яблонь.  В первых числах  апреля  все  рушится, плывет,  курится паром. Поют
жаворонки, расцветает мать-и-мачеха, грачи хлопотливо таскают на старые липы
тяжелые  ветки,  отламывая их  на  старых  же полу  развалившихся ветлах. Мы
запоздали  в этом году,  ехали  с  огорчением, что многое уже пропущено,  но
попали  неожиданно  под  устойчивые  двадцатиградусные  морозы с обжигающими
северными ветрами.
     Нетерпение  мое было велико. Я несколько раз совался в лес, но все было
рано.  То придешь,  а в лесу еще  тонкой дотаивающей корочкой лежит снег, то
убедишься, ткнув острой палкой,  что земля, освободившаяся от снега, тверда,
потому  что  не  оттаяла.  Не  может  быть,  чтобы  грибы  росли из  мертвой
окаменелой земли.
     К  этому  времени  я  запасся  самыми  первыми сведениями из книжки,  а
именно,  что  сморчки  растут  в  апреле  и мае, редко, но  местами довольно
обильно в  широколиственных лесах,  ивняках, на  более или менее плодородной
почве. Значит, в хвойные леса, куда ходишь по осени за рыжиками, меня теперь
не тянуло.
     В  широколиственных  лесах устилала землю ровным слоем слежавшаяся, как
войлок, серая прошлогодняя  листва. Она осела под тяжестью зимнего  снега, к
ней прилипла перепутанная паутина. В ранневесеннем лесу гораздо  просторнее,
чем летом, когда каждый листок мешает смотреть вдаль, и даже просторнее, чем
зимой, когда на ветвях, на кустах, на пнях полно снегу. Весной  видно далеко
во все  стороны, если, конечно, это не еловая частель,  а вот такое осиновое
либо  березовое  раздолье, по которому я теперь с наслаждением  бродил.  Под
ногами  как  подметено.  Всякий  гриб,  если бы  он  высунулся из-под ровной
слежавшейся листвы, выделялся бы на ровном месте, был бы виден издалека.
     Лесу  я уделял три часа в день. За это время я успевал  обойти столько,
что ноги начинали всерьез гудеть. У нас леса  не так, чтобы очень велики, не
бескрайни,  казалось  бы, где  устать.  Но в рвении  я обходил вокруг каждый
ивовый  куст (написано в  книге, что сморчки особенно  любят ивняк), шел все
время  зигзагами,   колесил,  кружился,  петлял,  изощрялся.  Увы,  лес  был
абсолютно  пуст. То есть он был  пуст, с моей  грибной точки зрения. Сам  по
себе он жил бурной весенней жизнью.
     Однажды я остановился и вдруг услышал, что вокруг все шуршит, как будто
идет легкий  дождичек. Чем  больше я вслушивался, тем сильнее  и  явственнее
становилось шуршание. Причину его я разгадывал  недолго.  В этом месте среди
осин  и берез  росли  невысокие ели.  Теперь  с них на плотную, как бы  даже
звонкую слипшуюся листву обильно  сыпались отжившие иглы. Впервые  в жизни я
наблюдал иглопад.  Ветра не было.  Значит, иглы падали сами по себе. Значит,
им  было  положено  в  это  время  падать.  По  всему  лесу, если хорошенько
прислушаться,  был  слышен шелестящий,  как дождичек, иглопад.  Я  подставил
ладони, и тотчас на них упало несколько отживших невесомых иголочек.
     Прошлой осенью я наткнулся  в лесу на две яблони. Одна из них на склоне
лесного оврага  в  зарослях калины бросилась мне  в глаза  крупными  желтыми
яблоками. Я ее несильно тряхнул. Обычно, когда тряхнешь, слышен дробный стук
о  землю: одно яблоко падает первым, потом два вслед за ним, потом несколько
штук  сразу, потом одно или два с запозданием. На этот раз все яблоки словно
только и ждали,  когда их  тряхнут-обрушились  в  один стук.  Я  собрал их в
грибную  корзину,  наполнив  ее  доверху,  и  мы  сварили  из  них  отличное
янтарно-прозрачное варенье. Яблоня оказалась яровой  антоновкой. Но как она,
привитая, попала в лесную глухомань на склоне буерака?
     Вторая  яблоня  стояла на  ровном месте среди поляны.  Я набрел  на нее
неделей  позже.  Все яблоки  упали  сами и лежали теперь  в  зеленой  траве,
образуя  желтый  круг.  Это  была  лешовка.  Мелкие  продолговатые  плоды  с
бугорками  у  основания веточки  были, конечно,  очень  кислы  и  вяжущи. Но
опавшие, поднятые  с  осенней  остывшей  земли, они все  же  держали в  себе
какую-то тонкую затаенную сласть.
     Теперь,  весной, я  наведался к обеим  моим знакомым. И под одной и под
другой  яблоней я нашел  по  несколько яблок. Они были твердые,  сочные,  но
насквозь коричневые.  Я  надкусил  одно  и услышал  во рту прохладную винную
крепость.
     Что  особенно радовало  глаз  в этом  апрельском  лесу,  что делало мои
прогулки поистине праздничными-это удивительные среди серого еще однообразия
цветы,  пробивающиеся  сквозь  лиственный войлок. Они  росли  чаще  всего  в
осиннике.  Они,  может  быть,  не  поражали  бы  яркостью  где-нибудь  среди
июньского  разноцветья,  но теперь они  так и  горели, так  и  сверкали, как
драгоценности.  На  одном  стебельке покоились,  свисая  вниз,  разноцветные
венчики. Один венчик красный, другой венчик синий, третий фиолетовый.
     Как и большинство людей, живущих  на земле среди цветов и любующихся их
красотой, я не знаю названия большинства  из  них. Не  знал я и теперь,  как
называются эти ранние весенние гости. То есть, вернее, может, я забрел к ним
в  гости. Они  обитали  здесь на правах  законных и старинных жителей  леса.
Правда, тем  они  похожи  на гостей,  что отцвели и - нет. В конце мая  я не
встречал уж своих весенних знакомцев.
     Так  как я  заранее  предполагал, что где-нибудь  обязательно  придется
упомянуть об этих цветах, нужно было узнать их  название.  Я очень опасался,
что, может быть,  они называются как-нибудь неинтересно, как-нибудь казенно,
по научному,  и название  их больше годится для  научной статьи,  нежели для
легкомысленных заметок о весеннем лесе.
     Моя  десятилетняя дочь, которую всегда я учил разным  земным названиям,
впервые научила меня. "Да это же медуница!" - воскликнула она, как будто все
эти десять  лет она  только и делала,  что собирала медуницы. Я обрадовался.
Какое дивное название. Можно сказать, что мне повезло. Медуница!
     Чтобы  проверить   сведения,  полученные  не   из  столь  уж  надежного
источника, я полез в ботанический атлас Монтеверди. Нашел на цветной таблице
мой  цветок, читаю  название: "Легочница лекарственная". Фу ты, грех, отдает
аптекой и  приемным покоем. Легочница...  Это скорее  подходит  для названия
болезни,  нежели  для  свежего,   бесконечно  прекрасного   среди  пепельной
прошлогодней листвы цветочка.
     Безо  всякой надежды я заглянул еще в книгу о  лекарственных  растениях
нашей страны. Перечитываю длинный указатель названий. Никакой легочницы нет.
Нахожу  медуницу  и  что  же? Да, это  она,  моя  медуница,  ее разноцветные
бубенчики. Рассказано даже, что сначала... да вот не угодно  ли просветиться
вместе со мной: "...Многолетнее травянистое растение семейства бурачниковых.
Имеет  тонкое  ползучее темно-коричневое  корневище  с длинными шнуровидными
придаточными корнями.  Стебли высотой пятнадцать  - семнадцать  сантиметров,
листья  цельнокрайние,  заостренные,  иногда  с  беловатыми  пятнами.  Цветы
средней  величины,  правильные, обоеполые,  диморфные,  сидящие  на коротких
цветоножках,   расположенных  на   верхушках  цветоносных  стеблей.   Венчик
опадающий,  воронковидный, первоначально  красный,  затем фиолетовый,  а под
конец  синий. Цветет в апреле, мае. Трава применяется в  народной медицине в
качестве слизистого, мягчительного". Но оставим ученую книгу, пока снова  не
запахло амбулаторией. Главное, мы выяснили, что все-таки - медуница и почему
на одном  стебельке разноцветные  бубенчики. В другой книге я прочитал,  что
синие цветки  посещаются только  случайными  неопытными пчелами, потому  что
сласти в них уже нет.
     Но сласть сластью,  а красота красотой. В неприбранном, в безлистном  и
бестравном лесу цветы медуницы были для меня как дивная сказка. Они и теперь
стоят перед  моими глазами. И может быть, в следующую весну я пойду в лес не
ради сморчков, но ради того, чтобы взглянуть на цветущие медуницы.
     В  буераке  мне попадались  кусты калины. Я удивился, увидев  на  голых
ветвях все такие же ярко-красные, все  такие же  каленые прошлогодние ягоды.
Они перезимовали в  лесу и, наверно, были зимой во время морозов как звонкие
камешки, а теперь оттаяли, но все еще не упали на землю. Удивительнее всего,
что их не склевали птицы - большие охотницы до всякой полезной ягоды. Каждая
ягода была  как  крепкий кожистый мешочек, наполненный чем-то жидким, этакий
крохотный  бурдючок.  Я  клал  ягоду  в  рот,  прокусывал  ее,  и содержимое
выливалось мне на язык. Тут  же попадалась и косточка, которую я выплевывал.
Содержимое  мешочка было прохладным и очень  вкусным.  По вкусу  это  больше
всего  походило на клюкву, но только гораздо  слаще, или вернее сказать, что
клюква  гораздо  кислее, потому что и теперь, после  морозов,  калину трудно
было  назвать сладкой ягодой. Есть  ведь  знаменитая пословица: "Калина сама
себя  хвалила  - я  с медом хороша.  Мед сказал - а я  и без  тебя  неплох".
Несправедливо. Сходите  в апреле в лес, и вы поймете,  что апрельскую калину
не  нужно  противопоставлять меду,  у  каждого  свой  вкус,  у каждого  своя
прелесть. И может быть,  в следующую весну я пойду в лес не ради  сморчков и
даже не ради медуниц, а ради того, чтобы насобирать прошлогодней калины.
     Однако  что же мои сморчки?  В том-то и  дело, что, сколько я ни ходил,
как  ни   вглядывался,  мне  не  попалось  ни  одного  сморчка.   Попадались
прошлогодние  опята  и валуи,  темнокоричневые,  засохшие  на  корню,  мумии
прошлогодних грибов.
     Известно,   для  того   чтобы   увидеть  в  лесу  нужный  гриб,  птицу,
притаившуюся в ветвях, птичье гнездо,  орех на ветке, одним словом, все, что
редко  попадается  и  так  или  иначе  прячется  от  глаз,  надо  держать  в
воображении  то,  что  ищешь.  Олдридж  в  своей  книге  о  подводной  охоте
рассказывает,  что, когда ему хотелось в подводных скалах увидеть зеленушку,
он держал ее перед внутренним зрением, и тогда она попадалась скорее.
     Я знаю это правило и  всегда пользуюсь им, когда что-нибудь ищу в лесу,
но  вот беда,  я  никогда  не видел  живого  сморчка.  Значит, теперь в моем
воображении  вставали только картинки, только нарисованные  сморчки, а  это,
согласитесь, не  одно и то же, что настоящий гриб, среди настоящих деревьев.
Некоторое  время я думал,  что  оттого и  не  могу разглядеть  сморчка среди
листвы, что не представляю,  как  он должен выглядеть. Правда, здравый смысл
говорил  другое: ведь  прошлогодние сухие валуи и опята я  тоже не  держу  в
воображении, однако они попадаются мне то и дело. Что-то тут не так. Но что?
Казалось бы, все условия соблюдены. Время? То самое - апрель. Лес? Тот самый
- лиственный, с примесью черной ольхи, ивняка, осины - самый сморчковый лес.
Старание?  О,  старания было  больше, чем нужно.  В  один день я обошел  всю
правую  сторону Журавлихи.  В другой день перешел  на правый  берег  реки  в
подосинник,  что  подымается  на гору и  поэтому  располагается  несколькими
ярусами один над  другим. В  третий  день  я пробрался за Крутовский овраг и
ходил  по снегиревской стороне и дошел чуть  ли не до Снегирихи. В четвертый
день я  бродил по  Самойловскому  лесу. На пятый  день я  вернулся  снова  в
Журавлиху и ходил  по ней  кругами  и зигзагами,  пока наконец  не выбрал на
опушке сухого,  нагретого апрельским солнцем пригорка и не устроился на  нем
отдохнуть, потому что был уже совсем без ног.
     Дремучая ель осенила меня своими длинными черными лапами. Ветерок тянул
с  юга. Он легко, неназойливо обдувал, и  я чуть ли не  задремал,  привольно
раскинув праздные руки.  Я  любил в эти дни отдыхать вот на  таких пригретых
пригорках. Земля вокруг еще сырая, холодная.  Сначала,  если  сесть на  нее,
словно  бы  ничего,  но  потом  услышишь,  как  из  глубины земли  уверенно,
устойчиво поднимается холод.  А на пригорке, к  припеку,  чем больше лежишь,
тем теплее становится. Иногда я зажигал  маленькую теплинку, не  для  тепла,
для забавы -  очень люблю глядеть на ручной огонь. Положишь  несколько сухих
еловых веточек тоньше  карандаша, подложишь под них сосновую  ветку с сухими
рыжими  иглами, поднесешь  спичку.  Сухая,  белесая,  выгоревшая на  солнце,
вымокшая  от дождей  и  под  снегом,  выветрившаяся  на  ветру трава  начнет
выгорать  вокруг теплинки.  Интересно  следить, как крохотные красные хищные
зверьки  врассыпную начинают свой бег во  все стороны, как  безошибочно  они
перепрыгивают  с травинки на травинку, впиваются  в нее. Травинка взвивается
на  дыбы,  как олень, на загривок к  которому  прыгнул  кровожадный  соболь,
извивается в агонии и падает черным невесомым пеплом.
     Я даю выгореть  сухой траве на полметра вокруг основного огонька, потом
приструниваю  огненную  конницу,   этих  все  более  разгульных,  все  более
беспощадных, более многочисленных  зверьков.  Я приструниваю их обыкновенной
сосновой веткой  либо даже  своей палкой. На  том месте, где прекратился бег
огненного  лоскутка,  завивается  тонкая  струйка  душистого  лесного  дыма.
Посредине  черного  выгоревшего  круга  моя теплинка горит  спокойным ровным
пламенем.  Я подкладываю в нее палки  потолще, чтобы можно  потом сидеть  не
подкладывая.
     Стоит,  стоит  ходить  в  весенний  лес  и впредь, если  не  ради  этих
проклятых  заколдованных  сморчков, то  ради  того, чтобы на сухом  пригорке
посидеть и поглядеть на теплинку.
     В этот  раз  на опушке я увидел, что  ко  мне,  издали  улыбаясь,  идет
пастух.  Всегда, когда охотник, рыбак  или грибник возвращается пустой,  ему
досадно встречаться с людьми,  которые  будут  заглядывать  в  ведро, сумку,
корзину. Правда, я  в эти  дни слегка  хитрил. Не  брал кузовка,  но  клал в
карман авоську. Если и ничего  не  найду - не  беда. Я ведь  просто ходил на
прогулку. Если же найду - в авоську поместится не меньше, чем в кузовок.
     Пастух  присел   около   теплинки  и   тотчас  вызвал  меня  на  полную
откровенность, можно сказать, вывернул  наизнанку. Не заметив  как, я  начал
ему жаловаться, что  вот который день хожу и хоть  бы один сморчок. Наверно,
потому что поздняя весна. Все ведь в этом году запаздывает на три недели.
     -  Да ты  что?! - удивился пастух. - Вчера  Игнат пронес с Прокошинской
горы бадью верхом. Такие крупные, ядреные. Да сегодня еще Катюшка Громова на
той же горе мимоходом фартук набрала. Слышь, Иван очень любит жареные. Да их
там на горе-то!  Ты ступай  скорее туда. Ты там наберешь  сколько тебе надо.
Вчера Игнат целую бадью приволок.
     Прокошинскую гору я знал. Тем большее недоумение  вызвал у меня рассказ
пастуха.  На Прокошинской  горе стоят  очень  редкие  сосны и  очень  частые
сосновые  и  еловые пни. Между  пнями грудами валяются полу истлевшие сучья.
Груды,  некогда пышные, теперь осели,  распластались,  меж сучьями пробилась
трава, которая обычно растет на порубках:  иван-чай да крапива. Попадается и
лесная малина. Некоторые  кучи  хвороста в свое время сожгли. Пепелища на их
месте  тоже  заросли  травой.  Вокруг пней  и  хвороста  в  неправдоподобном
изобилии  растет  земляника.  Ближе  к пням она мелкая,  суховатая,  ближе к
хворосту в высокой траве - крупная и сочная. Благодатная земляничная гора.
     Мне, рыскавшему в эти дни по влажным широколистным лесам, и в голову не
приходило наведаться на Прокошинскую гору.  Признаться, и теперь, идя к ней,
я  не  очень-то  верил  рассказу  пастуха. Наверное, решил подшутить.  Будет
смотреть мне вслед, пока я не дойду до сосновых пней и горелых мест, а потом
покатится со смеху. Недоверчиво обошел я вокруг первого пня, прошел дальше и
вдруг  замер от восхищения. То есть восхищаться, может,  было  вовсе нечему,
потому что, если  нужно было  бы  придумать  совершенное  грибное  уродство,
грибного  квазимодо,  то, верно,  нельзя  было  бы  придумать  ничего  лучше
увиденного мною теперь некоего коричневого образования.
     Но я  и не  оговорился.  Действительно, первый увиденный  мною  сморчок
восхитил меня сначала одним  тем,  что я его увидел, а  потом я нашел даже в
нем своеобразную красоту. Может же быть красивой лягушка, хотя с детства она
служила  нам  символом  чего-то  уродливого, неприятного, мерзкого,  до чего
противно дотронуться, а не то что взять в руки и полюбоваться.
     То, что росло  передо  мной  теперь, больше  всего  напоминало по  виду
аккуратно  очищенное ядро  грецкого  ореха. Цвет темно-коричневый,  размер с
хороший  кулак.  Нечто мозговндное,  с  извилинами, с глубокими пазухами,  в
которых прохлаждались улитки.  На  срезе  - похожее на хрящ, белое, с легким
фиолетовым оттенком.
     Восторг золотоискателя, наткнувшегося вдруг  на  обильную  неиссякаемую
жилу,  охватил меня. Почти около  каждого пня я находил по два, по  три этих
нелепых  детища не  всегда нам  понятной  природы. В  самом  деле,  мало  ли
обыкновенных  с ножками и шляпками грибов.  Теперь вот  понадобились еще эти
уроды,  эти очаровательные,  эти восхитительные  уроды,  эти сочные крепыши.
Зачем-то  они  нужны природе  и нужны именно  теперь,  в  апреле, как только
растает снег.  Этой маленькой тайны мы  никогда не узнаем.  Да и что  нам за
дело. Главное,  что  авоська  моя полна, набита битком.  Пастух  восторженно
машет мне издали, и я гордо поднимаю авоську вверх. Впервые за все эти дни я
возвращаюсь домой с добычей, да еще с какой. В сущности, много ли  надо  для
того, чтобы человеку стало радостно.
     Мои  дочки,   увидев  полную   авоську  диковинных  грибов,  запрыгали,
захлопали в ладоши. Жена отнеслась к сморчкам  более сдержанно, но все  же и
она удивилась, что  наконец-то я  добился того, чего хотел.  Да и просто так
нельзя было не удивиться, впервые в жизни увидев такие необыкновенные грибы.
Тем не менее жена спросила:
     - А ты уверен, что среди этих сморчков нет ни одного строчка?
     - Что за  вопрос! Вчера Игнат набрал целую бадью. Да  еще  Катя Громова
насобирала целый фартук. Игнат бывший лесник, неужели он не знает, что такое
сморчки.
     - Я  вижу  теперь, что это  сморчки,  по дело  в том, что мы никогда не
видели строчка и не знаем, чем он отличается...
     Содержимое авоськи мы  высыпали на стол, и все четверо дружно принялись
за разборку. Теперь у нас не было разнообразия в ассортименте. Одни сморчки.
Мы  резали  их  как  можно мельче,  тщательно  очищали от  земли  в глубоких
складках,  от притаившихся там  то муравья, то  улитки. Хрупкая  плоть наших
грибов  резалась великолепно,  и вскоре перед нами  стояла  большая кастрюля
коричневого крошева.
     Варили  мы  это крошево очень тщательно, кипятили, сливали воду,  снова
кипятили.  Потом, откинув  в  дуршлаге,  начали  жарить.  Хозяйка  все время
приговаривала, что  она в рот  не возьмет эту отраву,  а я говорил, что и не
надо, что я испробую сначала на себе, только ради бога, поджарь.
     Грибы очень  сильно  уварились. От  полной  кастрюли осталась  едва  ли
треть, но все же на сковороде они распределились толстым слоем. Тогда мы еще
не знали, как нужно правильно готовить сморчки. Мы просто жарили их в масле,
как можно дольше. Грибы беспрерывно  трещали, взрывались, как в печке  сырые
дрова. Стрельба несколько смущала нас,  но мы  утешались тем, что, вероятно,
как раз в это время и выходят из грибов все зловредные и ядовитые соки.
     Когда  грибы  хорошенько  поджарились,  все  стали  смотреть  на  меня,
осмелюсь  ли я  поднести вилку ко  рту. Но  я  не  только  поднес,  но  стал
энергично  жевать  плавающие  в  горячем  масле  черненькие  комочки.  Жена,
естественно, не  позволила мне испытывать судьбу одному, но, желая разделить
любую участь, тоже начала есть.
     Мы ели, стараясь понять, на что это похоже  по вкусу. Когда я уже решил
про себя, что это похоже больше  всего на жареные бараньи кишки, я спросил у
жены,  что  думает она.  "Жареные бараньи кишки", - без запинки ответила моя
сотрапезница.
     Девочек в  это  время позвали гулять подружки. Мы  решили  оставить  им
грибов  на сковороде,  чтобы