оровых,
истатуированных до невозможности в том числе непотребными надписями на груди,
на лопатках, на животе, на пальцах рук, на ляжках и даже на лице. У меня
отчего-то все время ныла челюсть и я лежала тихо, положив под голову
единственную свою поклажу - крапивный мешок.

Девки вели себя вызывающе. Они всячески поносили находившихся в соседней
камере мужчин-рецидивистов с огромными сроками и позорили их на чем свет
стоит. Наши камеры разделяла дощатая оштукатуренная стена. Распоясавшиеся
воровки считали, что она надежно защищает их от мести и расправы постепенно
свирепевших блатяков. Они задели мужскую честь воров в законе, и тогда по ту
сторону стены началась работа: воры выбили из-под нар один из столбов опоры и
пользуясь им, как тараном, начали пробивать стену. В нашей камере поднялась
паника. Женщины, а их было человек 150, начали неистово кричать и биться в
дверь, требуя охрану и надзирателей. Но в коридоре будто все вымерло - ни
звука! Глухие удары тарана долбили и долбили в стену, стена дрожала, с нее
сыпалась штукатурка. Все, кто были возле стены, хлынули от нее. А воровки
вошли в раж от непонятного восторга, плясали и прыгали возле стены, как
ведьмы на Лысой горе.

Стена трепетала, как от хорошей бомбежки. Осада успешно продолжалась, женщины
кричали. В стене обозначилось круглое пятно, показывающее, где будет пролом.
Стала слышна команда: и-ра! и-два! И даже сопенье озверевших мужиков. И вот -
дыра! В дыру сразу пролезло плечо и просунулась морда - красная, потная!.. И
в ту же секунду дверь нашей камеры распахнулась и на пороге появились
охранники с оружием в руках. Еще миг - и раздался грохот выстрела. Пролезший
было в дыру блатарь обвис в проломе, прошитый пулями...

Нас, смертельно перепуганных, сейчас же перевели в другую камеру. Мы слышали
из нее, как началось истязание мужчин-воров за их вторжение к нам. Если
судить по истовым воплям истязуемых, избивающих было много и расправлялись
они беспощадно.

Как-то раз в одной из пересылок (в Перми? В Казани?) в коридоре шел обычный
шмон. Обыскивали молодые девчонки в военных гимнастерках. У меня ничего не
было - пустой мешок и пустой же кисет из-под табака. Стояла я, опершись на
стену, не шевелясь, молча. А вокруг крик, гам! Нам подселили бытовичек, а у
них узлы с хлебом, табаком. Они-то и шумели, и гремели, беспокойно двигаясь
налитыми жизнью телами. А я в то время на почве голода даже видеть и слышать
стала плохо.

Одна из обыскивающих надзирательниц ощупала меня, вытащила из моего кармана
кисет и шепнула:

 - Стойте на этом месте, никуда не уходите!..

Через некоторое время она снова подошла ко мне вплотную, сунула мне в карман
кисет, наполненный табаком, и кусок хлеба. Запахнула полу моего синего плаща,
шепнув:

 - Осторожно, молчите...

Мой вид вызвал у этой девочки сострадание. Акт милосердия явился так
неожиданно, что совершенно потряс меня. Я до сих пор вспоминаю этот случай и
думаю: не во сне ли мне это приснилось? А поднесенными мне дарами я не
воспользовалась: нас погнали на прожарку одежды и там у меня стянули и хлеб,
и табак... Но теперь, кроме грязного крапивного мешка, со мной осталась
навсегда память о неистребимой силе добра в человеческом сердце.

Глухой зимой, в самые морозы приехали мы в Мариинск. Везли нас то в
столыпинских, то в телячьих вагонах. Благодаря нашей неимоверной скученности
было относительно тепло. Порой нам давали горячий суп, тогда дверь вагона
раздвигалась и первое, что нам бросалось в глаза, была щетина штыков,
направленная на нас взводом "солдатушек, браво-ребятушек", а уж потом котелки
с баландой.

У меня продолжала ныть нижняя челюсть. Но в скученности тел, в навозной вони
от параши, в непрерывном гуле и гвалте голосов, я как-то смирялась с болью.

Когда нас выгрузили на станции в Мариинске, я оказалась выброшенной во власть
сибирского холода: в коротенькой жакетке, в подшитых, старых валенках, без
чулок. Кроме того на мне был синий дождевой плащик и на голове кусок
бумажного одеяла, подаренного Тамарой.

Нас, как всегда, томительно долго считали, пересчитывали, строили,
перестраивали. Наконец, дали команду:

- Внимание! Вы переходите в распоряжение конвоя... шаг в сторону - конвой
стреляет без предупреждения... направляющий - вперед!

Тронулись, слава тебе, Господи! Кричит о чем-то конвой, лают охраняющие нас
собаки, невыносимо терзает мороз. Но мы - до предела сжавшись, ссутулившись,
глядя себе под ноги, стараясь сберечь в себе остатки вагонного тепла - идем,
идем... Далеко ли, долго ли, Господи?

Лагерь зовущийся Марпересылкой, был, естественно, за городом. Дошли и встали.
Начиналась поземка - снежные вихорьки, что особенно язвят ноги, колени и
стараются пробраться к спине. Остановилась наша колонна перед широкими
воротами Марпересылки, остановилась и ждет: вот сейчас, сейчас они откроются,
и мы навалом, табуном ринемся к жилью, к теплу. И вдруг команда:

 - Колонна - садись!..

То есть как - садись? Куда - садись? А на землю, на снег, садись - и все! Мы
потоптались на месте, дескать, может, не так поняли, может, еще постоять
можно. Нет - садись! На мерзлую землю, на снег. И стали садиться, а что
поделаешь? В стоящих ведь будут стрелять...

До чего же жадна до жизни трусливая и жалкая природа человеческая! Смерти
мгновенной предпочитают пытку голодом, холодом, которые окончатся все едино -
смертью...

Садились, но у большинства были в руках узлы, даже чемоданы, на них и
опускались, не на землю. А у меня крапивный мешок - ряднина дырявая. Села я
на голые свои коленки без чулок, села и думаю: конец пришел. Не выдержу!
Челюсть моя - на пределе. Что там с нею? Боль глухая, отдаленная, как дальний
гул пальбы.

Сидели мы долго - час, полтора. Наконец, из дверей вахты выскочил молодой
человек в телогрейке и шапке-ушанке с дощечкой и карандашом в руке. Здесь же
оказалась кипа бумаг - наши "дела", которые нас сопровождали. И началась
церемония передачи, долгая и нудная: Фамилия? Имя? Статья? Срок? - и так
далее.
Кончилось и это. Только тогда отворились ворота адовы и поглотили нас.
Возможно, навсегда, потому что избыть здесь десятилетний срок и остаться
живым представлялось сомнительным.

Погнали нас сначала в баню. Цель ее была отнюдь не перемыть наши заскорузлые
тела, а пережарить нашу одежду, то есть изничтожить вшей, которых мы привезли
с собой.

Обслуживали баню уголовники, облаченные в белые халаты. Они назывались
санитарами-парикмахерами, потому что в санобработку входило обязательное
бритье подмышек и лобков и стрижка волос на голове, у мужчин - обязательная,
у женщин - при обнаружении вшей. Бритье же лобков преследовало одну цель: в
случае побега бежавшего зека узнавали по лобку.

Голые, худые, с кожей покрытой пупырышками (пеллагра), шершавой, как
наждачная бумага, некоторые - с сильно отечными руками и ногами. Стояли мы в
очереди друг за дружкой перед молодцами в прическах с сытыми мордами. А
молодцы выбирали себе невест на потребу на неопределенный срок. И кстати
обогащались, выбирая из одежды такие вещи, которые волею судеб еще не были у
зеков отняты: кожаные пальто, меховые куртки, хорошую обувь, пледы, костюмы,
нижнее белье хорошего качества. Все шло в обмен на хлебные пайки. Кожаное
пальто или полушубок стоили 10-15 паек. Хорошие вещи были у прибалтов:
латышей, эстонцев, финнов. А у нас, русских, нечего было взять, кроме вшей.

Когда мы гуськом проходили в мыльную, то нам на живот, на грудь или руку
ловко прилипал комочек жидковатого мыла, который ляпал с лопаточки специально
поставленный здесь еще один в белом халате блатарь. Женщин в обслуге почти не
было.

Ко всем нашим бедам на почве истощения мы страдали деменцией, которая
проявлялась в потере памяти, медлительности соображения и движений, в
тяготении к неподвижным позам, в особенности у мужчин. Тогда санитары-блатари
грубо кричали на нас, толкали и даже били.

В мыльной нам отпустили литра по три тепловатой воды и на этом приготовления
к бане закончились. Было холодно, и мы скорей-скорей старались добраться до
одежды.

После бани нас повели в карзону (карантинная зона) на три недели, в пустой
барак с трехъярусными нарами. Барак этот, почти не отапливаемый, наполовину
врос в землю, быть может по причине экономии тепла и стройматериалов.
Крошечная печурка при входе получала с утра охапку соломы и все. Холодно!
Измученные, обмороженные, плохо понимающие, где мы и что с нами, мы забрались
на нары и под нары, тесно прижимаясь друг к другу телами, чтобы согреться.

У некоторых женщин были сильно обморожены пальцы рук, носы и щеки. Со мною
рядом оказалась Люба Говейко. Одета она была по-фронтовому: в шинель с
оторванными погонами, в шапку-ушанку, на ногах сапоги. Она обморозила щеки,
но видя, что помощь не предвидится, свернулась калачиком и пыталась уснуть.

Сидение на снегу с голыми ногами не прошло для меня даром: усилилась боль в
челюсти. Она разрасталась быстро, ах, какая это была невыносимая боль!..
Будто кто-то зубами рвал мою челюсть. Я застонала:

 - Люба, помоги, я умираю!..

Люба полуоткрыла глаза:

 - Что я могу!.. Какой я теперь врач?..

Она едва говорила, была в полузабытьи.

Я продолжала громко стонать и тогда ко мне подошла старушка - ночная
дневальная и сказала:

 - Не кричи! Людей взбудоражишь...

Едва сдерживая стоны, я спустилась с нар и подошла к печурке. Барак освещался
одной-единственной коптилкой. Я попросила дневальную:

 - Посмотри, что у меня на щеке?

И подставила ей челюсть.

Дневальная посмотрела и сказала:

- У тебя тут какая-то опухоль с горошину величиной и черного цвета. Иди-ка на
свое место, тут тебе быть не полагается.

Я снова залезла на нары. Когда, все увеличиваясь, боль снова достигла
невероятной силы, я опять спустилась с нар и подошла к дневальной:

 - Посмотри еще раз, что там?

Та посмотрела.

- Ого, горошина уже, как слива. Очень больно? Ладно, садись на печурку,
может, в тепле лучше станет.

Я села на печурку, но боль стала еще страшнее. Я держалась изо всех сил,
чтобы не кричать. Через некоторое время спросила опять:

 - А теперь что там? Сил моих больше нет, я, наверное, умираю...

Дневальная поднесла коптилку к моему лицу:

 - Уже как куриное яйцо, черного цвета с синим отливом.

Я спустилась с печурки и, хватаясь за столбики нар, добрела до своего места.
Влезла на нары, легла и вдруг почувствовала, что из моей щеки потекло. Я
подложила крапивный мешок под подбородок, уперлась затылком о большой столб,
скреплявший нары посредине, и - провалилась куда-то. Очнулась я утром. Боль
моя совсем прошла, прошла, видимо, как только прорвался этот невероятный
нарыв, и меня тут же охватил сон.

Уже рассвело, барак гудел людскими голосами. Весь мешок, что лежал у меня на
груди, был мокрым от гноя и крови, и от меня исходила ужасная вонь. Соседи
отодвинулись от меня, места справа и слева были пусты.

Вдруг над нарами появилась женская голова в офицерской шапке с пятиконечной
звездой, а потом и плечи с погонами лейтенанта.

 - Эта, что ли, больная? - спросила голова.

 - Эта, эта, заберите ее отсюда, дышать нечем, - заговорили голоса женщин.

 - Заберем. - Женщина-лейтенант исчезла.

Через некоторое время пришли мужики с носилками и меня отнесли в больничку.
Она представляла собой полуземлянку, в которой стояли топчаны, тумбочки, а
температура воздуха была так низка, что вода замерзала в кружках. Соломенные
матрасы и одеяла неопределенного цвета должны были обеспечивать уют.

Пришел врач Владимир Катков, старичок из зеков, осмотрел меня и сказал:

- Остеомиелит челюсти. - Сделал из марли фитиль, вывел его изо рта наружу
через рваную рану и ушел... На том лечение и закончилось.

Как ни странно, но очень быстро рана моя стала заживать и вскоре меня
перевели из больнички в общую зону, в рабочий барак.

Опять сижу я на верхних нарах, с головой укрывшись одеялом, и думаю: где
найти пищу? Голод меня стал донимать страшно. Видимо, живучий организм
подавал сигналы: дайте пищу, любую, дайте, и я выживу! Еды дайте!..

Но еды не было. Пайка хлеба съедалась с лету, а баланду нельзя было всерьез
считать за пищу. Это была бурда из кипятка и каких-то лохмотьев - очисток,
должно быть.

Господи, как хочется есть! Все мысли - только о еде.

И вот однажды рано утром я слезла со своих нар и вышла из барака, держа миску
у груди. Я шла прямо к кухне. Там, у раздаточного барака уже толпились
дневальные бараков с деревнными бачками для баланды. Ага, здесь кормят,
отсюда получают еду. Значит, здесь все - еда для зеков всех категорий и
степеней. Здесь и повара, и обслуга. И, конечно - воровство и тайные
злоупотребления на всю катушку.

Такие вот мысли проносились в моей голове, пока я стояла за углом кухни и
наблюдала, как к другому окошку подходили какие-то темные фигуры, делали по
этому окошку условный стук рукой, окошко открывалось и чья-то рука с той
стороны хватала протянутую миску. Мгновение спустя темная фигура получала
миску обратно и быстро исчезала с ней в полумраке. Появлялась следующая
фигура, производила тот же ритмический стук по окошку, и все повторялось.
Значит, весь секрет в том, чтобы ухватить ритмический рисунок -
трам-та-та-та-та-трам. Ну что ж, попытка не пытка.
Не убьют же меня за миску еды! А по ритмике там, в театральной студии,
давным-давно, я получала одни пятерки. Говорили, что слух и чувство ритма
были у меня абсолютными.

Я подошла к окошку и выстукала точно такой ритм, как слышала.
Окошко, словно по волшебству, отворилось и я сунула в него миску, стараясь не
заглядывать в нутро кухни. Миска чем-то наполнилась и была уже в моих руках,
когда из окошка выглянула физиономия повара.

- Стой, мать-перемать!.. - орала мне вслед физиономия. Но и след мой уже
простыл. Откуда только прыть взялась?!. Я уже сидела на нарах, на своем
месте, с головой накрывшись одеялкой, и обеими руками запихивала в рот...
винегрет!
Съела я его мгновенно и тут же заснула крепким сном, положив под голову
миску.

Еды, только бы еды - и мой жизнелюбивый организм быстрехонько пойдет на
поправку. Но еды не было. Через Мариинскую пересылку шла тьма-тьмущая народу
из тюрем, а в тюрьмах этот народ так отделывали голодом, что от людей
оставались одни тени, и жизнь каждой такой тени ничего не стоила, ничего!

И вот в этой Марпересылке случайно объявилась Тамара Р., которую пригнали
сюда немногим раньше меня, другим этапом. Тамара уже работала врачом в
санчасти и жила в более привилегированных условиях - в кабинке при
амбулатории. Но она была еще сильно истощена и страдала общим фурункулезом.

Узнав, что я прибыла в Марпересылку, Тамара немедленно приняла во мне
участие. Она уговорила начальницу санчасти задержать меня, не этапировать в
инвалидный лагерь Баим, потому что я - актриса. Сама начальница Мария
Михайловна Заика в прошлом была актрисой цирка и потому тяготела к зекам
актерам, писателям, музыкантам, оставляя их при Марпересылке поправляться на
легком труде. М.М.Заика согласилась на Тамарины просьбы, и мои документы были
отложены в долгий ящик - надолго!

Для поправки меня назначили работать на кухню - чистить картошку, лук,
морковь, коренья. Кухня обслуживала не только рядовых зеков (баландой), но и
придурков: конторских работников, работников кухни, хлеборезки, бани и всех,
кто был не на общих работах, и даже вольнонаемный состав.

Однако направление на кухню сыграло для меня роль медвежьей услуги. Я не
чистила коренья - я их ела, не переставая! Ела в сыром виде и нисколечко не
наедалась. Ела я их до тех пор, пока мое сердце не развалилось и не началась
у меня тяжелейшая водянка...

Снова меня отправили в больницу. Водянка сопровождалась ужасной лихорадкой,
меня всю трясло, зуб на зуб не попадал. А в больничке был все тот же холод, и
вода замерзала в кружках. Посмотрела я вокруг, а на топчанах лежат такие же,
как я, водяночные женщины с огромными животами. Лежат и умирают, и очень
часто: редко кто выживал.

Тамара снова вмешалась в мою судьбу и меня перевели в так называемый
полустационар - обыкновенный барак с двумя ярусами нар и, естественно, более
теплый, так как более людный.

Но чаша моих весов по-прежнему колебалась между жизнью и смертью. Меня
продолжало лихорадить, отеки увеличивались и когда я спускала с нар ноги,
было слышно, как вода, сочившаяся из пор кожи, падала медленными каплями.
Если я нажимала пальцем ногу выше щиколотки, палец на два сустава уходил в
рыхлую ткань. Лицо мое было так деформировано, что никто на свете не узнал бы
меня теперь. И все же М.М.Заика дала указание врачу Трипольских
(старушке-польке) регулярно давать мне адонис-вероналис и дигиталис. А еще
Мария Михайловна принесла мне бутылочку гематогена и тихонько вложила в руки:

- Пейте по одному глотку через три часа. Эту маленькую передачу уловила одна
очень худая молодая женщина. Когда я осталась одна, она подползла ко мне и
громко зашептала в лицо:

- Отдай мне бутылочку! Зачем тебе, ты все равно умрешь... А я молодая, жить
хочу, жить!.. Отдай пока никто у тебя не отнял...

Она стала выкручивать мне руку, постепенно разжимая мою ладонь, царапая и
причиняя мне боль, постепенно приближаясь к бутылочке. Я до сих пор ощущаю
эти прикосновения, так въелась мне в память та рука - страшная, как
вползающая змея.

Женщина отняла у меня гематоген и мгновенно исчезла из поля зрения.

На другой день Мария Михайловна спросила меня:

 - Пьешь?

 - Нет, - отвечала я.

 - Почему?

 - У меня его отняли.

Тогда Мария Ммихайловна обеспечила мне прием гематогена из рук врача.

Доктор Трипольских! Будто ангел-спаситель простер надо мной крыла. Это она,
неугомонная, верная, добрая неизменно появлялась возле меня через три часа с
адонисом или дигиталисом. Я порой впадала в полное безразличие ко всему, в
глубокую апатию, тогда мне досаждали эти появления и я умоляла:

 - Уйдите, неужели вы не видите, что я умираю? Не мешайте мне...

И Трипольских вместе с сестрой Марией Александровной поднимала мою голову и
ловко заливала мне в рот лекарство. Так и шло: ложка за ложкой, ложка за
ложкой. И в какой-то момент мое умирающее сердце шевельнулось во мне и...
ритмично застучало. До тех пор оно казалось лягушкой в болоте: то замрет, то
заколышется, то запрыгает невпопад. И меня лихорадило приступами,
периодически. Когда начинался такой приступ, я, как заклинание, читала стихи
то Есенина, то Маяковского, то Апухтина. И слышала голос врача:

 - Это деменция. Это пройдет, если жива останется...

Пить и только пить хотелось мне непрестанно. Вода не проходила в кровь, а
попадала под кожу. Мне говорили:

- Не пей! Вода для тебя смертельно опасна. - И давали мне мокрую марлю
пососать. Но воля моя ослабела и порой я срывалась: сползала с нар,
подползала к бачку с водой, зачерпывала полный ковш и пила, пила до тех пор,
пока кто-нибудь с бранью не вырывал у меня ковш из рук.

И все же сердце заработало. Вечером меня посадили в удобное кресло, укрыли с
головой одеялом и оставили в покое. Видимо, сердце и почки погнали воду, куда
следует. Я просидела в таком положении несколько часов, и вода все текла и
текла из меня беспрерывно. Когда же под утро я поднялась с кресла, что это
было за зрелище! Живот провалился и стал ямою, а ноги, руки и лицо по-прежнему
оставались раздутыми. Но сердце - работало! Мое плебейское русское сердце.
Случилось чудо живучести - ведь на меня обрушилось целое государство,
вооруженное арсеналом всего, что уничтожает жизнь: голодом, холодом,
отсутствием воздуха. И страшным моральным воздействием: незаконностью и
несправедливостью наказания, немыслимыми тюрьмами с уголовниками,
смертельными этапами, карцерами, чудовищными сроками. И вот я - жива! Нет,
"отец родной", я просто обязана тебя пережить, непременно должна! Увидеть
твою смерть и конец чудовищной уничтожиловки, ибо твоя смерть снимет злые
чары с палачей и не даст более солдатам, которые едят тот же хлеб, что и мы,
говорят на том же языке -