т, что обвинить командира в жестокости и, главное, доказать
его не-правоту будет нетрудно. Англичане  просто не смогут себе представить,
почему  не дали законного отпуска  тому, чье  поведение во  время катастрофы
представля-лось  безупречным.  Правда,  несколько  дней  спустя  он  проявил
слабость,  но каждый, кто летал бомбить  Рур, способен это понять. Боялся он
только мнения товари-щей. Может быть, теперь, когда экипаж Ромера вычер-кнут
из списка, на штурмана злятся, что в ту ночь  он  отказался с ним лететь? Но
пройдет время, и все ста-нет на свое место.
     На  следующий  день  вылет  не отменили,  и  штурман  испытал  странное
чувство.  Может  быть, оно  было  вы-звано тем, что  в списке вылетающих  на
задание зна-чился Адмирал? Мысль о вылете не давала штурману покоя. Он видел
перед собой  летчиков, сидящих за сто-лами  во время инструктажа, слушающих,
как  intelli-gence-officer сначала уточняет объект,  потом --  распо-ложение
противовоздушной  обороны  и  показывает  нужные  пункты  на  карте  длинной
линейкой, которую время  от времени  кладет на стол. Ему представлялось, что
он, как прежде,  сидит  вместе со своим  экипажем, зажав между колен тяжелый
зеленый планшет с кар-тами, жует мятную резинку и вглядывается в лица нервно
позевывающих людей.  В эти минуты всем  было не по себе.  Снова лететь в Рур
навстречу   зениткам  --эта  мысль  никому   не  доставляла  радости.   Было
толькогорькое удовлетворение, что совершаемые тобой под-виги должны принести
свободу  континенту.  Штурман  думал  в  первую очередь  о сильных ветрах --
западном  и северо-западном, обещанных метеосводкой, об  углах склонения, по
которым ему придется рассчитывать по" правки на снос, о трудностях полета по
счислению,  ко-гда радиосигналы, посылаемые из Англии постами управления, на
всех  волнах будут заглушены врагом. Его  экипажу,  как  и  всем  остальным,
придется  лететь  вслепую тысячи  километров,  полагаясь только на  рас-четы
штурмана.  Потом  говорил  командир  эскадры:  он  распределял  самолеты  по
эшелонам  и  давал  советы, приправляя  их шуточками,  от которых  по  рядам
про-бегал  смех. Окна  в зале были закрыты, и дым от сига-рет становился все
гуще;  летчики  выходили, направ-ляясь в  раздевалки,  отдуваясь, влезали  в
комбинезоны, натягивали сапоги  и  набивались в грузовики, которые подвозили
их к самолетам, во мраке казавшимся еще огромней,
     Последний раз летчики его экипажа много шутили перед тем, как забраться
в  фюзеляж,  где  они  проби-рались   к  своим   местам,  перешагивая  через
металличе-ские переборки. Потом пилот один за другим запустил моторы, машина
дрогнула всей  тяжестью и вырулила  па старт к  взлетной  полосе,  с которой
самолеты брали разбег по сигналу зеленого огня.
     В эту ночь,  когда заскрежетала  гигантская пила, так оглушительно, что
задрожали  стекла, штурман,  закрывшись  у  себя в комнате,  мысленно  видел
унося-щиеся самолеты; оставшись  на этом  берегу  их ночи,  он  не испытывал
никакой  радости,  он  страдал, пред-ставляя,  как,  оторвавшись  от  своего
берега, они  уходят  в  толщу  мрака  навстречу  орудийной пальбе.  Он видел
Адмирала у рычагов управления, видел  его длинный шрам под кожаным шлемом  и
маленькие глазки,  сверкавшие над  кислородной маской, которая  делает  лицо
похожим  на  свиное  рыло;  стараясь  избежать  столкно-вения, Адмирал сыпал
проклятиями по адресу самоле-тов, которые, поднимаясь с соседних аэродромов,
шли ему наперерез. "Видели этого негодяя? Стрелки, смот-рите в оба..."
     После  недавней аварии экипажи нервничали. Все знали, что  это такое, и
никому  не  хотелось  кончить жизнь,  как  погибшие  товарищи,-- среди груды
искоре-женного железа.  "Ну  что ж,--говорил себе  штурман,-- ну что ж..." В
нем не осталось и следа той злости, что разбирала его в ночь, когда эскадра,
и  вместе  со  всеми  Ромер,  полетела  бомбить  нефтеперегонный  завод;  он
испытывал только  неясную тоску, словно  перед каким-то незавершенным делом.
"Это потому,  что сегодня  по-летел  Адмирал",--подумал он.  Но  Адмирал  не
первый раз участвовал в  операциях, когда штурман бывал сво-боден, и никогда
раньше  он  от  этого  не  страдал. Ведь, по существу,  летчики  никогда  не
расставались,  ни штурман с  Адмиралом,  ни  все  остальные, даже те, кто не
любил  друг друга  и кого объединяло лишь общее дело, которому они посвящали
себя.  Одна и  та же  не-отступная тревога, полная поглощенность предстоящим
овладевали теми,  кто видел  свое имя в приказе  о вы-лете.  Оставшиеся дома
хорошо понимали,  что  свободны  они  только  на время  -- пока не  вернутся
товарищи  и  не  поменяются  с  ними местами. Никто из тех,  что с  го-рящим
взглядом; с  лицом,  еще  хранящим  след кисло-родной  маски,  возвращался с
задания,  не  относился свысока  к  оставшимся дома. В  первый  раз  штурман
почувствовал,  что  его сторонились, оттого  что  считали виновным  в смерти
Ромера.  Но тут же  обругал  себя, точно  ему  неожиданно открылась  истина:
"Дурак, ведь ты побывал  там,  где не был  никто из них, а тебе  и этого еще
недостаточно".
     Но может быть, и на самом деле еще недостаточно вернуться оттуда, может
быть, такова участь каждого, кто ушел от смерти? Никто никогда их не поймет,
и никто не осмелится расспросить о подлинном смысле происшедшего.  О чем  же
он думал в ту минуту, когда решил,  что все кончено? Обхватив голову руками,
чтобы укрыться  от оглушительного рева, возносивше-гося  над землей, штурман
попытался  взглянуть  в лицо  тому, о чем он и  сам  избегал  думать.  После
памятной ночи эта мысль,  неуловимая,  но  упорная, неотступно  преследовала
его,  не  давала ему покоя,  как  он  ни  ста-рался от нее  отмахнуться.  Он
промолчал,  когда  его расспрашивали офицеры, промолчал  и перед Адмира-лом,
который ничего  не желал  знать. Вызывая в памяти образ  молодой женщины, он
пытался подавить ату мысль,  но властный зов самолетов заставил ее  на-конец
прорваться в его  душе. Да,  когда он готов был воскликнуть в один голос  со
стрелком: "Что случи-лось?", он  понял, что пробила роковая минута. Стре-лок
мог бы и не удивляться  так. Конечно, он не успел предупредить пилота о том,
что сверху на них несется самолет, но  сам-то  он знал,  в чем дело. Самолет
ныр-нул  под них, и .как  раз  в этот момент  все  затрещало,  два  винта из
четырех  были сломаны и  крыло покоре-жено.  А у  того  самолета,  наверное,
разнесло оба киля  и руль высоты. Но все произошло столь внезапно и страшно,
что  невозможно было найти  слова, и,  как  весь  экипаж,  как сам  штурман,
стрелок словно оцепенел. На языке вертелись только пустые фразы, вроде: "Что
случилось?"
     Что ж, штурман не раз говорил себе, что встречи с другим берегом ему не
избежать.  Каждую ночь,  по-кинув  свой берег,  они погружались  во  мрак  и
сверка-ние  разбушевавшегося океана, и,  избежав встречи с  другим  берегом,
возвращались  назад.  И вдруг  штурман очутился  прямо перед ним, словно ему
открылся   мрак   еще  более   непроглядный.  Самолет  должен  был   вот-вот
развалиться.  Падать он будет считанные секунды  и,  точно  огромное дерево,
ломая ветки, с чудовищным треском  рухнет на землю. Штурману уже нечего было
желать, но ведь мог он о чем-то сожалеть. Однако, охваченный оцепенением, он
ни о  чем и ни о ком не сожалел. Словно безучастный зритель, он хладнокровно
ожидал  собственной гибели, безрадостно  принимая судьбу точно  так же,  как
принимал все, что приходи-лось ему делать с начала войны.
     И  вот   тогда  пилот  сказал:   "Приготовьтесь  к  прыжку",  а  затем:
"Прыгайте!"  И  без  всякого перехода штурман оказался на свекловичном поле,
целый  и  не-вредимый,  почти  без  единой царапины;  так  уцелев-шие  после
катастрофы  люди  оказываются бог  весть почему в сотне метров от взрыва, на
какой-то кочке. Единственное, чего он лишился, был серебряный портсигар.

     Но вот  чего штурман не понимал.  С той минуты, когда он  готов был без
сожаления со всем проститься, он уже не мог найти с землей общего  языка. Ни
с  женщиной,  ни с  Адмиралом,  ни  с  командиром  эскадры;  и  он  не знал,
существует ли какой-нибудь выход.
     Он  поднял голову. Снова стало почти совсем тихо, бомбардировщики  были
уже далеко;  они катили  впереди  себя грохочущие валы,  а позади них  опять
вступало в свои права нормальное  течение мыслей -- так вы-прямляется трава,
когда над ней пронесется ураган. Но время точно остановилось для штурмана. И
он вспомнил  тот  период,  когда его мучила болезнь же-лудка.  Приступы боли
повторялись все чаще, делались все сильнее, они были такими упорными, что он
уже  Не  надеялся  от  них  избавиться. Его без  конца обсле-довали, кормили
разными лекарствами, но легче ему не становилось, и пришло время, когда  он,
чтобы избе-жать мучений, решил  избегать  того, что их порождает, и перестал
есть. Поначалу он питался одними  овоща-ми,  затем заменил их  отварами,  но
бросить работу не хотел  и однажды, вылезая из самолета, упал  в  обмо-рок..
Тогда он отказался от всякой пищи, только  пил воду. Через несколько месяцев
после начала болезни он смирился с близостью смерти, смирился так легко, что
сам  себе  удивился. Это оказалось гораздо  проще, чем  он  предполагал. Чем
слабее он становился, тем больше  угасал в  нем вкус  к жизни.  Врачи решили
опе-рировать  его, и он дал согласие. Прошло несколько дней после  операции,
он за все это время выпил только несколько ложек подслащенной воды, и, когда
медсе-стра принесла  ему пюре,  он оттолкнул тарелку.  Ему говорили, что  он
спасен, что может теперь есть и это не вызовет боли, но он не верил. Пища, а
вместе с ней и сама жизнь потеряли для него всякую привлекатель-ность.
     "Вот в чем дело,-- подумал штурман.-- Я сошел  с дорожки, и ко  мне еще
не вернулся вкус  к жизни".  И он тихонько улыбнулся себе или,  точнее, тому
Рипо,  который  был его  сообщником  как в больших, так и в малых  делах. Он
улыбнулся  тому, что  не  в состоя-нии  был  представить, как сможет  теперь
восстановить с миром утраченную связь. В тот раз он в конце  кон-цов уступил
и о некоторой опаской  проглотил  пюре, но  теперь  у него  не было никакого
желания вылезать пз своей  комнаты. До тех пор  пока  ему не  сообщат, что с
него снимают арест, он не желал даже пользоваться законным правом питаться в
столовой вместе  с товари-щами, которые, быть может, относятся к нему, как к
преступнику.  Ему  хотелось  написать женщине пись-мо,  но  он  не  знал  ее
фамилии; не посылать  же  его  по адресу:  Миссис Розике X., Вэндон-Эли, 27,
Саусфилд. Да и что он ей напишет? Он несколько раз на-чинал письмо и в одном
из черновиков писал:

     Дорогая Розика!
     Я  рад был  бы  повидать  Вас,  но  мне  запрещено выходить  за пределы
авиабазы. В тот раз мне мно-гое хотелось Вам сказать, но я  не  решился.  Не
сердитесь. Я был очень неловок и очень ро-бок. Мне  нужно было  привыкнуть к
свету дня,  а Вы  остались  для  меня ангелом-хранителем той  ночи, когда  я
разбудил Вас, позвонив в Вашу дверь, как путник, потерявший дорогу.
     Согласитесь,  что это была чудовищная наив-ность.  Если каждый штурман,
не уверенный боль-ше в  своем  курсе  и потерявший товарищей, станет вот так
останавливаться перед домом и будить женщин, чтобы расспросить их, далеко ли
до бли-жайшего города и как он называется...

     Он порвал все черновики и  с раздражением отло-жил перо, точно речь шла
о  признании в любви и он не  умел  объясниться. Он решил наконец, что одной
попытки достаточно  и что  он снова стал  жертвой соб-ственного воображения.
"Вот моя беда",--вздохнул он. Пришел к женщине и ничего не сумел ей сказать.
Если он придет  еще  раз,  все будет точно  так  же.  Но  вдали  от нее  его
преследовали  те же иллюзии, те же миражи, что  и во  время  долгого полета.
Когда, скло-нившись  над  картами,  он сидел в  своей  тесной, как  чуланчик
фотографа, кабине, где лампочка горела день и ночь, ему никогда не удавалось
погрузиться  в  свои вычисления  настолько,  чтобы  забыть о  стихии,  среди
которой  он   находился.  Сквозь   переборки  он   видел   яро-стный  поток,
прокладывающий себе дорогу в небе, самолеты, почти касающиеся друг друга. Он
знал,  когда  нервы  стрелков  будут  напряжены до предела  этим извержением
зенитного   огня,   однако  некоторые  его  товарищи  оставались  совершенно
спокойными,   точ-но  сидели   в  учебном  тренажере,  окруженные  бортовыми
приборами.
     Он снова  взял листок бумаги и начал писать: "Дорогая Розика...", потом
смял написанное и встал. На-тянув плащ и надев пилотку, он тихонько вышел из
комнаты и  направился по тропинке к шоссе. Все его дурное настроение прошло,
и он улыбнулся. Он заша-гал тверже и размашистей.  Казалось, сумрак укрывает
его,  и  это  дружеское потворство придавало ему смело-сти.  Ночь была самая
обычная, и мир  вокруг безро-потно продолжал жить без света. Но  на этот раз
штур-ман был на земле и чувствовал себя уверенно.

     Перед решеткой он остановился в  нерешительно-сти. Он не подумал о том,
что калитка может быть  за-перта. Если это так, у него не хватит смелости, и
он повернет назад. Он пожал плечами и тронул ручку. Калитка не была заперта.
Он решительно зашагал по гравию, нащупал у двери кнопку и нажал ее. Раздался
короткий  звонок,  но  он  был  совсем  не  похож  на  тот,  другой, в  ночь
катастрофы; то же  самое окно распах-нулось  на втором  этаже, но  света  не
было.
     -- Who is there? ' -- спросил знакомый голос,
     1 Кто здесь? (англ.)
     -- Это я,-- ответил он.
     Внезапно он ощутил в себе огромную уверенность;
     от  былой  подавленности не осталось и  следа. Ни  разу он не подумал о
том, что  будет  неосторожностью прий-ти к женщине среди  ночи, что  сегодня
суббота и мо-жет появиться intelligence-officer, что не известно еще,  хочет
ли она его видеть.  Это его не тревожило. На этот раз он вверился инстинкту,
который  вел его, как зверя,  с приближением  зимы перебирающегося на другой
ма-терик. И он просто сказал по-французски: "Это я", словно ей больше некого
было ждать.
     -- Входите.
     Он не произнес ни слова, прежде чем не вошел в гостиную и не стал рядом
с лампой. Тогда он повер-нулся к женщине и на лицо его упал свет.
     --  Простите, что я  так  поздно,--сказал  он,--но  мне нужно  было вас
видеть. На авиабазе со мной обошлись очень жестоко.
     -- Вы с ума сошли,--ответила она.--  Я уже легла. Словно защищаясь, она
запахнула на груди ха-латик.
     -- Что с вами сделали?
     Он  помолчал, вглядываясь в ее  лицо. Вдруг  она  посмотрела  на него с
глубокой и беспокойной нежностью, отчего зрачки ее расширились и лицо словно
освети-лось.
     -- Теперь,-- совсем тихо  сказал штурман,-- они  мо-гут  со мной делать
все что угодно.
     Он шагнул к ней и обнял ее. Бесконечно долгую  ми-нуту он не шевелился.
И снова он слышал, как у са-мого его уха громко стучит ее сердце.

     V

     Когда он возвратился  в лагерь, садились последние самолеты. Под дверью
лежала  новая  записка: назавтра  его вызывали к командиру  эскадры. Штурман
поднял записку и бросил на стол. Потом разделся и заснул безмятежным сном.
     Проснулся он с  чувством освобождения. Он тща-тельно  побрился, вскочил
на велосипед и покатил к аэродрому.
     --  Надеюсь,  вам  лучше?  --  спросил   командир  эскад-ры,  закуривая
сигарету.
     -- Да, лучше,-- ответил штурман.
     Вчерашний  вылет  прошел  без осложнений;  все са-молеты  вернулись.  У
командира эскадры  тоже, ка-жется, было хорошее  настроение; складки на  лбу
были не такие глубокие.
     -- Значит,  теперь вы можете приступить к боевым  операциям? -- спросил
он и бросил быстрый взгляд на стоявшего перед ним штурмана.
     -- Если нужно.
     --  Прекрасно. Я попрошу врача освидетельствовать вас. А пока,-- сказал
он, пододвигая лист бумаги,-- подпишите это.
     Штурман  взял бумагу. Это  было  объявленное  ему  взыскание: "Командир
эскадры накладывает  на лейте-нанта Рипо простой недельный арест. Основание:
отказ от участия  в выполнении боевого задания  со ссылкой на нездоровье, но
без обращения к врачу".
     Не говоря ни слова, штурман положил бумагу на стол.
     -- Вы не подпишете? -- спросил командир эскадры, подняв на него глаза.
     --  Мне  нужно  подумать,--  ответил  штурман.--  Мне  кажется,  что  в
определении учтено далеко не все.
     -- Да, конечно, не все. Вы хотите, чтобы я добавил, что из-за вас погиб
капитан Ромер?
     Командир эскадры курил, отставив руку с сигаре-той в сторону, словно не
хотел чувствовать запаха та-бака. Время от времени он  подносил  сигарету ко
рту и слегка затягивался.
     --  Нет,-- сказал  штурман.-- Я бы  хотел, чтобы, если  возможно, перед
словом  "отказ..." было  добавлено что-то вроде:  "Будучи вынужден за четыре
дня  до  этого выброситься  с парашютом из гибнущего  само-лета в результате
катастрофы, стоившей жизни двум экипажам...". Так было бы справедливей.
     -- Я упомяну об этом в своих личных соображе-ниях.
     --  Господин майор, я не могу подписать  этой бу-маги,  если  не  будет
сказано, почему я не полетел в ту ночь.
     -- Но в таком случае,--  возразил командир эскад-ры,-- станет известно,
почему  погиб Ромер, а это мо-жет  вам дорого  обойтись.  Где вы были  вчера
ночью? -- спросил он.
     Штурман изобразил удивление.
     -- Я вышел пройтись по лагерю.
     -- Я всюду вас разыскивал.
     -- Я гулял. Я  устал сидеть взаперти. Ведь я только под простым арестом
и имею право выходить из ком-наты.
     -- Но не за пределы лагеря.
     -- Я прогуливался по лагерю. Была  ночь. Понятно,  что  меня  не  могли
найти. В баре я не был.
     -- Ладно,-- сказал командир эскадры и, не докурив сигарету, раздавил ее
в бомбовом стабилизаторе,  кото-рый служил  ему  пепельницей.--  Можете быть
сво-бодны.
     На этот раз  штурман был полон сомнений. Он  спро-сил  себя, почему  он
отказался подписать бумагу.  Опре-деление было чистой  формальностью, просто
командиру эскадры нужно было поддержать свой авторитет. Ни-чего позорного не
было в том,  что  ты угодил  под  простой недельный арест  из-за  того,  что
вовремя не обра-тился к врачу. Каждый на  месте штурмана расписался бы. Один
из двух должен быть не прав:  либо штурман, либо  командир эскадры.  Но сила
была не на стороне штурмана. По логике вещей ему надо было уступить.
     Он  остановился  у  ангара,  потом,  решив  все  хоро-шенько  обдумать,
принялся расхаживать  около  него по лужайке, стараясь  избегать болтающихся
здесь  ме-хаников. "Рипо,-- сказал он себе,-- ты нарываешься на осложнения".
И все же он чувствовал, что поступил правильно.  Если взыскание передадут по
инстанции, наверху заинтересуются обстоятельствами дела. Англи-чане дотошны.
Они захотят узнать,  как все  было, по-чему этот штурман отказался лететь, и
неизбежно  узнают  историю  с Ромером.  Быть  может, они  потре-буют,  чтобы
командир эскадры объяснил им, на каком основании он отказал после катастрофы
штурману в отпуске, а в этом случае они опять же споткнутся о труп Ромера. В
отместку за  выговор, который он мо-жет получить, командир эскадры все будет
валить   на   штурмана.  Нет,  дело  слишком  серьезно.  Штурман  был  прав,
потребовав, чтобы было сказано  о  катастрофе:  тем самым  любое обвинение в
неповиновении  сразу же  лишалось  всякого основания.  С  кадровыми военными
всегда  лучше  быть начеку. Они слишком держатся за свои  нашивки. И слишком
верят  в  их  силу,  а поэтому ради  спасения  своего  престижа не колеблясь
пожертву-ют каким-то  там штурманом. Другое  дело, если бы ко-мандир эскадры
замял эту историю. Выпутаться  у него была  тысяча способов.  Он  просто мог
сказать штурма-ну: "Послушайте, старина. Мы здесь не  у себя  дома. Не будем
выносить сор из избы..." Или: "Вы хороший штурман,  и до сих  пор я  мог вас
только хвалить. Забу-дем это..." И поставил  бы точку.  Штурман  тоже был б