.
   Пепа не могла удержаться, чтобы не прихвастнуть.
   - Только не приходи без предупреждения, - сказала она.  -  А  то  может
случиться, что ты застанешь у меня дона Карлоса.
   - Какого дона Карлоса? - спросил он.
   - Дона Карлоса,  короля  всех  испанских  владений  и  обеих  Индий,  -
ответила она.
   - Carajo! - воскликнул он.
   - Не ругайся, - остановила его Пепа, -  особенно  в  присутствии  дамы,
которая скоро произведет на свет маленького графа. -  А  потом  она  стала
рассказывать про Карлоса: - Он приходит как простой генерал и совсем не за
тем, о чем ты думаешь. Он показывает мне свои часы, дает пощупать мускулы,
мы кушаем с ним нашу любимую олью подриду, он играет на скрипке, а  я  пою
ему свои романсы.
   - Спой и мне свои романсы, - попросил он. И так как она смутилась и  не
знала, как понять его слова, он сказал с угрюмой веселостью: - Ты права, я
глух на оба уха, но все же слышу лучше многих других.

   Спой же! - произнес он хмуро. -
   Ничего. Я подыграю. -
   И она запела. Гойя
   Взял гитару. И печально,
   Бурно, сладостно и нежно,
   Как уж водится в романсах,
   Полился напев. И даже
   Голос совпадал порою
   С аккомпанементом...



8

   Мартин Сапатер прожил в Мадриде дольше, чем предполагалось сначала.  Он
говорил, будто бы его задерживают дела, в  действительности  же  все  свое
время посвящал другу. Он не отпускал его одного из дому, боясь, как  бы  с
ним чего не приключилось. Франсиско не выносил никакой  опеки,  но  Мартин
умел все так хитро устроить, что друг ничего не замечал,  хотя  все  время
был под надзором.
   Число  заказов  росло,  как  никогда,  и  Мартин  доставал  все  новые,
стремясь, чтобы у Франсиско не создалось впечатления, будто постигшее  его
несчастье отдаляет от него людей. Гойя не брал  много  работ,  большинство
заказчиков он обнадеживал обещаниями на будущее время.
   Мартин старался разузнать все, что могло интересовать Гойю. Кое-что ему
рассказали  и  о  Каэтане.  Герцогиня   Альба,   сообщил   он   Франсиско,
ходатайствовала о  разрешении  выехать  за  границу  к  своим  итальянским
родственникам и, вероятно, не собирается возвращаться в Испанию,  пока  не
истечет срок ее изгнания из столицы.
   - Где бы она ни была, - сказал Франсиско, -  до  глухого  ей  дела  все
равно нет.
   Жизнь в Мадриде с его постоянно меняющимся климатом  была  явно  вредна
Сапатеру. Он плохо выглядел, сильно кашлял и радовался, что  Франсиско  не
слышит, какой у него злой кашель.
   Наконец он сказал, что едет домой. Друзья, по своему обыкновению, шумно
распрощались. Старались не давать волю чувствам, похлопали друг  друга  по
плечу, подшутили над своими годами и немощами,  и  затем  Мартин  отбыл  в
Сарагосу.
   Не успел он уехать, как Франсиско ушел из дому:  ему  хотелось  одному,
без посредников, проверить, как глухой Гойя и Мадрид приноровятся  друг  к
другу. От его дома было недалеко до Пуэрта дель  Соль  -  главной  площади
города. Там сходилось много больших улиц - калье Майор,  Ареналь,  Кармен,
Алькала и много других.
   И вот Гойя пришел на Пуэрта дель  Соль  в  час  наибольшего  оживления.
Сначала он постоял у лавок и лотков торговцев на Ред де Сан-Луис, а  потом
пошел на Градас - на огромную паперть церкви Сан-Фелипе эль Реаль, затем к
колодцу Марибланка. Пуэрта дель Соль слыла самой шумной площадью  в  мире.
Гойя смотрел на шум и суету. Его толкали, ругали,  куда  бы  он  ни  стал,
всюду он был не на месте, всюду мешал, но он не обращал на  это  внимания;
он смотрел и наслаждался шумом.  Сарагоса  показалась  ему  мертвой,  зато
каким живым был Мадрид!
   "Вода, вода холодная!" - кричали водоносы, они  стояли  Вокруг  колодца
Марибланка под непонятной статуей, о  которой  никто  не  знал,  кого  она
изображает: Венеру или Веру, - но она была знаменита тем, что много  видит
и много слышит и, несмотря на свою принадлежность к женскому полу, никогда
не сплетничает. "Холодной воды, - кричали водоносы, - кому холодной  воды?
Прямо из колодца!" - "Апельсины, - кричали  торговки  апельсинами,  -  две
штуки на куарто!" - "Прикажите коляску, сеньор, -  зазывали  извозчики.  -
Колясочка у меня загляденье!  Животина  добрая!  Покатаю  по  Прадо.  Куда
угодно, сеньор?" -  "Подайте  милостыньку  ради  пресвятой  богородицы,  -
просил  калека.  -  Подайте   милостыньку   безногому   ветерану,   храбро
сражавшемуся с безбожниками". - "Как поживаешь,  красавчик?  -  предлагала
свои услуги девица. - Пойдем, полюбуйся, какая у меня спальня,  миленочек!
Полюбуйся, какая постелька! Мягкая, нарядная, другой такой и не сыщешь!" -
"Покайтеся! - вопил,  стоя  на  скамейке,  монах.  -  Покайтеся  и  купите
отпущение грехов!" - "Газеты, свежие газеты, "Циарио", "Гасета!" - кричали
продавцы. - Берите три последние!" И громко  переговаривались  гвардейские
офицеры, и кавалеры  читали  вслух  дамам  пестрые  объявления,  и  шумели
солдаты валлонской и швейцарской гвардии, и те, кому надо  было  составить
прошение начальству, диктовали  публичным  писцам,  и  бродячий  комедиант
заставлял  плясать  ученую  обезьянку,  и  горячо  спорили   "проектисты",
предлагавшие в своих проектах спасти испанское  королевство,  а  заодно  и
весь мир, и