Он вернулся домой  в  плохом  настроении.  Неужели  же  ради  этого  он
претерпел столько мук, выдумал опасное письмо о болезни  маленьком  Элены,
поставил на карту свою будущность? "Que verguenza", - отозвался у  него  в
душе хриплый голос Агустина.
   Прежде  чем  переодеться,  он  на  цыпочках  прошел  в  детскую,  чтобы
посмотреть на Элениту. Она сладко спала.
   Он переоделся в свой старый костюм и сразу превратился в  махо.  Дурное
настроение как рукой сняло, Франсиско был в состоянии блаженного ожидания.
Правда, костюм уже истрепался, штаны, ярко-зеленый жилет, короткая красная
куртка сидели на нем в обтяжку. Но в этом наряде он пережил очень много, и
переживания были все приятные. А  когда  он  опоясался  широким  шарфом  и
засунул за него нож - _наваху_, он почувствовал себя  другим  человеком  -
молодым, жаждущим приключений. "Сутана на плечи,  ученость  в  голову",  -
вспомнил он  старую  поговорку.  Затем  накинул  длинный  плащ  -  _капа_,
который, собственно, был уже запрещен, и  надел  широкополую,  закрывающую
лицо шляпу - _чамберго_.
   Закутавшись так, что его нельзя было узнать, Гойя отправился в путь. Он
усмехнулся, когда привратник герцогини Альба не захотел его  впустить.  Он
приподнял поля шляпы, и привратник осклабился. И Каэтана  тоже  улыбнулась
при виде Франсиско, как ему показалось,  одобрительно.  Сама  она  была  в
дорогой яркой юбке и в пестро расшитом  глубоко  вырезанном  лифе.  Волосы
были убраны в сетку. Наряд ей очень шел, она свободно могла сойти за маху.
   - Куда мы пойдем? - спросила она.
   - В винный погребок Росалии в Баркильо, - ответил  Гойя.  -  Но  у  вас
будут неприятности из-за мантильи,  -  предостерег  он,  так  как  Эуфемия
накинула на нее мантилью, а _тападу_ - женщину под вуалью  -  в  Манолерии
недолюбливали. Каэтана в ответ только ниже спустила мантилью на лицо.
   - Позвольте мне пойти с вами, ласточка моя, - взмолилась  дуэнья.  -  Я
умру со страха, пока вы будете в Манолерии.
   - Вздор, Эуфемия, - строго сказала Каэтана. - Дон Франсиско  мужчина  и
сумеет меня защитить.
   Кабачок  был   полон   народа.   Посетители   сидели,   пили,   курили,
разговаривали мало, соблюдая кастильскую важность. Большинство мужчин было
в широкополых шляпах. Женщины - крепкие, среди них много  красивых  -  все
были с открытыми лицами. В зале стоял густой дым. Кто-то играл на гитаре.
   На новоприбывших смотрели со сдержанным любопытством,  нельзя  сказать,
чтобы дружелюбно. Кто-то предложил Гойе контрабандный табак.
   - Цена? - спросил Гойя.
   - Двадцать два реала, - потребовал предлагавший.
   - Что я тебе - _габачо_? - возразил  Гойя;  так  презрительно  называли
иностранцев, главным образом французов.  -  Шестнадцать  реалов,  как  все
дают, дам.
   В разговор вмешалась девушка:
   - Может быть, сеньор, вы купите вашей даме хотя бы сигару?  -  спросила
она.
   - Я не курю, - сказала герцогиня Альба, не откидывая мантильи.
   - А следовало бы, - заметила девушка.
   Парень же, сидевший рядом, заявил:
   - Табак прочищает мозг, возбуждает аппетит и сохраняет зубы.
   - Не мешало бы вашей даме сбросить мантилью, - подзуживала девушка.
   - Успокойся, Санка - Цыплячья Нога, - сказал парень, - не заводи ссоры.
   Но Санка стояла на своем:
   -  Скажите  вашей  даме,  сеньор,  чтоб  она   сбросила   мантилью.   В
общественный сад с закрытым лицом не допускают, а здесь это уже и вовсе не
годится.
   Парень с другого столика заметил:
   - А вдруг ваша дама - габача?
   Франсиско предсказывал Каэтане, что ее мантилья вызовет озлобление.  Он
знал нрав махо, он сам был такой же. Они не выносили назойливых  взглядов,
считали себя истыми испанцами, испанцами из испанцев, и не желали  терпеть
снисходительное любопытство посторонних. Кто приходил к ним, в их кабачок,
должен был подчиняться их обычаям и не скрывать  лица.  Гитарист  перестал
играть. Все смотрели  на  Гойю.  Теперь  ни  в  коем  случае  нельзя  было
уступить.
   - Кто это сказал про габачу? -  спросил  он.  Он  не  возвысил  голоса,
говорил невозмутимым тоном, посасывая сигару.
   Наступило  короткое  молчание.  Росалия,   дебелая   хозяйка,   сказала
гитаристу:
   - Ну, ну, не ленись, сыграй-ка фанданго.
   Но Гойя повторил:
   - Кто это сказал про габачу?
   - Я сказал, - отозвался махо.
   - Изволь извиниться перед сеньорой, - приказал Гойя.
   - Незачем ему извиняться, раз  она  не  скинула  мантилью,  -  вмешался
кто-то.
   Замечание было правильное, но Гойе нельзя было это признать.
   - Чего не в свое дело суешься? - сказал он вместо ответа и продолжал: -
Сиди и помалкивай, не то как бы ты не убедился, что  я  могу  протанцевать
фанданго на трупе любого из вас.
   Вот это был как раз подходящий разговор для Манолерии, он  пришелся  по
вкусу всем присутствующим. Но парень, назвавший герцогиню  Альба  габачей,
сказал:
   - Так, теперь я считаю до десяти. И если за это время ты  не  уговоришь
твою красотку не чваниться и снять мантилью, тогда, любезный  друг,  пеняй
на себя. Хоть ты по доброте своей и не трогаешь меня, а все же я дам  тебе
такого пинка, что ты до самого Аранхуэса долетишь.
   Гойя видел, что теперь от него ждут  решительных  действий.  Он  встал,
капа - длинный плащ - соскользнул на пол, он нащупал наваху, свой нож.
   Но тут вдруг раздались  громкие  возгласы  удивления.  Герцогиня  Альба
откинула мантилью. "Альба, наша Альба!" - кричали вокруг. А парень сказал:
   - Извините, сеньора. Видит бог, вы не габача, сеньора. Вы наша, своя.
   Такое поклонение,  такое  заискивание  были  еще  противнее  Гойе,  чем
предыдущая перебранка. Потому что слова парня не  соответствовали  истине:
Альба не была здесь своей. В лучшем случае, она придворная дама,  играющая
в маху. Ему было стыдно перед настоящими махами, что он привел ее сюда.  И
тут  же  он  подумал,  что  и  сам  он,  Франсиско   Гойя,   изобразил   в
простонародных сценках для шпалер не подлинных мах, а герцогинь и графинь,
- и его взяла еще большая злость.
   Она болтала с окружающими на их языке, и, казалось, здесь никто,  кроме
него, не чувствовал,  что  за  спокойными,  приветливыми  словами  кроется
барская снисходительность.
   - Идемте, - сказал он вдруг более повелительным  тоном,  чем  сам  того
хотел.
   На мгновение герцогиня Альба с удивлением вскинула на  него  глаза.  Но
сейчас  же  тоном  любезного  превосходства,  чуть   насмешливо   пояснила
присутствующим:
   - Да, сеньоры, к сожалению, нам  пора.  Господин  придворный  живописец
ожидает знатного вельможу, заказавшего ему портрет.
   Вокруг  засмеялись.  Нелепость  такого   объяснения   всем   показалась
забавной. Гойю переполняла бессильная злоба.
   Позвали паланкин.
   - Приходите поскорее опять, - кричали ей вслед с искренним восхищением.
   - Куда теперь? - раздраженно спросил он.
   - К вам в мастерскую, конечно, - ответила она, - где ждет вас модель.
   От этого обещания у него захватило дух. Но он знал, как  она  капризна;
настроение ее могло измениться еще дорогой.
   Возбужденный, охваченный бессильным гневом, злясь на  все,  что  сейчас
произошло,  на  ее  причуды,  на  собственную  беспомощность,  раздираемый
досадой, надеждой, страстью, шагал он в темноте рядом с носилками.  А  тут
еще раздался звон колокольчика, навстречу шел священник со святыми дарами.
Носильщики  опустили  паланкин,  герцогиня  Альба  сошла  на  землю,  Гойя
расстелил для нее свой носовой платок, и все преклонили  колени  и  стояли
так, пока не прошли священник и мальчик.
   Наконец  они  добрались  до  дому.  Ночной  сторож  открыл  дверь.  Они
поднялись в мастерскую. Гойя не очень ловко зажег свечи.  Герцогиня  Альба
сидела в кресле в ленивой позе.
   - Здесь темно и холодно, - заявила она.
   Он  разбудил  слугу  Андреса.  Тот  принес  два  серебряных  шандала  с
несколькими свечами  и  принялся,  брюзжа,  медленно  растапливать  камин.
Герцогиня Альба следила за ним, лицо ее было открыто. Пока  Андрее  был  в
комнате, оба молчали.
   Слуга ушел. В комнате царил  теперь  мягкий  полумрак.  На  гобелене  с
церковной процессией  неясно  виднелись  огромный  святой  и  исступленная
толпа; мрачный, с эспаньолкой, кардинал Веласкеса тоже был  виден  неясно.
Герцогиня Альба подошла ближе к портрету.
   - Кому принадлежал этот Веласкес до вас? - задала  она  вопрос  и  себе
самой и ему.
   - Это подарок герцогини Осунской, - ответил он.
   - Да, - сказала она, - я помню, что видела его в Аламеде.  Вы  были  ее
любовником? - спросила  она  тут  же  своим  чуть  резким,  милым  детским
голоском.
   Гойя не ответил. Она все еще стояла перед портретом.
   - Я многому научился у Веласкеса, - заметил он помолчав, - больше,  чем
у кого-либо другого.
   Она сказала:
   - У меня в загородном доме в Монтефрио есть  один  Веласкес,  небольшое
замечательное полотно, можно сказать, неизвестное.  Если  вы  когда-нибудь
попадете в Андалусию, дон Франсиско,  взгляните  на  него,  пожалуйста.  Я
думаю, оно было бы здесь очень уместно.
   Она рассматривала рисунки, лежавшие на  столе,  наброски  для  портрета
королевы.
   - Вы как будто намерены нарисовать итальянку почти такой же  уродливой,
как на самом деле. Она не возражает? - спросила Каэтана.
   - Донья Мария-Луиза умная женщина, - ответил Гойя, - и потому хочет  на
портретах быть похожей.
   - Да, - сказала Каэтана, - при такой наружности женщине приходится быть
умной.
   Она  села  на  диван.  Удобно  откинувшись  на  спинку,  сидела  она  -
миниатюрная, с чуть напудренным матово-смуглым лицом.
   - Я думаю нарисовать вас махой, - сказал он. - Или нет. Мне не хотелось
бы снова впасть в ошибку, изобразив  вас  в  маскарадном  виде.  Я  должен
понять, какая же Каэтана настоящая.
   - Никогда вам ее не понять, - пообещала Каэтана. - Впрочем, я и сама ее
не знаю. Я серьезно думаю, что я больше всего маха. Мне нет дела до  того,
что говорят другие, а ведь это как раз и характерно для махи.
   - Вам не мешает, что я так на вас смотрю? - спросил он.
   Она сказала:
   - Я на вас не обижаюсь, ведь вы же художник. Скажите, вы вообще  только
художник? Всегда и вечно только художник? Чуточку поразговорчивее  вам  бы
все-таки не мешало быть.
   Он все еще молчал. Она вернулась к прежней теме.
   - Я воспитана, как маха. Мой дед воспитывал меня по принципам Руссо. Вы
знаете, кто такой Руссо, дон Франсиско?
   Гойю ее слова не обидели, а скорее позабавили.
   - Мои друзья, - ответил он, - по временам дают мне читать Энциклопедию.
   Она быстро взглянула на него.  Энциклопедия  была  особенно  ненавистна
инквизиции; получить эти книги, читать их было трудно и опасно. Но Каэтана
не отозвалась на его слова и продолжала:
   - Отец мой умер очень рано, а дед предоставил мне полную свободу. Кроме
того, мне часто является покойная камеристка моей бабки и указывает, что я
должна и чего не должна делать. Серьезно, дон Франсиско, изобразите меня в
виде махи.
   Гойя помешал угли в камине.
   - Я не верю ни одному вашему слову, - сказал он. - И Махой вы  себя  не
считаете, и ночных разговоров  с  умершей  камеристкой  не  ведете.  -  Он
повернулся и вызывающе посмотрел ей в лицо. - Когда мне этого  хочется,  я
говорю то, что думаю. Я - махо, хотя иногда и почитываю Энциклопедию.
   - Правда, - любезно-равнодушным тоном спросила герцогиня Альба,  -  что
вы как-то прикончили четверых  или  пятерых  не  то  в  драке,  не  то  из
ревности? И должны были бежать в Италию, так как вас разыскивала  полиция?
И правда, что в Риме вы похитили монахиню и только  нашему  послу  удалось
вас вызволить? Или вы сами пустили эти слухи, чтобы придать себе интерес и
получить больше заказов.
   Гойя подумал, что вряд ли эта женщина пришла  в  такой  час  к  нему  в
мастерскую только ради того, чтобы оскорблять его. Она хочет унизить  его,
чтобы потом, после, не казаться себе самой униженной. Он взял себя в  руки
и ответил спокойно, любезно, шутливо:
   - Махо любит говорить громкие фразы и бахвалиться.  Вы  же  должны  это
знать, ваша светлость.
   - Если вы еще раз назовете меня "ваша светлость", я уйду,  -  возразила
Каэтана.
   - Я не думаю, чтобы вы ушли, ваша светлость, - сказал Гойя. - Я  думаю,
вы решили меня... - он искал слово, - ...меня уничтожить.
   - Ну чего же ради мне хотеть тебя уничтожить, Франчо? - кротко спросила
она.
   - Этого я не знаю, - ответил Гойя. - Откуда мне  знать,  что  побуждает
вас хотеть то или иное?
   - Это пахнет философией и ересью, - сказала герцогиня Альба. - Я боюсь,
уж не еретик ли ты, Франчо? Я боюсь, ты больше веришь в черта, чем в бога.
   - Уж если инквизиции надо заняться одним из нас, - сказал Гойя,  -  так
это скорее вами.
   - Инквизиция не займется герцогиней Альба, - ответила она  так  просто,
что это даже не прозвучало высокомерно. - Впрочем, - продолжала она, -  ты
не должен обижаться, если я и скажу тебе иногда что-нибудь  гадкое.  Я  не
раз молилась пречистой деве дель Пилар, чтоб она была к тебе милостива, уж
очень мучает тебя дьявол. Но, - и она посмотрела на деревянное изображение
богоматери Аточской, - ты теперь уже не надеешься на пречистую  деву  дель
Пилар. А ведь прежде ты особенно  на  нее  полагался,  потому  что  ты  из
Сарагосы. Значит, ты, ко всему прочему, еще и непостоянен.
   Она встала, подошла к старинной,  почерневшей  деревянной  статуэтке  и
окинула ее взором.
   - Но я не хочу говорить непочтительно  о  пречистой  деве  Аточской,  -
сказала она, - а уж тем более об этой, раз она ваша покровительница.  Она,
несомненно, тоже очень  могущественна,  и  ни  в  коем  случае  нельзя  ее
оскорблять.

   И своею черной шалью
   Альба бережно укрыла
   Деревянную фигуру
   Покровительницы нашей,
   Богородицы Аточской,
   Чтоб она не наблюдала
   Предстоящей сцены. Гребень
   Вынула и, скинув туфли,
   Стала чуть пониже ростом.
   Деловито и бесстыдно
   Расстегнула Каэтана
   Юбку. Пламенем камина
   Освещенная, шнуровку
   Распустила...




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1

   В 1478 году католические государи Фердинанд и Изабелла учредили  особый
трибунал для борьбы со всякими преступлениями  против  религии.  Произошло
это после окончательной победы над арабами,  когда  с  трудом  достигнутое
единство государства надо было укрепить единством веры. "Одна паства, один
пастырь, одна вера, один властитель, один  меч",  -  как  пел  тогда  поэт
Эрнандо Акунья.
   Это  духовное  судилище  -  святейшая  инквизиция  -   выполнило   свое
назначение. В Испании были выисканы,  уничтожены,  изгнаны  из  страны  не
только арабы и евреи, но и те, кто пытался укрыть  свою  приверженность  к
ереси под личиной католической  веры,  а  именно  тайные  мавры  и  иудеи,
мориски, иудействующие, мараны.
   Но после того, как инквизиция выполнила эту свою задачу, оказалось, что
она стала независимой державой внутри государства. Правда, считалось,  что
ее деятельность ограничивается розыском и наказанием ереси. Но что  только
не  называлось  ересью!  Прежде  всего  ересью  было   всякое   воззрение,
противоречащее, хоть в малой степени, католическому вероучению, а  значит,
на обязанности инквизиции лежала проверка всего, что писалось, печаталось,
произносилось,  пелось  и  плясалось.  Далее,  ересью  становилось   любое
общественно важное дело, если за  него  брался  потомок  еретика.  Поэтому
инквизиция считала  своим  долгом  выяснять  чистоту  крови  всякого,  кто
домогался какой-либо должности. Каждый такой человек обязан был  доказать,
свою limpieza - чистоту происхождения, то есть доказать, что  его  деды  и
прадеды с давних пор исповедовали истинную веру и что среди его предков не
было ни  мавров,  ни  евреев.  Выдать  такое  свидетельство  могла  только
инквизиция. Она же  могла  затянуть  обследование  на  любой  срок,  могла
потребовать за понесенные  издержки  любую  плату.  Словом,  окончательное
суждение о  том,  имеет  ли  испанец  право  занимать  у  себя  на  родине
государственную должность,  принадлежало  инквизиции.  Ересью  была  также
божба,   изображение   нагого   тела,   двоеженство,   противоестественные
склонности. Ересью было ростовщичество, ибо оно запрещено в  библии.  Даже
торговля лошадьми с иноземцами была ересью, потому что она могла  принести
выгоду безбожникам по ту сторону Пиренеев.
   Благодаря такому  широкому  толкованию  своих  обязанностей  инквизиция
отнимала все больше  прав  у  королевской  власти  и  подрывала  авторитет
государства.
   Каждый год она  выбирала  какой-нибудь  праздник,  чтобы  в  этот  день
обнародовать так называемый эдикт веры. В этих своих эдиктах она увещевала
всех, кто чувствует в себе склонность  к  ереси,  самим  отдаться  в  руки
священного  судилища  в  течение  льготного  месячного  срока.  Далее  она
призывала верующих доносить о всякой ереси, какая стала им  известна.  Тут
же приводился длинный перечень  недозволенных  деяний.  Признаком  скрытой
ереси служило соблюдение еврейских обычаев  -  зажигание  свечей  в  канун
субботы, надевание чистого белья в субботний  вечер,  отказ  потреблять  в
пищу свинину, мытье рук перед  каждой  едой.  На  еретические  наклонности
указывало чтение иностранных книг и вообще пристрастие к произведениям  не
духовного содержания. Под страхом отлучения дети должны были  доносить  на
родителей, мужья и жены - друг на друга, как только они замечали  что-либо
подозрительное.
   Угнетающе действовала келейность всего судопроизводства. Доносы  должны
были поступать тайно; каждый, кто  предупреждал  обвиняемого,  подвергался
строгой каре. Достаточно было самых ничтожных улик, чтобы отдать приказ об
аресте, и никто не осмеливался спросить о  тех,  кто  исчезал  в  темницах
инквизиции. Доносчиков, свидетелей и  обвиняемых  под  присягой  обязывали
молчать; нарушивших присягу карали так же, как и самих еретиков.
   Если  обвиняемый  отпирался  или  упорствовал  в   своем   заблуждении,
применялась пытка. Чтобы не тратиться  на  палачей,  инквизиция  время  от
времени  вынуждала  гражданских   сановников   бесплатно   выполнять   эту
богоугодную обязанность. Как и все  судопроизводство,  пытка  была  строго
регламентирована  и  происходила  в   присутствии   врача   и   секретаря,
заносившего в протокол каждую подробность. В течение столетий эти духовные
судьи твердили и доказывали, что прибегают к такому гнусному средству, как
пытка, единственно из милосердия, дабы очистить от ереси  упорствующего  и
наставить его на путь истинный.
   Если  обвиняемый  признавал  свою  вину  и  каялся,  то  тем  самым  он
"возвращался в лоно  церкви".  Возвращение  было  сопряжено  с  покаянием.
Кающегося либо стегали плетьми, либо водили напоказ по городу  в  позорной
одежде, либо передавали светским властям для отбытия наказания  сроком  от
трех до восьми лет,  а  то  и  пожизненной  каторги.  Имущество  кающегося
конфисковали, иногда даже сравнивали с землей его дом; ему и его  потомкам
до  пятого  колена  запрещалось  занимать  государственные   должности   и
подвизаться на каком-либо почетном поприще. Священное  судилище  неуклонно
придерживалось принципа милосердия, даже когда еретик отпирался или только
частично признавал свою вину. Церковь не убивала  грешника,  она  отлучала
упорствующего или вторично впавшего в  ересь  и  передавала  его  светским
властям,  но  и  им  советовала  не  пользоваться  мечом   правосудия,   а
действовать согласно писанию: "Кто не пребудет во  мне,  извергнется  вон,
как ветвь, и засохнет, а такие ветви собирают и бросают их в огонь, и  они
сгорают". В соответствии с этим светские власти сжигали извергнутые  ветви
- отлученных еретиков, - сжигали живьем. Тела тех,  кто  был  изобличен  в
ереси после смерти, вырывали и тоже сжигали. Если же еретик сознавался уже
после осуждения, его полагалось удавить,  а  труп  -  сжечь.  Если  еретик
бежал,  сжигали  его  изображение.  Но  во  всех  случаях  его   имущество
конфисковали; половина ш