-- с большой, то крах
неизбежен,   и  неизвестным  остается  только  срок.  Результат  нацистского
уравнения стал  известен раньше  коммунистического, не решенного еще до  сих
пор, только и всего.
     Сумма  проложенных  автострад,   оздоровленных  крестьянских  хозяйств,
туристских пароходов  с  рабочими,  прекращения безработицы,  монументальных
памятников и подтянутых парадов  с истерическими воплями толпы -- плюс сумма
молниеносных головокружительных  войн, и захватов целых стран, нюренбергских
законов,   "хрустальных  ночей",   концлагерей,   газовых  камер,  плакатов,
гласящих, что  "фюрер всегда  прав", и  крови,  крови, крови --  в Германии,
Балтике, Польше, Франции,  Италии, на Аппенинах и  Карпатах, в Норвегии и на
Волге -- дали в итоге один большой ноль рухнувшего вторично мира. Правда, на
Западе  камни еще  не  успели  остыть после  падения, как их стали убирать и
строить заново, -- больше  побежденные, чем истощенные победители, -- но тем
не менее он рухнул, этот мир  между двумя  мировыми войнами, как на Востоке,
так и на Западе, -- за спиною вот этого старшего поколения, ставшего в тупик
перед молодым.
     Дело  ведь  не в  том, что молодые не  хотят  знать прошлого:  довольно
ужасов,  смерти  и крови! Пусть это  было,  непонятно почему  (с ними такого
никогда не может случиться, конечно!) -- молодежь бессмертна и  самоуверена,
и просто знать ничего не хочет вообще, считая себя вправе требовать все -- и
получать очень много.
     Кто задумывается, что эти требования убивают мечту, опустошают радость,
снижают цель?  "Посмотрите, что вы наделали! -- говорится родителям -- мы бы
этого не допустили, нет!" А заодно ставится в вину и другое, если это  имело
место: скромность, уменье работать и терпеливо ждать, добиваться, стремиться
к высшему... на все слова с большой буквы нашлепывается презрительная печать
"артериосклероза  предков",  и   с   жаргонистой  разудалостью,  расталкивая
локтями, давя  колесами,  валясь  на  подвернувшиеся кровати, размазывая  на
полотне ("испражнения подсознания" как то вырвалось у Викинга -- потому  что
сознание  тут  непричем)  -- "разгневанные молодые люди" середины двадцатого
столетия  цинично  и  жалко изнывают от бешеной скуки.  Не  все, конечно, но
многие. А этого  достаточно,  чтобы  ложился отпечаток на все  поколение  --
такое  наивное в своем возвеличивании самого  примитивного --  пола,  такого
жалкого от  самообмана, подменяющего настоящую ценность грубой  банальностью
подделки.
     Нет, панне  Иренке никто не давал стипендий на учение и жизнь, никто не
заботился  о  том,  какую  она  изберет  профессию,  не  устраивал  для  нее
развлечений  и клубов,  не  давал  колесить  по  всей  Европе,  останавливая
встречные  машины.  Ей говорили: "мало ли  чего  хочется!"  -- и приходилось
выкарабкиваться из несвершенных желаний  и стремлений самой. Шесть  лет  она
учила двух прелестных  китайчат всем  правильным и  неправильным французским
глаголам,  классикам и истории.  За  некоторые  учебники пришлось потихоньку
взяться самой; все свободное время -- а его  оставалось не  так уж много! --
она  сидела с  кисточкой и  писала китайские иероглифы: надо было преодолеть
снисходительность их  отца, пожилого  уже китайца,  --  и к европейке,  и  к
женщине  вообще -- и убедить его, что  она хочет учиться  по настоящему, что
одолеет трудности -- пока он не убедился, и научил ее действительно многому,
и она смогла стать переводчицей в государственном телеграфном агентстве ...
     Но  она  пытается оправдать теперешних  тоже. Увядшая,  бездетная  пани
Ирена  печально  смотрит на  свежие,  налитые  соком  лица,  стройные фигуры
девушек в трико средневековых  пажей и упрямо  вздернутые чувственные  губы.
Очередными модными идиотствами увлекались всегда. И так ли уж  они виноваты,
вырастая  в  это  время?  Голодовки во время войны,  развалины,  компромиссы
родителей:  партийность  --  по  принуждению  или  приспособлению;  принятие
неприемлемого  из-за   страха  или   нежелания  видеть  очевидное;  неуменье
объяснить волю  Бога  и человеческую волю --  от чего понятия свихиваются  и
атеизм неизбежен;  жадность к  жизни в послевоенные годы -- чтобы наверстать
потерянное -- и упустить еще то  немногое, что было пронесено и через войну:
человеческое тепло.  Теперь  товарищ, спасший жизнь, не пускается  на  порог
комфортабельной  квартиры, потому что плохо одет; мать,  проносившая ребенка
через налеты, дает ему шататься  по улицам, потому  что работает  --  часто,
чтобы  поехать в отпуск в Италию.  В развалинах еще  сохранялся дом и  в нем
была  защита; теперь  он  стал редким в модной  квартире,  и она  открыта на
сквозняке; раньше -- теперь; Боже, как это трудно...
     И пани Ирена вздыхает и думает, что несмотря на морщинки, раннюю седину
-- ей не хотелось бы стать сейчас снова семнадцатилетней панночкой. Она тоже
растерялась  бы,  оглушенная  джазом,  смятенная   разгромом,   не   умеющая
разобраться без  руководящей  руки,  без почвы, все равно, на  родине  или в
изгнании,  но  без  своего  гнезда,  без  прошлого,  которое  отвергнуто,  и
будущего, которое неизвестно, с одним  голым и циничным настоящим, в котором
ищут  не радость,  а развлечение,  чтобы  забыться. Нет,  лучше остаться при
своей, прошедшей, бедной  весне, когда гиацинт был настоящей, большой мечтой
-- и до сих пор еще сохранился -- в памяти. Тонкий и сильный, кружащий запах
фарфоровых  колокольчиков, свитых  в  широкие  свечи,  в  тяжелый  кружевной
султан, драгоценный гипюр на толстом стебле.
     Она вдруг  улыбается  совсем  молодо  от неожиданно пришедшей мысли.  В
сурах Корана есть изречение Пророка о его любимом цветке:
     "Если у тебя есть два хлеба -- продай один и купи гиацинт" ...
     Если у тебя  есть  только два хлеба!  Хотя бы  два  хлеба! Тебе  хватит
одного сегодня, чтобы быть сытым, и  не прячь второй на завтра. Сегодня тоже
день, единственный и  неповторимый, и один  хлеб  нужен человеку -- но его и
достаточно.  А кроме  хлеба нужен цветок --  для глаз, для  души, для мечты,
тоски, может быть веры даже, ибо цветы -- это  улыбка  Бога на земле, и если
ты смотришь,  вникаешь в них -- то уже этим творишь молитву ... "продай один
и купи гиацинт!"
     Надо перевести это изречение Магомета на китайский -- ни в одном другом
языке нет такой сказочной изысканности,  игры на паузе, мудрого  умалчивания
улыбки.
     И перефразировать его тоже:
     "Если у тебя есть два воспоминанья -- о хорошем  и о  плохом --  оставь
одно и улыбнись другому."
     Семнадцатой весне.

--------
15

     "Остинформ"   торжественно    праздновал    свой    юбилей.   Торжество
предназначалось  главным образом для представления всей массы сотрудников "в
непринужденной беседе" важному  лицу, явившемуся  для  ревизии из-за океана.
Был снят зал шикарного ресторана в городе, с большим баром в подвале --  что
не  помешало директору явиться на вечер, встречая гостей у  входа -- в сером
костюме  зимой.  Впрочем,  гости  чувствовали  себя  в  смысле  одежды  тоже
достаточно непринужденно.  Женщины, как правило, принарядились,  и некоторые
были уже действительно одеты --  одни  снова, другие впервые --  они быстрее
учатся жизни.  У мужчин широта  славянской и восточной натуры проявлялась  в
шерстяных  пуловерах,  отсутствии  воротничков  и  в   самых  фантастических
сочетаниях курток с брюками --  своего рода бывшая форма танцулек. В колхозе
"Напрасный труд" они были вполне уместны, а здесь не только  лица лакеев, но
даже самый паркет и зеркала застыли в печальном недоумении.
     Впрочем, служащие допускались к важному лицу из предосторожности только
издали, и  с соответствующими репликами  представляющего директора: прилично
одетые  фигуры  обоего  пола  оказывались  большей  частью  "уважаемыми",  а
расхрыстанные куртки -- "талантливыми" сотрудниками -- в  зависимости от  их
политического веса, находившегося  в обратной  пропорции  внешности.  Важное
лицо  милостиво  кивало  головой,  и  продолжало  говорить  по  английски  с
окружавшим его  начальством. После его  краткого общего  обращения, которого
никто как  следует  не понял,  его  усадили  за отдельный  почетный стол,  и
поднялся  директор. Он  говорил долго,  называя  цифры  тиражей, и  снисходя
иногда  к юмористическому  описанию  затруднений, пережитых в  первые  годы:
тяжеловесность пресловутых  немецких "вицов" казалась наряду  с  этим юмором
легко  порхающей  бабочкой.  Он говорил  так  долго,  что  у  сидящих  перед
крахмальными  скатертями  столиков зарябило в  глазах. И не удивительно.  По
мудрому распоряжению  того же директора,  на  каждый столик  была поставлена
бутылка водки и рюмки. Рядом  лежали  тарелки  и вилки -- но закусок не было
никаких. Дамы  пить водку, закусывая сигаретным  дымом, не  решались, но дам
было  меньше всего. Сотрудники  же в  полном  недоумении  хлопнули сперва по
одной, оглядываясь на лакеев -- что же это за безобразие, а закуска  где? Но
лакеи скучали у  дверей, директор продолжал  бесконечную речь, и слушателям,
кроме питья,  ничего  другого не оставалось делать. Конец  речи был встречен
громом  аплодисментов --  наконец  то!  Но  увы  --  поднялся  один  главный
редактор,  за ним второй, третий...  главных  было  много.  Каждый  старался
сказать что нибудь  такое, чтобы  важное лицо обратило  на него  внимание --
хотя кроме улыбок,  тот  ничего  не  понимал на других языках.  Аплодисменты
после каждой речи становились все сильнее --  и уже  во время их  то тут, то
там  слышался  шопот, бормотанье, иногда вырывающееся  восклицание:  бутылки
были пусты, а пепельницы полны окурков.
     -- Редакций у нас семнадцать. Если все выступят ... -- вздохнула Таюнь,
наклоняясь к пани  Ирене.  -- Я уже перекурилась. И больше не ходок на такие
празднества. Посмотрите вон на того, слева... он сейчас в присядку пустится,
разойдись  душа! Может быть, и с  речью  выступит  тоже  ...  хотя  директор
кажется спохватился, и примет меры ...
     Директор действительно оторвался от разговора с  важным лицом и прервал
выступавшего  оратора  на полуслове, поблагодарив его за лучшие пожелания, и
предложив перейти  к  остальной  программе вечера:  закусить. Все  настолько
посоловели от  усталости,  что  не  аплодировали  почти, только одобрительно
загудев.  Лакеи  развернулись  веером,  обнося  столики  бутылками   вина  и
закусками,  вызвавшими тоже  всеобщее  разочарование:  пусть  и замечательно
приготовленные,  но  какие то  крошечные  бутербродики! Несколько понимающих
людей  сразу  отправились в  бар  --  сами  закажем,  что  надо!  Несколько,
восторженно  загалдев, потребовало музыки. Теперь  уже действительно  царила
непринужденность -- за  столиками  сбивались свои компании,  и во всем  зале
стоял гул.
     ...-- Вот  вы говорите: "материализм" -- продолжала пани Ирена разговор
с  Маргаритой  Васильевной  и  Таюнь,  начатый  по  принципу:  отвлечься  от
обстановки самой неподходящей к ней темой. --  Конфуций учит, что надо вести
добродетельную  жизнь,  не   быть  требовательным   --   значит,   скромным,
довольствоваться   малым,   и    главные   добродетели   --   добросердечие,
благопристойность,  "золотая  середина".  Задача законодателя  и религии  --
обуздать человеческие страсти. Беспокойные чувства лишают человека душевного
равновесия, толкают на  необузданные действия,  поэтому необходимо подчинить
себя  определенным  правилам  дисциплины  и  этикета.  Внешний  регламент  и
церемонии  приводят  и к внутренней гармонии, во  всяком случае способствуют
ей. За  свои добрые и  злые дела человек  несет ответственность перед собой,
семьей, обществом. "Что мы знаем о смерти, когда мы хорошо не  знаем жизни"?
Да, Конфуций считается материалистическим философом. Но у китайцев -- редкая
религиозная  терпимость  к вере других -- может быть потому, что  поклоняясь
Небу  вообще,  они  не  считают,  что   боги  интересуются  каждым  пустяком
человеческой жизни. Правда, отсюда и их равнодушная жестокость...
     --  Жестокость --  не монополия китайцев!  Достаточно посмотреть на наш
век ...
     -- А вам  не кажется, пани Ирена --  возразила Маргарита Васильевна, --
что  известная   нивеллировка  при   этом  неизбежна,   и  взлеты   фантазии
заглушаются.   Возьмем  их  историю:   масса   выдумки,  чисто  практической
изобретательности,  "вегетативная  цивилизация",  при  которой  из   бамбука
делается все, от кушанья до хижины, -- но нет великих открытий, открывателей
белых пятен, великих творений искусства,  во  всем --  остановка на полпути:
изобрели порох -- но  не сделали  пушек. Открыли компас -- но  не  открывали
новых земель  --  в море  не тянуло дальше  берегов.  Скованность же  формой
приводит  к окостенению -- за тысячи  то  лет!  Я  не  против формы  отнюдь.
Наоборот, тоже ценю их  искусство паузы, глубокомысленность недосказанности,
сдержанность, непоказывание чувств  --  а  вам  бросилось в  глаза, что  это
родственная  черта  с  англичанами?   Но  те  как  раз  --  путешественники,
открыватели, исследователи. Они  любознательны, и  изучают  все, хотя у  них
тоже чувство острова, отгораживание от иностранного, "континентел".
     Проходившая мимо Демидова остановилась,  и  не  совсем разобрав,  в чем
дело, сразу загорелась.
     -- Премудрое правило, пусть  и  крайность, но все таки лучше. До  какой
степени обрыдла наша безмерность,  бескрайность, самомнение и разнузданность
с одной стороны, и наплевательство с инертностью с другой. Кричат о "широкой
русской душе",  размахе, а у  кого из  этих кричащих действительно  дерзость
мечтаний,  духовные запросы, стремления? На сотню -- у  одного, и то хорошо.
Так пусть эти девяносто девять  остальных, понимая, что пороху  не  хватает,
предоставят  одному взлетать, а  сами  постараются  приобрести побольше этой
"материальной" сдержанности, простых, маленьких дел. "Лучше зажечь хоть одну
свечу, чем сидеть в темноте"  -- сказал Конфуций, а он бесспорно  -- мудрец.
Прометеев  немного.  Слава Богу,  что  они находятся, и  для них, как высшая
школа --  идеализм, поиски Бога, смысла жизни. Но  большинство застревает  в
основной  школе.  Для  них простые правила -- лучше. Кто  не может подняться
выше золотой середины  -- пусть  достигнет хотя  бы ее, а не остается где то
внизу, со всей  безалаберностью, болтовней, и  сплошь  и рядом -- мерзостью.
"Господи благослови" -- под первую рюмку, за царя, за батюшку или за родину,
за Сталина -- под третью, а  потом -- "Из острова на  стрежень" -- и в чужую
морду  -- под  десятую, или кулаком в свою  грудь: мы-ста, да вы-ста!  И под
конец -- своей мордой  уже --  в  грязь, в слезы: жизнь,  видите  ли,  среда
заела... важна не  форма,  а  содержание, нутро!  Меня от  этого  содержания
тошнит,  простите.  Ну вот, двое  уже  пошло в присядку, и  я  ухожу, кстати
важное лицо  тоже  кажется  отбывает,  так что  приличия  соблюдены.  Завтра
суббота,  и  я полдня  смогу упражняться  на линотипе.  Знаете, уже прилично
набирать могу, и заказы есть. А  в  воскресенье непременно  выберусь  к вам,
Таюнь, как  обещала. Заехать  за вами, Маргарита Васильевна? Хорошо теперь в
усадебке, у нашей карманной помещицы...
     -- Подождите! -- Маргарита Васильевна взяла ее  мягко за руку и усадила
рядом  с  собой.  --  Вы  ведь  недавно  интервьюировали  одного  нового  --
вернувшегося из плена, не  то русского, не то  балтийца... Расскажите своими
словами, не казенными. Как там было? Кто он такой? Из какого лагеря?
     -- Прежде всего -- усмехается  Демидова,  --  есть  и такой  народ, как
русские  балтийцы,  Маргарита  Васильевна,  хоть  вы,  по  вашему  завзятому
ленинградскому  патриотизму,  их  не  признаете ... нет,  я шучу  совершенно
серьезно.  Вот подождите, первым моим произведением  на линотипе будет целый
манифест.  Мы  ведь,  русские  балтийцы  --  это  в  сущности  политический,
географический и всякий иной курьез... Наше прошлое -- ваше будущее!
     --  А вы  зубы не  заговаривайте.  Рассказывайте про  вашего  балтийца.
Молодой еще?
     -- Если бы не складки на лице,  как у девяностолетнего Форда -- молодым
назвать можно. Он  из Либавы родом,  и не успел кончить Сельскохозяйственной
академии -- у отца хутор был -- как пошел в Латвийский  добровольный легион.
Был  ранен, попал в плен,  где его приписали к немцам.  Вернулся сюда  через
одиннадцать лет. Вот и вся история. Отвечает на  вопросы с трудом, как будто
говорить разучился. И  то: событий почти не было,  кроме главных  дат, а то,
что действительно было -- рассказать трудно, даже тем,  кто понимает. Пришел
из  другого  мира.   Сейчас,   говорит  у  него  все  есть:   одели,  обули,
правительство заботится, сперва в госпиталь поместили, конечно. Здесь  нашел
старого товарища по лагерю,  тот вернулся раньше, квартира есть. Сказал, что
ему труднее всего -- из ванны выйти,  так бы  и сидел весь  день... А улыбка
деревянная, как будто шарниры по приказу раздвинул...
     -- Насколько мы вас знаем, вы этим не ограничились?
     -- Ну конечно хотелось для него хоть что нибудь сделать. Пригласила для
интервью  ко мне, чтобы угостить  нашими балтийскими  блюдами:  пирожками со
шпеком,  и  тушеной  капустой. За столом стал рассказывать, скупо  и сухо, в
особенности, когда увидел, что я уже многое знаю -- и о Воркуте и Караганде,
о Кингире и Норильске, и так далее.
     "У меня  совсем ничего  интересного нет -- говорит. Я был  в Потьме, не
так уж далеко от Москвы. Сперва  на лесозаготовках, потом на швейной фабрике
--  легкий лагерь. Шили  для армии. Очень  скучно. Сперва двенадцать,  потом
десять часов в день. Каждый день одно и то же ...  Потом надо долго ожидать,
пока  кончится  обыск --  чтобы мы ни одной нитки не унесли. Последнее время
немного платили за  работу. В  лагерном киоске  можно было купить  махорку и
хлеб, конфеты. Ничего интересного." ...
     -- Спросила  его, почему  работа  на кирпичном заводе  считается  такой
ужасной?  На нее обычно  женщин  назначают, но они  больше двух-трех  лет не
выдерживают.  Усмехнулся. Вручную,  говорит, делать кирпичи,  как  их делали
триста  лет  тому  назад --  нелегко.  А норма  такая  же, как при  машинной
выделке. Вот потому. Ну, я вижу, что интервью не клеится, да мне главное уже
известно.  Слишком  многие вернулись  уже за  последние годы.  Рассказывали,
писали  книги. И  в конце концов меня интересуют не цифры и нормы пайка,  не
условия даже, которые почти везде одинаковы, а я  хочу какой нибудь -- живой
пример,   человеческий.  Морщит  лоб   и  старается   понять,   пирожки  ему
понравились, конечно -- через столько лет родное блюдо. Наконец решился.
     "Если  я  вас  правильно  понял...   расскажу  один  случай.  Со  мной.
Относительно  портянок. Сами они  по  себе конечно не интересны, но для меня
были  большим делом. Нам выдавали портянки два раза в год. Вы знаете вообще,
что это такое? Так вот... я их не ношу. Никогда не носил, и сказал себе, что
никогда, ни за что! Только носки." ...
     -- Говорит, и так сжимает  зубы, что понимаю: у него, пленного, не было
ничего, и  никакой  надежды ни на  что, но  хоть что нибудь  надо  же  иметь
человеку,  за что  цепляться,  на  чем  упорствовать, чтобы  сохранить  свое
человеческое лицо, не поддаться, выжить . .. пусть хоть носки!
     "Я всегда  доставал себе носки...  как?  По  всякому.  Не курил. Иногда
отдавал и  хлеб, все равно --  доставал,  и чинил,  конечно.  А портянки  --
копил.  Да, у  меня была  мечта:  сделать себе  простыню.  Вы  не  смейтесь,
пожалуйста. Вы не знаете,  что такое -- простыня! Из года в  год --  солома,
одеяло, если есть, то как  щетка, а  больше тряпки  просто... Честное слово,
мне казалось, что если у меня будет простыня -- я, как король, буду спать! С
утра уже начинать мечтать можно -- что  вот, ляжешь вечером  -- на простыню.
Вроде как человеком  снова станешь.  Я думал о ней часами, воображал. Просто
навязчивой  идеей