поднимать руку на женщин и детей, воевать против
собственного народа. Люди непременно опомнятся. И конец дьявольщины, имя
которой - Сталин и все с ним связанное, откроет глаза заснувшему
неестественным гипнотическим сном народу.

Жизнь медленно возвращалась ко мне. Но я была еще слишком слаба, когда меня
перевели в рабочий барак и принесли работу: вязать что-то на спицах. Я
попробовала начать вязанье, но дрожавшие пальцы все перепутали, мои нервы не
выдержали и я уронила пряжу вместе со спицами на пол. Врач сказала:

 - Рано ей работать, пусть пока приходит в себя.

Меня оставили в покое, и я начала тихонько бродить по бараку, держась за
столбики нар, а потом и в зону стала выползать, чтобы подышать свежим
воздухом.

Тем временем моя спасительница Тамара всюду популяризировала меня:

 - Она же прекрасная актриса, надо только поставить ее на ноги!..

Следует сказать, что в Марпересылке на очень высокой ступени стояла
художественная самодеятельность. Ворота пересылки днем и ночью принимали
новые этапы и в руки распорядителей попадали люди самых разнообразных
профессий: медики, физики, химики, литераторы (профессор Переверзев В.Ф.) и
множество деятелей из мира искусства: музыканты, художники, артисты, мастера
балета. Многие из них оседали здесь для некоторого восстановления сил с
перспективой в дальнейшем демонстрации своих талантов. И если с крошечной
сцены пересылки артист производил на начальство впечатление, его оставляли,
давали легкую работу, лишь бы он выступал - пел, плясал и так далее. Пока не
провинится. А тогда - в этап. Так что все это было в целом вроде крепостного
права. Правда, намного хуже.

Время и окружающие условия торопили меня: давай, тебя ждут! А то угодишь в
инвалидный лагерь и тогда пиши пропало!..

Однажды меня посетил сам наиглавнейший в этих местах придурок: завкухней
Александров. Это был высокий пожилой мужчина с волевым, очень характерным
лицом. Он состоял режиссером здешнего клуба и руководил драмой. Клуб
использовался двояко: днем он был обыкновенным цехом для прядильщиков и
вязальщиков (пряжа из ваты), а вечером на его маленькой сцене устраивались
концерты художественной самодеятельности, нередко объединявшие
профессиональных работников искусств. В примыкавшей к сцене маленькой
комнатенке шли репетиции, там всегда было натоплено и светло от
электролампочки.

Посетивший меня Александров деловито справился о моем здоровье и сунул мне
под подушку кусочек сливочного масла. Уходя, велел накрыть голову одеялом и
проглотить это масло.

Значит, меня уже ждали! А я оставалась форменной развалиной. Но далее ждать
уже не приходилось. И вот однажды я добралась до клуба и проникла в
репетиционную комнату. Я была в той же рваной и затертой жакетке, в тех же
валенках, с куском одеяла на голове. У меня было желтого цвета одутловатое
лицо и в целом выглядела я типичной доходягой - фитилем, как тогда говорили.
Таких доходяг - темных, безликих, покорных - нигде не любили и отовсюду
гнали, как гонят бродячих собак.

Я встала у двери, боясь сделать следующий шаг. Передо мной сидел квартет,
четыре скрипки, две альтовых и две первых, и играли они марш из балета
"Конек-горбунок".

После страшных тюремных камер, после голых барачных нар и всегдашнего
полумрака, после однообразного гула голосов, прерываемого женскими
визгами-ссорами или громкой матерщиной надзирателей, вдруг попасть в этот
забытый мир!.. У людей были нормальные, приветливые лица, даже улыбающиеся -
чудеса! Особенно большое впечатление произвела на меня 2-я скрипка - Ирма
Геккер. В соразмерной гимнастерке, высокая, худенькая, она была необыкновенно
хороша собой. После перенесенного тифа каштановые волосы Ирмы отрастали
крупными завитками. Меня поразили ее брови вразлет, серые огромные глаза с
длиннющими ресницами, постоянный румянец и две веселые ямочки на щеках.
Частая улыбка обнажала передние, теснившиеся немного под углом, зубки, так
что верхняя губа с трудом их закрывала. Ах, как хороша была Ирма Геккер!

Ирма работала в пересылке художником. Она была не просто профессионалом, но
талантом. Но все это я узнала потом, а сейчас, увидев этот оркестрик и
музыкантов с человеческими лицами, я тихо заплакала.

 - Вы кто? - спросили меня.

Я назвала свое имя.

 - Нет, мы не о том. Вы певица? Актриса? Может быть, танцуете?

Тогда я сказала:

 - Не прогоняйте меня, пожалуйста. Я - ваша. Со всем, что я могу.

 - Мы никого не прогоняем. Садитесь вот сюда.

Я села на лавку, и репетиция продолжилась своим чередом.

Потом пришел Александров и увидя меня, сказал:

- Вот и хорошо. Давайте, я со всеми познакомлю вас, раз вы сами к нам пришли.

Кроме Ирмы здесь были Юлиан Вениаминович Розенблат, душа оркестра, ударник, в
прошлом он заведовал отделом иностранной хроники в "Известиях"; Изик Авербух,
1-я скрипка, прибывший из Венгрии; Николай Ознобишин, 1-я скрипка, и
драматург Сергей Карташов. Этот последний в клубе, собственно, ничего не
делал. Начальству он обещал написать пьесу о войне и потому его оставили в
пересылке. Но о пьесе он и думать забыл. Однако, все ему прощалось по его
великой безобидности, крайней нищете и юродству. Сережа везде неизменно
появлялся босым. Отсидел он уже более 10 лет.

Александров спросил меня:

 - Что вы можете? Петь умеете?

Конечно же, я пела. Но для домашнего обихода под собственный аккомпанемент на
гитаре. Я сказала Александрову, что я актриса драматическая, характерная,
комедийная. Петь - это не мой жанр. Но попробовать можно.

Был здесь старик по фамилии Кабачок, очень известный собиратель народных
песен. Он их записывал, оркестровал и очень удачно вел исполняющий эти песни
ансамбль. И вспомнила я на белорусском языке известную песенку "Бывайте
здоровы". Говорю Кабачку:

 - Знаете ее? Подыграйте мне на каком-нибудь инструменте.

И Кабачок заиграл на чем-то, не помню сейчас, на чем, чуть ли не на гуслях. А
я даже не запела, а заговорила под музыку. И когда закончила, слышу -
аплодисменты. Все улыбаются мне, поздравляют. Кто-то сказал:

 - Больше ничего и не надо. Так и выпустим ее в ближайшем концерте.

Я было запротестовала, но мне дружелюбно ответили:

 - Так надо. Вы после поймете, почему. Не бойтесь, мы вас в обиду не дадим.

И ушла я в свой барак со смятенной душой.

Ближайший концерт не заставил себя ждать: его назначили в первое воскресенье.
Из каптерки, где хранились также и вещи умерших зеков, еще не реализованные,
мне принесли длинное шелковое платье цыганской расцветки и красные
парусиновые сапоги 41 размера, потому что другие не налезли бы на мои отекшие
ноги. Когда в репетиционной комнатушке прямо перед концертом на меня напялили
весь этот наряд, Ирма Геккер, больше всех хлопотавшая возле меня, распустила
мне волосы по плечам и перевязала мне голову алой лентой. И стала я похожа то
ли на молдаванку, то ли на русскую девку времен крепостного права. Э, не все
ли равно! Главное: что будет там, на подмостках? Ведь решалась моя дальнейшая
судьба!

Вышла я на середину сцены. Оркестранты, милые мои, улыбаются мне
одобрительно, кивают: не робей! Проиграли вступление и я вступила..., но не
попала в тон! Боже! Мой слух, мой тонкий музыкальный слух изменил мне...
оказывается, даже слух страдает от голода. Что делать?

Я быстро взмахиваю рукой, тушу оркестр и произношу громко:

- Ничего, первый блин комом, начнем сначала. Оркестр - подтянись! Будьте
внимательней. Начали...

Я дирижирую оркестром. Снова вступление. И снова я не попадаю в тональность.
В зале слышится смех. Тогда я обращаюсь прямо к зрителям:

 - Ну что мне с ними делать? - и показываю на оркестрантов. - Ну-ка, помогите
мне разбудить этот ленивый оркестр!

Ритмично хлопаю в ладоши: раз, два, три! Зал хлопает вместе со мной. Передний
ряд - сплошное начальство. И они смеются. У всех впечатление, будто все так
нарочно задумано, и все ждут продолжения шутки. Я обращаюсь прямо к первому
ряду: - Я знаю, чему вы смеетесь. В этих красных сапогах я похожа на гусыню,
да?
Снова хохот. Жду, пока он стихнет и снова обращаюсь к оркестру:

 - Шутки в сторону, ребятки. Давайте по-серьезному.

На этот раз я вступила точно. Воодушевленная радушием зала, я уже уверенно
развернулась и пошла на публику:

 - Бывайте здоровы, живите богато...

Я выговаривала всем вместе и каждому в отдельности нехитрые добродушные слова
песенки, безо всяких претензий на штампованную эстрадную выразительность.
Просто я обнимала всех в зале, переполненная любовью к этим людям, желанием
им добра.

Песня кончилась. Что тут поднялось! Крики, аплодисменты: еще, еще!..

Дали занавес. Оркестранты поздравляли меня. Они спрашивали:

 - Ты это нарочно придумала?

Я говорила, чуть не плача:

 - Какой к черту нарочно! Тюремный голод слух расшатал. Разве вы не поняли: я
чуть не провалилась!..

И именно с этого первого выступления на эстраде впервые пробудилась во мне
настоящая актриса. Помните, у Пушкина:

На дне Днепра-реки проснулась я

Русалкою холодной и могучей...

Я уверена: неведомые Божественные силы, существующие вне нашего сознания,
вдруг невидимо касаются нас своим дуновением и мы воскресаем для маленьких
чудес. Чтобы еще и еще раз протягивать руки через рампу к ждущей людской
массе в зале и передавать ей невыразимые чувства добра и жалости.

После концерта, как полагалось, из кухни принесли ведерко густого пшенного
супа - кормить артистов. Эту обязанность исполнял здоровенный украинец Лука
Яковлевич Околотенко, до ареста председатель горсовета Одессы.

Принес Лука ведерко с супом и поставил его на стол - ешьте, кто желает. Все
артисты, кроме меня, были людьми уже поправившимися от дистрофии, поэтому они
отказались от супа и разошлись по своим баракам. Остались только я, Лука и
суп на столе. У Луки был единственный глаз, второй был навеки закрыт. Вот
этот единственный серый и строгий взгляд и вперился в меня, а я - я стала
есть пшенный суп.

Сколько я съела, сказать трудно. С меня градом катил пот, я ничего не видела
вокруг себя. Когда же я в очередной раз потянулась зачерпнуть ложкой, Лука
ухватился за край ведра:

 - Хватит, у тебя скоро суп из глаз потечет.

Он позвал дневального и распорядился:

 - Проводи даму в барак, она одна не дойдет.

Как я могла съесть столько супу - уму не постижимо! Просто дистрофики не
знают меры в еде.
Позднее, работая в морге на вскрытии трупов, я узнала, что дистрофия - не
болезнь, а состояние организма, доведенного голодом до крайнего истощения,
когда сгорает не только жировая ткань, но и мышцы, даже сердечные, сгорают
слизистые прослойки внутри кишок и в головном мозге исчезает резкая граница
при переходе серого вещества в белое. Кости становятся хрупкими, как стекло,
а кожа на лице покрывается мхом.

Слава обо мне быстро пронеслась по пересылке. Ничем пока не занятая, я стала
заходить в бараки, знакомиться с людьми. Меня всегда сажали в уголок и давали
миску с едой. Так было заведено - вытаскивать из когтей дистрофии людей,
оставленных в пересылке и чем-нибудь отличившихся.

Кстати, еще до меня в Марпересылку прибыл с этапом писатель Кочин (роман
"Девки", "Лапти"). Когда ему хотели оказать помощь при пересылке, он гордо
отказался и ушел с ближайшим этапом в тяжелую командировку. И погиб, конечно.
Так же быстро канул в вечность кинорежиссер Эггерт (нашумевший фильм
"Медвежья свадьба").

В Марпересылке, кроме уютного уголка в клубе, был еще один не менее уютный
уголок у фармацевта Крутиковой-Завадье в ее крохотной аптечке. Хозяйка,
полная красивая женщина, лет 45-ти, была настоящей дамой прошлых времен и
умела свой маленький аптечный уголок превращать в светлый салон для таких
людей, как профессор Валериан Федорович Переверзев, литератор Болотский,
драматург Карташов и много других. Они собирались по вечерам и читали вслух
редкую здесь художественную литературу. Так как любые сборища запрещались и
преследовались начальством, к Крутиковой-Завадье собирались строго
конфиденциально и только проверенные лица. Меня пустили, но спрятали за
большим баком, в котором получали дистиллированную воду, и попросили громко
своих чувств не выражать. Ладно! Я залезла между баком и стеной и притаилась,
как мышь.

В тот вечер читали "Амок" Цвейга. Потом Переверзев читал свою, в лагере
написанную, работу о Пушкине. Я тихо ликовала, сидя за баком, радуясь своему
счастью полевой мыши, пришедшей в гости к домашней.

Хочу рассказать о Сергее Карташове. Мое с ним х[знакомство произошло так: я
встретила в зоне Любу Говейко, работавшую врачом, и Люба подвела меня к
какому-то бараку, открыла дверь и втолкнула туда, сказав:

 - Иди, он там.

Я присмотрелась, но не увидела ни души. Только на верхних нарах сидел
по-турецки, скрестив босые ноги, щуплый человечек. Я влезла к нему на нары и
спросила:

 - Вы кто?

Он ответил:

 - Я Карташов.

Я спросила:

 - Писатель?

 - Да.

 - А пьесу "Наша молодость" вы написали?

 - Я.

Я процитировала:

 - Она: - А мировая революция когда будет? - Он (злобно): В среду!

Мы оба рассмеялись. Карташов спросил:

 - В каком году вы ее видели в МХАТе?

 - В 32 году. Один раз...

 - Сейчас 42-ой. Ну и память у вас!..

Это верно. Память у меня была феноменальная. Мы разговорились. Карташов
оказался большим эрудитом и память у него была не хуже моей - необъятная.
Потом я встречала его на репетициях, где он ни в чем не принимал участия.
Иногда, сталкиваясь в зоне, мы болтали о литературе. Мне запомнилось, что на
щеке Сергея была крупная родинка и говорил он, сильно грассируя. Вот по этим
двум приметам я и узнала Сергея несколько лет спустя в поселке Маклаково на
Енисее. На скамейке у барака сидел древний старик и смотрел неподвижными
глазами в одну точку. Я остановилась и крикнула:

 - Сережа, это ты? Сережа Карташов!..

Старик повернулся ко мне, долго смотрел, потом сказал:

 - Я вас не знаю, уходите.

Я узнала потом, что он страдал тяжелой формой паранойи.

А еще несколько лет спустя я услышала по радио его пьесу, тот самый диалог о
мировой революции. По окончании передачи диктор объявил:

 - Мы передавали пьесу "Наша молодость", написанную по мотивам Финна...

В это время Сергей Карташов уже давно покоился на маклаковском кладбище.

... Поправлялась я бурно, рывками. Приток лишнего питания (мне давали настой
хвои и дрожжи) снова вывихнул мое сердце и я налилась водой, но достаточно
быстро справилась с рецидивом и восстановилась настолько, что смогла активно
выступать на сцене.

Однажды меня включили в список на этап, в какую-то далекую командировку, где
требовались сельскохозяйственные рабочие. Этапы всегда формировались в бане,
где за столом сидела комиссия из наших теперешних и будущих хозяев и врачей,
тех и наших. Обращение с нами при этом было бесцеремоннее, чем с
неодушевленным инвентарем: нас раздевали почти догола, тыкали пальцами в
ребра, заглядывали в рот и в задний проход, решая, брать или не брать.
Нередко при этом между теми и нашими начальниками возникала перебранка: одни
начальники старались сбыть с рук плохой товар, а другие его не брали.

Когда очередь дошла до меня, вольная врачиха с чужого лагпункта крикнула мне:

 - А ну, спусти чулок и нажми пальцем ногу выше щиколотки!..

Я надавила, и мой палец на два сустава погрузился в рыхлую ткань.

- И такую доходягу вы хотите отправить к нам на работу? Да она еще в пути
подохнет. Пошла вон отсюда!

Дважды повторять "Вон!" ей не пришлось. Откуда только у меня силы взялись? Я
схватила свое белье и была такова. Слава Богу, пронесло! Все зеки боялись
этапов, да и было, чего бояться: ослабленные люди нередко не выдерживали
пешего перехода в 40-50 км, а то и в 120, и умирали на ходу, падали на
дорогу, останавливая этап, и покидали этот свет под невообразимый мат конвоя
и лай собак. Если упавший был еще жив, его пристреливали. Должна сказать, что
вся осатаневшая система лагерей, казалось, более всего боялась побегов.
Видимо, вожди и организаторы преступлений смертельно боялись огласки, потому
что слишком хорошо ведали, что творили. Людей - истребляли. А те -
самозащищались. Так, в Марпункте были созданы негласные группы из влиятельных
и сильных зеков, которые занимались спасением и восстановлением сил
прибывавших с этапами обессиленных людей. Так, в частности, спасли меня.

Надо сказать, что сценическая моя популярность в это время выросла
невероятно. Меня знала вся Марпересылка от последнего работяги до высшего
начальства. Я выступала с такой наэлектризованностью, с таким подъемом всех
душевных сил, что меня воспринимали, как маленькое чудо. При встрече со мной
в зоне люди называли меня именами исполняемых мною в песнях ролей, то
морячкой, то русалкой, то огоньком. А я бродила по зоне и по чужим баракам,
как по некоему нереальному миру, и крошечная частичка безумия надолго засела
в моих глазах, в улыбке, в походке. Мое состояние было похоже на состояние
человека под наркотиками, и люди видели это и считали меня чуть-чуть
ненормальной. Но эта самая ненормалинка и спасла мне жизнь в первые годы
моего пребывания в лагерях. Да и режим в Марпересылке был ослабленным по
сравнению с другими местами заключения.

Режиссер Александров затеял постановку "Русалки" Пушкина. Наблюдая меня, он
решил, что я и есть та самая Наташа-русалка. Себе он взял роль мельника, а
роль князя досталась учившемуся когда-то в театральной студии молодому парню
Феликсу.
У меня были конкуренты на роль русалки, и довольно способные. Когда начались
репетиции, начались и мои раздоры с Александровым. Я не хотела исполнять роль
Наташи в псевдоклассической манере - завывать, заламывать руки и метаться по
сцене в истерическом припадке. Но милый старый Александров по-своему понимал
исполнение этой роли, и мы с ним чуть не разошлись. Тогда я сделала вид, что
покорилась, зная, однако, что на сцене я потяну эту роль так, как подскажет
минута, как заговорят душа и сердце. Я ни о чем не заботилась во время
репетиций, и только по ночам, лежа без сна на нарах, я четко и ясно видела,
что надо делать, я видела себя - Наташу - в мельчайших изгибах роли, во всех
голосовых модуляциях, в каждом шаге и жесте. У таких трагедий, как ее, нет
дна, о которое ударившись, можно всплыть на поверхность. Такую душевную боль
никогда ничем не измерить и не охватить. Здесь впору только очутиться на дне
реки.

Милая Ирма Геккер смастерила мне из каких-то списанных простыней сарафан и
символически раскрасила его под речные водоросли. Бусы-ожерелье весьма
искусно были сделаны чьими-то умелыми руками из хлеба. Перед началом
спектакля я помолилась Александру Сергеевичу и попросила его хоть на секунды
поднять меня на высоту его вдохновения...

Играя спектакль, я поняла, что никакие оковы и никакие режимы не в силах
удержать, смять, выхолостить из человека творческий дух!

Что это было, когда спектакль окончился? Шум, крики, аплодисменты! Поцелуи и
объятья! Была слава! За все, чего мне не пришлось совершить на воле, я
получила там, в лагерях. Получила, как насмешку, как иронию судьбы.

Лагерный фейерверк проблистал, осветил меня на мгновенье... И отправилась я в
свой барак - полутемный, сырой. На свои доски без матраса с парой подшитых
валенок вместо подушки. Отправилась не спать, а слушать сонные вскрики своих
товарок по несчастью, их всхлипы и стоны, и долго-долго вновь переживать
только что испытанное счастье.

... Я на долго укрепилась в Марпересылке. На работу меня все еще не выгоняли
из-за сердца. А я тем временем пристально всматривалась в окружающих меня
людей...
                       1964 - 1965 гг.

     ПАМЯТИ  ГЕРЫ  ГЕНИШЕР

Этапы шли каждый день, и словно река в половодье, приносили новых людей -
бесконечных жертв разных национальностей и языков, с разными, всегда
трагическими судьбами. Людей этих распределяли по лагпунктам. Лишь некоторые,
чем-либо особо выдающиеся, временно оседали на центральном л/п, более других
благоустроенном и оживленном.

С одним из таких э