Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
ьзя было сделать и десяти шагов, чтобы кто-нибудь не
оглядел Алисон с ног до головы и не присвистнул.
Мы шли молча. Я представил, что рядом со мной "Лилия": она заставила бы
их умолкнуть, залиться краской, не служила бы мишенью пошлых острот. Лицо
Алисон застыло, мы поднажали, чтобы скорее выбраться отсюда; но в ее походке
мне все чудилось подсознательное бесстыдство, неистребимая кокетливость,
притягивающая мужчин.
В ресторане "У Спиро" она с напускной легкостью произнесла:
- Ну, братишка Николас, на что я тебе пригожусь?
- Расхотелось отдыхать?
Встряхнула бокал с узо.
- А тебе?
- Я первый спросил.
- Нет. Твоя очередь.
- Можно что-нибудь придумать. Поехать туда, где ты еще не бывала. - К
счастью, я уже знал, что в начале июня она целый день посвятила осмотру
афинских достопримечательностей.
- Туризм - это не для меня. Вот если бы что-то не загаженное. Чтобы мы
были там одни. - И быстро добавила: - Моя работа. Устала от людей.
- А если придется много ходить?
- Ну и отлично. Куда мы отправимся?
- Да на Парнас. Похоже, взобраться туда ничего не стоит. Просто дальняя
прогулка. Возьмем напрокат машину. Потом заедем в Дельфы.
- На Парнас? - Нахмурилась, припоминая, где это.
- Это гора. Там резвятся музы.
- Ой, Николас! - В ней сверкнула прежняя Алисон: вперед, очертя голову.
Принесли барабунью, и мы принялись за еду. Мысль о покорении Парнаса
вдруг пробудила в ней лихорадочный энтузиазм, она поглощала рецину бокал за
бокалом; Жюли ни при каких условиях так себя не вела бы; и внезапно, как с
ней часто бывало, утомилась от собственного притворства.
- Я переигрываю. Но в этом ты виноват.
- Стоит тебе...
- Нико.
- Алисон, стоит тебе только...
- Нико, послушай меня. На той неделе я ночевала в старой квартире. Первый
раз. Кто-то ходил. Там, наверху. И я плакала. Как в тот день, в такси. Как и
сейчас могла бы, только не буду. - Кривая ухмылка. - Хочется плакать от
одного того, что мы называем друг друга по имени.
- Как же нам друг друга называть?
- А ведь этого не было. Мы были так близки, что имена не требовались. Но
я хочу сказать, что... все в порядке. Ты просто будь со мной поласковей.
Тебя ж передергивает, что бы я ни ляпнула, что бы ни сделала. - Она смотрела
на меня, пока я не поднял глаза. - Я такая, как есть, никуда не денешься. -
Я кивнул, скорчил участливую физиономию и нежно тронул ее за руку. Только не
ссориться; не давать воли чувствам; иначе прошлое снова поглотит нас.
Через секунду она прикусила губу, и мы обменялись улыбками, в которых -
впервые за весь день - не было и следа лицемерия.
Я проводил ее до номера и пожелал спокойной ночи. Она поцеловала меня в
щеку, а я сдавил ей плечи с таким видом, словно большего счастья женщина и
представить себе не может.
39
В половине девятого утра мы уже мчались по горному шоссе. В Фивах Алисон
купила себе туфли покрепче и джинсы. Было солнечно, ветрено, дорога почти
пуста, а из старого "понтиака", взятого напрокат накануне вечером, вполне
можно было кое-что выжать. Алисон интересовало все - люди, пейзаж, статьи в
моем путеводителе 1909 года о местах, что мы проезжали. Эта смесь
любопытства и невежества, знакомая еще по Лондону, больше не задевала меня;
теперь она казалась неотъемлемым свойством характера Алисон, ее искренности,
ее готовности быть товарищем. Но положение, так сказать, обязывало меня
злиться; и я все-таки нашел, к чему придраться: к ее излишней
жизнерадостности, наплевательскому отношению к собственным бедам. Ей бы
полагалось вести себя тише, поменьше веселиться.
Болтая о том о сем, она спросила, выяснил ли я что-нибудь по поводу зала
ожидания; не отрывая глаз от дороги, я ответил: ерунда, это просто одна
вилла. Совершенно непонятно, что имел в виду Митфорд; и я сменил тему
разговора.
Мы неслись по широкой зеленой долине к Левадии - меж пшеничных полей и
дынных делянок. Но на подъезде к городу шоссе запрудила отара овец, и мне
пришлось замедлить ход, а потом и остановиться. Мы вышли из машины. Пастух
оказался четырнадцатилетним пареньком в рваной одежде и непомерно больших
военных ботинках. Он был с сестрой, черноглазой девчушкой лет шести или
семи. Алисон вытащила ячменный сахар, какой раздают пассажирам. Но девочка
застеснялась и спряталась за братниной спиной.
Алисон, в своем зеленом сарафане, опустилась на корточки, протягивая
сласть издали и ласково увещевая. Вокруг звенели овечьи ботала, девочка
уставилась на нее, и я начал нервничать.
- Как сказать, чтобы она подошла и взяла сахар? Я обратился к малышке
по-гречески. Она не поняла ни слова, но брат ее решил, что нам можно
доверять, и подтолкнул ее вперед.
- Чего она так напугалась?
- Просто дичится.
- Лапочка ты моя.
Алисон сунула кусок сахара себе в рот, а другой протянула девочке,
которую брат полегоньку подталкивал к нам. Та робко потянулась к сахару, и
Алисон тут же взяла ее за руку, усадила рядом; развернула упаковку. Мальчик
подошел к ним и стал на колени, пытаясь внушить сестре, чтобы она нас
поблагодарила. Но та лишь важно причмокивала. Алисон обняла ее, погладила по
щекам.
- Не надо бы этого. Вшей еще подцепишь.
- Может, и подцеплю.
Не глядя на меня, она все ласкала девочку. Вдруг ребенок поморщился.
Алисон отшатнулась.
- Посмотри, посмотри-ка. - На плечике горел содранный чирей. - Принеси
сумочку. - Я сходил к машине, а затем стал смотреть, как она закатывает
рукавчик, и мажет нарыв кремом, и шутливо кладет мазок на девочкин носик.
Малышка грязным пальцем растерла пятнышко белого крема, заглянула Алисон в
лицо и улыбнулась - так прорывается сквозь мерзлую почву цветок крокуса.
- Давай им денег дадим.
- Не надо.
- Почему?
- Откажутся. Они ведь не нищие.
Она порылась в сумочке и вынула мелкую купюру; протянула мальчику, указав
рукой на него и на сестру: пополам. Паренек помедлил, взял деньги.
- Сфотографируй нас, пожалуйста.
Я неохотно пошел к автомобилю, достал ее фотоаппарат и снял их. Мальчик
настоял, чтоб мы записали его адрес; он хотел получить снимок на память.
Мы двинулись к машине, девчушка - за нами. Теперь она улыбалась не
переставая - такая лучезарная улыбка прячется за торжественной скромностью
любого деревенского гречонка. Алисон нагнулась и поцеловала ее, а когда мы
отъезжали, обернулась и помахала рукой. Потом еще помахала. Уголком глаза я
видел, как при взгляде на мою физиономию ее лицо омрачилось. Она откинулась
на спинку сиденья.
- Прости. Я не думала, что мы так спешим.
Я пожал плечами и ничего не ответил.
Я хорошо понял, что она имеет в виду. И большинство ее невысказанных
упреков я действительно заслужил. Пару миль мы проехали молча. Она не
произнесла ни слова до самой Левадии. Там молчание пришлось нарушить: нужно
было запастись провизией.
Эта размолвка не слишком испортила нам настроение - наверное, потому, что
погода выдалась чудесная, а окружал нас один из красивейших в мире
ландшафтов; наступающий день синей тенью парнасских круч затмил наши
мелочные дрязги.
Мимо проносились долы и высокие холмы; мы перекусили на лугу, в гуще
клевера, ракитника, диких пчел. Потом достигли развилки, где Эдип, по
преданию, убил своего отца. Мы остановились у какой-то булыжной стены и
прошлись по сухому чертополоху этого безымянного горного уголка,
прокаленного безлюдьем. Всю дорогу до Араховы я, побуждаемый Алисон,
рассказывал о собственном отце - чуть ли не впервые без горечи и досады;
почти тем же тоном, каким говорил о своей жизни Кончис. И тут, взглянув на
Алисон, которая сидела вполоборота ко мне, прислонясь к дверце машины, я
подумал, что она - единственный человек в мире, с кем я могу вот так
разговаривать; что прошлое незаметно возвращается... возвращается время,
когда мы были так близки, что имена не требовались. Я перевел взгляд на
дорогу, но она все смотрела на меня, и я не смог отмолчаться.
- Придется тебе платить за осмотр.
- Ты прекрасно выглядишь.
- Ты меня не слушала.
- Еще как слушала!
- Пялишься тут. Кто угодно психанет.
- А что, сестре запрещается смотреть на брата?
- С кровосмесительными намерениями - запрещается. Она послушно откинулась
на сиденье, козырьком приставила ладонь ко лбу, разглядывая мелькающие по
сторонам шоссе серые утесы.
- Ну и местечко.
- Да. Боюсь, до вершины не дотянуть.
- Кому - тебе или мне?
- Прежде всего тебе.
- Еще посмотрим, кто первый сломается.
Арахова оказалась очаровательной цепочкой розовых и красно-коричневых
домишек, горным селеньем, глядящим на Дельфийскую впадину. Расспросы привели
меня в домик у церкви. К нам вышла старуха; за нею в сумраке комнаты
громоздился ткацкий станок с наполовину законченным темно-красным ковром.
Пятиминутная беседа подтвердила то, что и так можно было понять при взгляде
на гору.
Алисон заглянула мне в лицо.
- Что она говорит?
- Говорит, что подъем займет шесть часов. Тяжелый подъем.
- Вот и отлично. Так и в путеводителе написано. К закату как раз
доберемся. - Я окинул взглядом высокий серый склон. Старуха брякнула дверным
крючком. - Что она говорит?
- Наверху есть какая-то хижина, что ли.
- Ну и в чем тогда проблема?
- Она говорит, там очень холодно. - Но верилось в это среди палящего
полдневного зноя с трудом. Алисон подбоченилась.
- Ты обещал приключение. Хочу приключение. Я перевел взгляд со старухи на
Алисон. Та стянула с носа темные очки и приняла бывалый, тертый вид;
конечно, дурачилась, но в глубине ее глаз дрожало недоверие. Если вчера она
догадалась, что я боюсь ночевать с ней в одной комнате, то догадается и о
том, из какого непрочного материала сработана моя добродетель.
Тут старуха окликнула какого-то человека, ведущего в поводу мула. Он
отправлялся к приюту альпинистов за дровами. Алисон могла устроиться на
вьючном седле.
- Спроси, можно мне войти и надеть джинсы?
Отступать было некуда.
40
Тропинка вилась и вилась по скале, и, перевалив через ее вершину, мы
оставили позади предгорья и очутились в высотном поясе Парнаса. Ветер,
по-весеннему холодный, выл над раскинувшимися на две-три мили лугами. Выше
вздымались, смыкались верхушками и пропадали в облаках-барашках угрюмые
ельники и серые устои скал. Алисон спешилась, и мы зашагали по дерну бок о
бок с погонщиком. Ему было около сорока, под перебитым носом буйно кустились
усы; во всем его облике чувствовались добродушие и независимость. Он поведал
нам о тяготах пастушеской жизни: прямое солнце, подсчет поголовья, доение,
хрупкие звезды и пронизывающий ветер, безмерная тишина, нарушаемая лишь
звяканьем ботал, предосторожности против волков и орлов; никаких перемен за
последние шестьсот лет. Я переводил все это Алисон. Она сразу прониклась к
нему симпатией, и между ними, несмотря на языковой барьер, установились
наполовину чувственные, наполовину дружеские отношения.
Он рассказал, что какое-то время работал в Афинах, но "ден ипархи
исихия", там ему не было покоя. Алисон понравилось это слово; "исихия,
исихия", твердила она. Он со смехом поправлял ее произношение; останавливал
и дирижировал ее голосом, словно оркестром. Она задорно поглядывала на меня,
чтобы понять, доволен ли я ее поведением. Лицо мое было непроницаемо; но наш
попутчик, один из тех чудесных греков, что составляют самый непокорный и
притягательный народ сельской Европы, нравился мне, и я рад был, что Алисон
он тоже нравится.
На дальнем краю поляны у родника стояли две каливьи - хижины из грубого
камня. Здесь наши с погонщиком пути расходились. Алисон принялась
лихорадочно рыться в своей красной сумочке и наконец впихнула ему две пачки
фирменных сигарет.
- Исихия, - сказал погонщик. Они с Алисон жали друг Другу руки до тех
пор, пока я не сфотографировал их.
- Исихия, исихия. Скажи ему: я поняла, что он имеет в виду.
- Он знает, что поняла. Этим ты ему и нравишься.
Мы уже вступили в еловый лес.
- Ты, верно, думаешь, что я слишком впечатлительная.
- Да нет. Но одной пачки было достаточно.
- Не было бы. Он заслуживал по меньшей мере двух. Потом она сказала:
- Какое прекрасное слово.
- Бесповоротное.
Мы поднялись выше.
- Послушай.
Мы замерли на каменистой тропе и прислушались; вокруг была только тишь,
исихия, и ветерок в еловых кронах. Она взяла меня за руку, и мы пошли
дальше.
Тропа все поднималась - между деревьев, мимо трепещущих бабочками полян,
через гряды скал, где мы несколько раз сбились с дороги. Чем выше мы
забирались, тем прохладнее становилось, а влажно-белесую гору над нами все
гуще затягивали облака. Переговаривались мы редко, сберегая дыхание. Но
безлюдье, физическое напряжение, необходимость поддерживать ее за локоть,
когда тропа превращалась в бугристую и крутую лестницу - а такое случалось
все чаще, - все это расшатало некую преграду меж нами; и оба мы сразу
приняли эти отношения безгрешного братства.
До приюта мы добрались около шести. Это была покосившаяся постройка без
окон, с бочкообразной крышей и печной трубой, в распадке у самой кромки
леса. Ржавая железная дверь усеяна зазубренными пулевыми отверстиями
- следы стычки с каким-нибудь отрядом коммунистического андарте времен
гражданской войны; внутри - четыре лежанки, стопка вытертых красных одеял,
очаг, лампа, пила и топор, даже пара лыж. Но ощущение было такое, что вот
уже много лет здесь никто не останавливался.
- Может, хватит нам на сегодня? - сказал я. Она не удостоила меня
ответом; просто натянула джемпер.
Облака нависли над нами, стало моросить, а за гребнем скалы ветер сек,
как бывает в Англии в январскую стужу. Потом мы вдруг очутились среди
облаков; в крутящейся дымке видимость снизилась ярдов до тридцати. Я
обернулся к Алисон. Нос у нее покраснел, с виду она очень замерзла. Но
указала на очередной каменистый склон.
Взобравшись на него, мы попали в облачный просвет, и небо, как по
мановению волшебной палочки, стало расчищаться - словно туман и холод были
всего лишь временным испытанием. Облака рассеивались, сквозь них косо
сочилось солнце, и вот уже вверху разверзлись озера безмятежной синевы.
Вскоре мы вышли на прямой солнечный свет. Перед нами лежала широкая,
поросшая травой котловина, окольцованная островерхими скалами и прочерченная
плоеными снежными языками, залегшими по осыпям и расщелинам наиболее
обрывистых склонов. Все было усеяно цветами - гиацинтами, горечавками,
темно-багровыми альпийскими геранями, ярко-желтыми астрами, камнеломками.
Они теснились на каждой приступке, покрывали каждый пятачок дерна. Мы будто
оказались в ином времени года. Алисон бросилась вперед и закружилась,
смеясь, вытянув руки, точно птица, пробующая крыло; снова понеслась - синий
джемпер, синие джинсы - неуклюжими ребяческими прыжками.
Высочайшая вершина Парнаса, Ликерий, так крута, что с наскоку на нее не
взберешься. Пришлось карабкаться, хватаясь за камни, то и дело отдыхая. Мы
наткнулись на поросль распустившихся фиалок, больших пурпурных цветов с
тонким ароматом; наконец, взявшись за руки, преодолели последние ярды и
выпрямились на узкой площадке, где из обломков была сложена вешка-пирамида.
- Боже, боже мой, - вырвалось у Алисон.
Противоположный склон круто обрывался вниз - две тысячи футов сумрачной
глубины. Закатное солнце еще не коснулось горизонта, но небо расчистилось:
светло-лазурный, прозрачный, кристальный свод. Пик стоял одиноко, и ничто не
заслоняло окоем. Мнилось, мы на неимоверной высоте, на острие тончайшей иглы
земной, вдали от городов, людей, засух и неурядиц. Просветленные.
Под нами на сотни миль вокруг простирались кряжи, долы, равнины, острова,
моря; Аттика, Беотия, Арголида, Ахея, Локрида, Этолия... древнее сердце
Греции. Закат насыщал, смягчал, очищал краски ландшафта. Темно-синие тени на
восточных склонах и лиловые - на западных; бронзово-бледные долины,
терракотовая почва; дальнее море, сонное, дымчатое, млечное, гладкое, точно
старинное голубое стекло. За пирамидой кто-то с восхитительным античным
простодушием выложил из камешков слово ФОС - "свет". Лучше не скажешь.
Здесь, на вершине, было царство света - ив буквальном, и в переносном
смысле. Свет не будил никаких чувств; он был для этого слишком огромен,
слишком безличен и тих; и вдруг, с изощренным интеллектуальным восторгом,
дополнявшим восторг телесный, я понял, что реальный Парнас, прекрасный,
безмятежный, совершенный, именно таков, каким испокон является в грезах всем
поэтам Земли.
Мы сфотографировали друг друга и панораму, а потом уселись с подветренной
стороны пирамиды и закурили, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. В
вышине, на кинжальном ветру, холодном как лед, едком как уксус, скрежетали
горные вороны. Я вспомнил о пространствах, где скитался мой дух под гипнозом
Кончиса. Здесь было почти то же самое; только еще чудеснее, ибо я очутился
тут без посредников, по собственной воле, наяву.
Я искоса взглянул на Алисой; кончик ее носа ярко покраснел. Но я все-таки
отдал ей должное; если бы не она, мы не добрались бы сюда, мир не лежал бы у
наших ног, не было бы этого чувства победы - квинтэссенция всего того, чем
являлась для меня Греция.
- Ты небось каждый день такое из иллюминатора видишь.
- Не такое. Ни чуточки общего. - И, помолчав МИНУты две-три: - Это первый
чистый момент за несколько месяцев. Этот день. Все вокруг. - И после паузы
добавила:
- И ты.
- Да брось. Я-то как раз - лишнее. Ложка дегтя.
- И все-таки не хотела бы, чтоб рядом был кто-то другой. - Повернулась в
сторону Эвбеи; помятое, неожиданно бесстрастное лицо. Потом посмотрела мне в
глаза. - А ты?
- Не знаю, какая еще девушка смогла бы так высоко забраться.
Обдумав эти слова, она снова посмотрела на меня.
- Умеешь ты уходить от ответа.
- Я рад, что мы здесь. Ты молоток, Келли.
- А ты ублюдок, Эрфе.
Но видно было, что она польщена.
41
На обратном пути нас немедля одолела усталость. Алисон обнаружила на
левой пятке мозоль - новые туфли натерли. В сгущающихся сумерках мы минут
десять пытались чем-нибудь забинтовать ей ногу, и тут нас застигла ночь,
скорая, как падающий занавес. Сразу поднялся ветер. Небо оставалось чистым,
звезды сияли вовсю, но мы, похоже, спустились не по тому склону и не нашли
приюта там, где, по моим расчетам, должны были найти. Я с трудом различал
дорогу и с еще большим трудом соображал. Мы тупо направились дальше и
оказались в огромном кратере. Угрюмый лунный пейзаж: заснеженные скалы, в
расщелинах дико завывает ветер. Волки уже не казались подходящей темой для
легкого трепа.
Наверное, Алисон боялась сильнее, чем я, да и замерзла больше. На дне
впадины выяснилось, что вылезти из нее можно лишь тем же путем, каким мы
сюда попали, и мы на несколько минут присели передохнуть под защитой
массивного валуна. Я прижал ее к себе, согревая. Она зарылась лицом в мой
свитер; абсолютно невинное объятие. Я сжимал ее, сотрясаясь от холода в этом
невероятном месте, в миллионе лет и миль от душных ночных Афин, и
чувствовал... нет, ничего особенного, мне просто кажется. Тут к любой
девушке потянет, убеждал я себя. Но, озирая мрачный ландшафт, почти идеально
соответствующий моей со