ич был груб,  резок  в  обращении,  во
всех делах рубил сплеча, придерживаясь  лишь  главной  линии,  указанной
сверху, не замечая ни людей, ни их настроений.
   Дедушка знал совсем другого Первого - любителя  прибауток,  частушек,
соленых словечек. Иногда Первый нарочно задерживался в райкоме допоздна,
разгоняя из кабинетов не в меру службистых инструкторов, чтобы в спокой-
ной обстановке хлопнуть по стаканчику–другому. Выпивали даже в те време-
на потихоньку, ибо алкоголь, по словам Прохора Самсоновича, уводил массы
в религию опьянения вместо конкретного труда на пользу общества  и  нап-
рочь уничтожал духовные идеалы. Хоронились в чуланчике, где лежали уголь
и дрова для растопки печек.
   То ли от древесного сочного запаха свежих поленьев, то  ли  от  своей
простонародности и открытости Первый  после  первой  же  стопки  заводил
длинную тягучую песню, взятую из таких темных глубин народа, о каких де-
душка и не подозревал. Буйный, с проседью, чуб Первого падал ему на гла-
за, и он небрежно откидывал его ладонью назад.
   Дедушка предостерегающе показывал пальцем на дверь, за которой прита-
ился отчаянно смелый любопытный инструкторишка. Услыхал, наверное,  звя-
канье граненых стаканов, подбежал на цыпочках к двери, приложился лохма-
тым морщинистым ухом.
   "Дай я поленом его звездану, Прохор Самсоныч!" - громко восклицал де-
душка, указывая в сторону двери, и шорохи затихали.
   "Нехай подслушивает, зараза этакая. Авось побоится доложить. Он у ме-
ня еще дождется, харя подхалимская..." - Первый  беспечно  махал  рукой,
будто от мухи отбивался. Затем с минуту с серьезным видом вслушивался  в
себя - припоминал куплет недопетой песни.
   Когда объявили, что умер Сталин, Прохор Самсонович вышел из  кабинета
в приемную - бледный, покачиваясь  на  ослабевших  ногах,  обнял  одного
только истопника, не обращая внимания на местных начальников, собравших-
ся в испуганную кучку в ожидании соответствующих  моменту  распоряжений.
Но Прохор Самсонович поначалу ничего не сказал, а только всхлипывал тон-
ко и протяжно, словно заблудившийся в лесу  ребенок.  Это  был  даже  не
плач, а какой–то внутренний писк, вырывающийся наружу из этого огромного
человека. И все остальные начальники, сообразив, что вышла негласная ди-
ректива на слезу прощания, достали свежие носовые платки. Дедушка,  под-
давшись общему настроению, тоже вытер глаза и шмыгнул  для  порядочности
носом по случаю великого всенародного рыдания.
   Но с этого дня Первый уже не засиживался допоздна в кабинете, и  весь
остальной служилый люд райцентра вздохнул с облегчением.
   В рассказах дедушки Первый выглядел всегда добродушным, а порой и за-
бавным.
   Однажды Прохор Самсонович, утомленный долгим заседанием, вышел на бе-
рег пруда и с таким шумом выпустил газы, что гуси,  задремавшие  посреди
водоема, испуганно загагакали, возмущенно захлопали по воде крыльями.  В
те времена долгие совещания и заседания были, и важные вопросы районного
масштаба на них решались.
   - Рванул так рванул! - восхищенно потрясал руками дедушка, и в голосе
его слышался оттенок давнего, хотя и с нынешней легкой  усмешкой,  подо-
бострастия:
   вот, мол, какие богатыри жили в наше время. По  мнению  дедушки,  тот
давний могучий звук имел истинно бюрократическое  происхождение:  "Будто
вся районная канцелярия в ад провалилась!".
   Я спрашивал: а как это дедушка очутился  поздним  вечером  на  берегу
пруда. Рыбу, что ли, ловил?
   Пояснение сделала бабушка. Оказывается, в те дни он косил для  райко-
мовских лошадей сено и половину накошенного пропивал. Так  и  просыпался
вечерами в сумерках: то на берегу пруда, то в лесополосе, а  то  милиция
где–нибудь возле чайной подберет.
   - Меня, райкомовского человека, никакая милиция  забирать  не  смела!
-Дедушка стучал кулаком по столу, приосанивался, гордо  распрямлялся.  -
Она, милиция родимая, домой меня доставляла, чин по чину, в постель  ук-
ладывала. Везут меня, бывало, на милицейской рессорной бричке, придержи-
вают аккуратно, а я шумлю как попало:  милиция,  милиция,  дайте  похме-
литься...
   - Грешник, грешник! - крестилась бабушка, глядя  на  угол,  увешанный
иконами, где под тлеющей лампадкой сидел на продавленном диване дедушка.
Диван, между прочим, был кожаный, райкомовский, на нем когда–то сам Пер-
вый сиживал. Когда в шестьдесят втором году район расформировали, дедуш-
ка успел стащить домой этот диван.
   Сидя на диване, дедушка, особенно когда подвыпьет, готов  с  утра  до
вечера рассказывать о своей бывшей райкомовской службе, о том, как выво-
зил начальство разных рангов на берег Красивой Мечи, варил  уху,  студил
водку в ледяном роднике. Он же, дедушка, затыкал  всех  за  пояс,  когда
разгорался спор о "сурьезной" политике.
   Бабушка глядела на него, кивала седой печальной головой: как был тре-
пачом, так и остался. А когда дедушка заявлял,  что  коммунизм  так  вот
запросто, с наскока не построить, потому что сволочь–человек  не  желает
перевоспитываться и меняться к лучшему,  перепуганная  бабушка  затыкала
уши и убегала в чулан. Ей казалось, что сейчас в дом войдут строгие мол-
чаливые люди, арестуют дедушку, выведут во двор и расстреляют возле  по-
косившегося курятника.
 
   3
 
 
   Новые деньги В те годы часто звучала песня про мадьярку, которая выш-
ла на берег Дуная и бросила в воду цветок.
   Я все думал, почему она оказалась возле реки совсем одна - без  кава-
лера, без подруги? Постепенно в моем воображении возникла далекая девуш-
ка. Быть может, для меня она бросила с крутого обрыва темную розу, зака-
чавшуюся на серебристых вечерних волнах? Люди увидели цветок,  знак  не-
разделенной любви, и присоединили к нему другие цветы. Получился  венок,
украсивший реку, и песня получилась хорошая.
   Я готов был слушать ее бесконечно, видел будто наяву голубую в сумер-
ках реку, смуглую красавицу с венком на голове. Песня кончалась, и  лицо
девушки меркло, расплывались яркие пятна народного костюма.
   - А когда мальчик будет петь? - спрашивает ослепший дедушка,  догады-
ваясь каким–то образом, что я уселся возле репродуктора. -  Этот  самый,
из Италии?
   Лабертино!..
   Бабушка, услыхав наш разговор, выходила из–за печки, умильно  склады-
вала на груди ладони, качала головой:
   - Ах, этот Лабертино! Как он поет... Голос ручейком бежит.  Про  маму
дюже переживательная песня. Я всегда плачу на эту песню...
   Когда по радио пел Робертино, в доме умолкали все разговоры. Бабушка,
прослушав песню, подходила ко мне, разглядывала меня с нежностью и  нео-
бычным вниманием, будто перед ней сидел живой Робертино.  Дедушка,  если
был неподалеку, клал на мою голову тяжелую, пахнущую табаком ладонь.
   - Хорошая жизнь наступает! - бормотал он. - Хорошая...
   Прямо над его диваном висели иконы, расцвечивая угол золотым  сиянием
дешевой фольги, узором белесых бумажных цветов. Дедушка в Бога не верил,
терпел иконы из–за бабушки.
   - У меня с ними никаких делов нету, - тыкал он пальцем вверх, где над
головой его мерцала закопченная лампада. - Не люблю  над  собой  слишком
большого начальства.
   - А у меня в кармане монетки лежат... - переходил он на  более  конк-
ретную тему и доставал гривенник - новый, сверкающий, будто из настояще-
го серебра. - Разве этот кружочек заменит рубль?
   - Это десять копеек! - пытался я защитить новые деньги. - То  же  са-
мое, что и рубль. Совсем недавно этот гривенник был старым рублем, а те-
перь он сам по себе гривенник вместо рубля.
   - Гривенник он и есть гривенник, рублем ему никогда не бывать,  коте-
нок никогда не станет быком.
   - Так почему же за бутылку водки ты платишь теперь не  двадцать  пять
рублей, а два с полтиной? - ударял я в самое болезненное место.
   Дедушка задумчиво кряхтел, хмыкал, крыть ему было  нечем.  Достав  из
кармана пригоршню мелочи, старательно ощупывал каждую  монетку,  шевелил
губами и наконец объявлял, что у него целых восемьдесят копеек. Кто  до-
бавит?
   - Довольно тебе, старый идол, угомонись! - ворчала бабушка, не  пока-
зываясь из чулана. - Всю пенсию пробулькал, сидим на сухой  картошке  да
на капусте, никакой помощи от тебя в доме, одни убытки. Глот несчастный!
У нас малый в школу ходит, ему хорошее питание для головы требуется...
   - Хорошее питание требуется для одной штуки, а не для головы, - тере-
бил монеты дедушка, - нам, как говорится, не до блинцов, был бы хлебушек
с винцом. А внук меня простит. Что ему горевать - он скоро при коммуниз-
ме будет жить!
   Когда объявили денежную реформу, многие жители поселка кинулись  тра-
тить старые деньги, раскупали все залежалые товары. Бабушка долго  коле-
балась, не зная, что делать, - доставала из сундука тряпицу,  разворачи-
вала ее, пересчитав бумажки, тихонько над ними причитала.
   - Иди, старая, в магазин, пока не поздно! - ухмылялся дедушка.  -  Да
не забудь винца побольше купить. Его пока еще и на старые  деньги  дают.
Вино есть вино!
   Все деньги, все законы пропадут, рассыплются в прах, в бумажную пыль,
а вино заквасится само собой, коль бог его придумал...
   - Ты же, старый пьяница, околеешь - гроб не на что будет заказать.  -
Бабушка всхлипывала, упрятывая ключ в печурку, забитую всяким тряпьем.
   Но вскоре и она поняла, что  старые  деньги  пропадают  безвозвратно,
пошла–таки в магазин. К тому времени товаров там почти не осталось, кро-
ме хомутов и резиновых костюмов - "против атомной  войны",  как  пояснил
продавец, - на голову надевалась резиновая шапка с очками и противогазом
в виде хобота. Бабушка купила два хомута и один такой  костюм.  Принесла
домой, швырнула их под ноги дедушке, заголосила, запричитала  и  ушла  в
свой чулан готовить ужин.
   Дедушка ощупал покупки, громко рассмеялся:
   - Экая дура!.. Ну, ладно, не голоси. Эти хомуты мы с Пал Иванычем ку-
да–нибудь определим, а резиновый костюм прибережем к твоим  похоронам  -
авось подольше в нем не протухнешь!
   Как–то вечером, в разгар посиделок, мне вздумалось примерить этот са-
мый костюм с очками и противогазом. Зашел за печку, кое–как напялил  его
на себя. Очень уж неловко было его надевать. Штанины вихлялись, не хоте-
ли налезать на ноги.
   Резина пищала на  сгибах,  сопротивлялась,  воняла  магазинной  затх-
лостью.
   Стеклянные очки сразу запотели, воздух через противогаз шел туго, по-
ка я не догадался свинтить с него крышку. В этом наряде я выбрел враско-
рячку, чтобы выглядеть забавнее, на середину комнаты.
   Мужики, увлеченные политическим спором, поначалу не обратили на  меня
никакого внимания, но дедушка сразу почуял запах слежавшейся резины.
   - Кто это? Кто пришел?.. Бабка, кто зашел в хату?
   Все обернулись, увидели меня и, как мне показалось, изрядно перепуга-
лись.
   Молча глядели на меня, не зная как быть: то ли ругаться  всерьез,  то
ли обернуть дело шуткой.
   Из чулана появилась бабушка, огрела меня несколько раз мокрой  кухон-
ной тряпкой, чмокающей по резине.
   Я снял костюм и подсел потихоньку к бабушке,  пересчитывающей  старые
деньги, которые она так и не успела обменять на новые. За эти деньги те-
перь ей ничего не продавали, как ни навязывала она их продавцам. Берегла
она зачем–то и две ассигнации с портретами царицы Екатерины. Были у  нее
и другие царские деньги, выпущенные до революции, а еще керенки, банкно-
ты Елецкой республики, напечатанные в восемнадцатом году.
   Мужики сидели, разговаривали, и все разговоры постепенно сводились  к
недостающему новому рублю. Кончалось обычно тем, что бабушка после  дол-
гих вздохов и причитаний давала этот несчастный рубль. Деньги, нагревши-
еся в дедушкином кулаке, вручались мне, и я отправлялся в вечерний мага-
зин.
   - Ступай в противогазе, продавщица сразу ящик водки выставит, лишь бы
поскорей убирался... - шутили они мне вслед.
   Я шел и думал о новых деньгах, теребя хрусткий бумажный рубль. Стоило
ли затевать реформу, если на прежний рубль я мог купить и конфет и  пря-
ников, а за нынешние десять копеек в школьном буфете дают всего лишь два
пирожка с повидлом? Наступит время, когда каждый  пирожок  будет  стоить
рубль, и тогда придется выдумывать другие,  еще  более  новые  деньги...
Впрочем, дело было не в деньгах - я, как и многие жители  поселка,  ждал
скорого наступления коммунизма.
   Однажды мне приснился сон, будто мы с дедушкой забрались каким–то об-
разом внутрь радиорепродуктора, передававшего очередной концерт по заяв-
кам, и увидели там большой зеленый луг, свежеструганные белые  скамейки,
на которых сидели задумчивые дядьки в красных рубахах с балалайками.
   "Что здесь такое?" - спросил я.
   "Коммунизм, не видишь, что ли!" - ответили музыканты.
   Дедушка начал озираться по сторонам: где тут мальчик, который  звонко
поет, - Лабертино?
   "Сегодня он выступать не будет, голос пропал", - объяснили  балалаеч-
ники.
   "А мадьярка с цветком?!" - поинтересовался я.
   Музыкант кивнул в сторону реки. Там, на краю обрыва, остановилась не-
подвижно девушка в белом платье, развеваемом ветром,  с  венком  цветов,
излучающих теплый неземной свет.
   Я робко приблизился к ней, протянул руку,  прикоснулся  к  прохладной
шевелящейся ткани. Она обернулась. Взгляд ее серых глаз искрился  жутким
сиянием, а лицо почему–то было испачкано вишневым вареньем. Она  посмот-
рела на меня, и мне показалось, что весь я наполнился керосиновым  паху-
чим пламенем и вот–вот сгорю. Ноги мои задрожали, я повернулся и кинулся
бежать. Но, как часто бывает во сне, я не бежал, а с мучительным  трудом
плыл по душистому коммунистическому воздуху.
   "Пойдем отсюда, внучек, - услышал я голос дедушки, - они  тут  курить
не дозволяют, а про выпивку чтоб и не заикался..." В этом месте я  прос-
нулся весь в слезах - так мне было жаль девушку–богиню,  которая  хотела
мне что–то сказать. Дождавшись, пока успокоится сердце, я заснул  опять,
но ни девушки, ни музыкантов уже не увидел.
   ...Тропинка вилась по старому парку, мимо бывшего райкома, в  котором
теперь размещалось общежитие поварих, а весь наш райком увезли в  сосед-
ний городок в связи с тогдашней бурной перестройкой.
   Февральский вечер был тихий. С юга тянул свежий оттепельный  ветерок.
Снег просел, стал плотным, крупитчатым, с шорохом расползался под  нога-
ми.
   Впереди светились окна вечернего магазина.
   Продавщица вечернего магазина тетя Шура знала меня давно,  я  был  ее
постоянным клиентом. Едва я появлялся на пороге, как она тут же  ставила
на прилавок бутылку с запечатанной сургучом пробкой.
   - Думала, уж не придешь сегодня! - грозила она пальцем. - Уж не  слу-
чилось ли чего там у вас? Почему твои старики так долго раскачивались?
   - Бабушка никак рубль не хотела давать, - объяснял я ситуацию.
   Тетя Шура понимающе кивала головой. Она была хорошая тетка и  нередко
отпускала товар в долг.
   - Ежели надумают повторять, то  скажи,  чтоб  поторапливались.  Нынче
раньше уйду
   - дочка из города приезжает.
   Я шел обратно, торопясь передать слова продавщицы, заранее зная,  что
все засуетятся: начнут рыться в карманах,  беспомощно  вздыхать,  делать
всяческие соображения насчет денег, но кончится тем, что Пал  Иваныч  со
вздохом достанет из кармана аккуратный бумажный пакетик, не  спеша  раз-
вернет его, вытащит двумя пальцами  зеленую  трехрублевку  -  новенькую,
тонкую, будто прозрачную. Пал Иваныч, как  бывший  участник  гражданской
войны, получал персональную пенсию.
   Бутылка оттягивала карман ледяной тяжестью, настроение было  хорошее.
Я знал, что меня ждут, прислушиваются к малейшему шороху в сенях.
   В разгар оттепели тропинка была гладкая, чуточку  скользкая.  С  крыш
домов падали редкие увесистые капли. Весенняя долгая горечь  висела  над
холодной заснеженной землей.
   Я снова проходил мимо окон кабинета, в котором,  по  словам  дедушки,
закрывшись на ключ, плакал однажды сам Первый.  Казалось  бы,  чего  ему
плакать? А вот поди–ка: большой сильный человек, оставшись поздним вече-
ром один–одинешенек в кабинете, заплакал. В большом кабинете, в  котором
ты царь и бог.
   Может, погубил кого–нибудь по долгу службы или нечаянно, и вот заску-
лил, как старый пес, загрызший больного куренка, - и жрать не  нажрался,
и мясо отрыгивается тухлятиной, и страшно, что хозяин прибьет, и  пух  к
носу прилип.
   Дедушка гадал так и этак, приходя в конце концов к выводу, что в каж-
дом серьезном учреждении есть много разных тайн.
 
 
   4
 
 
   Активист Как раз в эту пору у моего друга Алика объявился двоюродный,
забытый к тому времени всей родней дедушка. Он служил где–то на севере в
звании майора, охранял вроде бы политзаключенных. А теперь ему там рабо-
ты не было - политические распускались  по  домам,  а  лагеря  зарастали
бурьяном. Так рассуждали местные мужики на посиделках. На улицах поселка
стала появляться высокая поджарая фигура в кителе без  погон,  в  брюках
галифе и офицерской фуражке без кокарды.
   Навещая родственников, он брал с собой жену, тетку Маланью - больную,
страдающую одышкой, окающую в разговоре. Она говорила, что в наших краях
климат для нее очень благоприятный и она  надеется  поправить  здоровье,
подорванное бесконечными простудами. Но говорила об этом без  радости  и
без особой надежды в голосе. Она была хорошая  тетка,  всегда  старалась
дать какой–нибудь гостинец. У них с майором не было детей. Все наши  го-
ворили, что несчастнее майора и майорши нет на свете  людей,  разве  что
бедолага Пучков, сидевший, кажется, в том самом лагере, который  охранял
майор.
   Впрочем, это были, наверное, домыслы. Пучков при встречах  с  майором
говорил "здрасте". Майор, в свою очередь, кивал и притрагивался пальцами
правой руки к козырьку фуражки военного образца.
   "Дело не в том, кто сидел, а кто охранял... -  рассуждали  мужики.  -
Просто у каждого своя судьба!" Майор с виду был крепок  и  бодр,  но  во
всем его облике, особенно во  взгляде  неподвижных  пронзительных  глаз,
сквозила какая–то омертвелость - он казался сделанным из цельного  куска
дерева. Энергия, выражаемая всем его обликом,  казалась  механической  -
будто завели пружину до отказа и она все никак не может раскрутиться.
   Он неохотно рассказывал о своей бывшей многолетней  службе.  Охранять
заключенных - дело неблагодарное, трудное. А тут еще нашлись завистники,
помешавшие дослужиться до полковника.
   Весной он купил дом на берегу пруда, в котором он намеревался  ловить
рыбу. Мы с Аликом растолковали ему, что рыбы здесь давно  уже  нет  -  в
пруд стекают все помои. Однако майор съездил в город и  купил  настоящие
бамбуковые удочки. Сидел целыми днями в тени лозины, наблюдая за безжиз-
ненным поплавком. Редко попадался ему чумазый карасишка.
   - А вы говорили, нет рыбы! - Он демонстрировал нам свой "улов". Дело,
как объяснял он, вовсе не в рыбе: всю жизнь мечтал сидеть с  удочкой  на
берегу такого вот тихого прудика.
   Кроме того, майор оказался страстным  цветоводом–любителем.  Он  и  в
родной поселок вернулся лишь потому, что здесь, в черноземном нехолодном
крае, удобно разводить цветы разных видов.
   Большой дом стоял на высоком месте, откуда хорошо был виден весь  по-
селок.
   Выйдя на узорчатый балкончик, майор разглядывал в бинокль  окрестнос-
ти. Нам с Аликом тоже давал поглядеть. Он любил, когда мы к нему  прихо-
дили.
   Неподалеку от дома находился жидкий лесок, замусоренный обрывками бу-
маг, битым стеклом, печной золой и консервными банками.  Каждый  погожий
вечер майор прогуливался здесь, брезгливо скатывая с тропинки носком са-
пога порожние бутылки, пощелкивая по высокому начищенному голенищу  све-
жесрезанным прутиком.
   После прогулки забирал прутик с собой и, переодевшись в халат  и  до-
машние тапочки, расхаживал по комнатам, щелкая прутиком по ладони.
   Нам с Аликом было почему–то жалко этого человека. Он не умел общаться
с местным народом. Люди его сторонились. О нем не говорили  ни  плохого,
ни хорошего. Один лишь Пал Иваныч за глаза его поругивал, да и то  б