ненароком
выпустить газы, то он делает вид, что это автоматная очередь.
     По Пятьдесят второй улице я побрел назад  в гостиницу.  Это была  улица
стриптиз-клубов. Все  стены  были сплошь облеплены афишами с обнаженными или
почти нагими  красотками, которые по  ночам медленно раздевались на глазах у
тяжело сопящей публики. Позже, ближе к ночи, перед дверями  всех  заведений,
разодетые,  будто  турецкие  генералы,   водрузятся  толстенные  швейцары  и
забегают юркие зазывалы, наперебой расхваливая  каждый свое  зрелище.  Улица
запестрит  многоцветьем и позолотой самых  немыслимых ливрей  и униформ,  но
нигде не будет видно  предательских зонтов и утрированно  больших сумок,  по
которым  в  Европе  так легко распознать проституток.  Их на здешних  улицах
просто не было, а публику в стриптиз-клубах, похоже, составляли одни понурые
онанисты. Проститутки  здесь  назывались call  girls, девушки по  вызову,  И
связаться с ними можно было по телефону, номер  которого удавалось раздобыть
лишь по знакомству, строго  конфиденциально, поскольку запрещалось и  это --
полиция  преследовала  жриц  любви, будто  заговорщиков-анархистов.  Моралью
Америки заправляли женские союзы.
     Я покинул  аллею  онанистов и  направился в  кварталы бедной застройки.
Здесь стояли узкие, убогого вида здания с лестницами, на верхних  ступеньках
которых,  прислонясь  к  железным  перилам,  молчаливо  и безучастно  сидели
местные жители. По тротуарам, около лестниц, вечно  переполненные отбросами,
в почетном карауле выстроились алюминиевые мусорные бачки. На проезжей части
шныряющие между автомобилями подростки пытались играть в бейсбол. Их матери,
как  наседки, взирали на  мир  с высоты  подоконников и лестничных ступенек.
Детишки  поменьше  жались  к ним,  точно  грязно-белесые  мотыльки,  которых
вечерние  сумерки и  усталость  заставили прибиться  к  этому  неприглядному
человеческому жилью.
     Сменный портье Феликс О'Брайен стоял перед дверями гостиницы "Мираж".
     --А Мойкова нет? -- поинтересовался я.
     --Сегодня  же  суббота,  --  напомнил О'Брайен.  -- Мой день. Мойков  в
разъездах.
     --Верно, суббота. --  Как  же я забыл! Значит, впереди  длинное, пустое
воскресенье.
     --Вот  и мисс Фиола тоже  господина Мойкова спрашивала, -- вяло обронил
Феликс.
     --Она еще тут? Или уже ушла?
     --По-моему,  здесь  еще. Во  всяком  случае,  я  не  видел,  чтобы  она
выходила.

     Мария Фиола  вышла мне навстречу из полумрака плюшевого будуара. На ней
опять был ее черный тюрбан.
     --У вас снова съемки? -- спросил я.
     Она кивнула.
     --Совсем забыла, что сегодня суббота. Владимир уехал развозить клиентам
свой напиток богов. Но я  все  предусмотрела. У меня  теперь здесь припасена
собственная бутылка.  Припрятана  у  Мойкова  в  холодильнике.  Даже  Феликс
О'Брайен  пока  что  не  смог  ее  обнаружить.  Но это,  конечно,  долго  не
протянется.  Она  прошла  передо  мной  в  комнатенку за  стойкой и извлекла
бутылку из  холодильника,  откуда-то из  самого угла.  Я  поставил  рюмки на
столик возле зеркала.
     --Вы не ту бутылку взяли, -- предупредил я. -- Это перекись водорода, к
тому же концентрированная. Яд. -- Я показал на этикетку.
     Мария Фиола рассмеялась.
     --Бутылка  та   самая.  А  этикетку  я  сама  наклеила,  чтобы  Феликса
отпугнуть. Перекись водорода, как и водка, ничем не пахнет. У Феликса нюх на
спиртное просто феноменальный, но тут он ничего не учует, пока не попробует.
А чтобы не попробовал -- этикетка! Яд! Просто, верно?
     --Все  гениальные  идеи   просты,  --  ответил  я,   отдавая   дань  ее
изобретательности. -- Потому-то они так тяжело и даются.
     --Первую бутылку  я  тут  завела себе  уже несколько дней назад.  Чтобы
Феликс на  нее  не  позарился, Владимир  Иванович перелил  водку  в  старую,
запыленную бутылку из-под уксуса и даже бумажку приклеил с русскими буквами.
Но она на следующее же утро исчезла.
     --Лахман? -- спросил я, пронзенный молниеносной догадкой.
     Она в изумлении кивнула.
     --Вы-то откуда знаете?
     --Природный дар  аналитика,  --  сухо  ответил  я.  --  Он признался  в
содеянном?
     --Да.  И в приступе раскаяния даже принес взамен вот  эту  бутылку. Она
больше. В ту  едва пол-литра набиралось, а в этой  добрых три четверти. Ваше
здоровье!
     --И ваше! -- Лурдская вода, подумал я. Лахман даже  заподозрить не мог,
что это водка, он же вообще непьющий. Одному Богу известно, как  приняла его
с   такой  святой  водицей  пуэрториканка.  Впрочем,  может,  он  как-нибудь
сообразил выдать ее за сливовицу из Гефсиманского сада?
     --А  я люблю  тут посидеть,  --  призналась Мария Фиола.  --  С прежних
времен привычка  осталась. Я ведь долго  тут жила. Я вообще люблю гостиницы.
Всегда   что-нибудь   случается.   Люди   приезжают,   уезжают...   встречи,
расставания... самые волнующие мгновения в жизни.
     --Вы так считаете?
     --А вы нет?
     Я задумался.  В  моей жизни  встреч и прощаний  было достаточно. Даже с
лихвой. Прощаний  больше. Пожалуй, возможность  спокойной жизни волнует меня
куда сильнее.
     --Может, вы и правы, -- заметил я. -- Но тогда, наверное  большие отели
еще интереснее?
     Мария затрясла тюрбаном так, что бигуди зазвенели.
     --Они  бесцветные.  Здесь  все  по-другому. Здесь  люди не прячут своих
эмоций. Вы это по мне могли видеть. Вы тут Рауля уже встречали?
     --Нет.
     --А графиню?
     --Только мельком.
     --Тогда у вас все впереди. Еще водки? Рюмочки такие маленькие.
     --Они всегда малы.
     Я  ничего не  мог с  собой  поделать: при воспоминании  о  Лахмане  мне
почему-то казалось, что водка  слегка попахивает ладаном.  Опять  вспомнился
"Ланский  катехизис":  "Бойся  собственной  фантазии:  она   преувеличивает,
преуменьшает и искажает".
     Мария Фиола потрогала пакет, лежавший рядом с ней на столике.
     Это  мои  парики. Рыжий, белокурый, черный, седой  и даже белый.  Жизнь
манекенщицы  -- сплошная  кутерьма.  Я  ее не  люблю.  Поэтому перед  каждым
сеансом  делаю  здесь последнюю остановку, а уж потом ныряю с головой во все
эти  переодевания. Владимир --  это  такой оплот спокойствия. У  нас сегодня
цветные съемки. А почему бы вам не пойти со мной? Или у вас другие планы?
     --Да нет. Но ваш фотограф меня вышвырнет.
     --Никки? Что  за  вздор!  Там и без  нас будет куча  народу,  не меньше
дюжины.  А  если  вам станет скучно,  в  любое  время сможете уйти.  Это  не
светская вечеринка.
     --Хорошо.
     Я бы  за  что угодно  ухватился,  лишь  бы  избежать  одиночества  моей
гостиничной  комнаты. В  этой комнате умер  эмигрант  Заль.  В шкафу я нашел
несколько писем.  Заль их так и не отправил. Одно было адресовано Рут Заль в
исправительно-трудовой лагерь Терезиенштадт под Веной. "Дорогая Рут,  я  уже
так давно ничего о тебе не слышал, -- надеюсь,  ты  здорова и у  тебя все  в
порядке".  Я-то  знал,  что концлагерь Терезиенштадт  --  сборный  пункт для
евреев, которых оттуда переправляли в крематории Освенцима Так что Рут Заль,
по всей вероятности,  давным-давно  сожгли. Тем не менее письмо я  отправил.
Оно было полно отчаяния, раскаяния, расспросов и бессильной любви.
     --Будем  брать такси? --  спросил я на  улице,  неприязненно вспомнив о
своем порядком отощавшем бумажнике.
     Мария Фиола мотнула головой.
     --В гостинице "Мираж" такси берет только Рауль. Я  это отлично помню по
временам моей здешней жизни. Все остальные ходят пешком. И я  тоже. Причем с
удовольствием. А вы разве нет?
     --Я-то пешеход-марафонец.  Особенно в Нью-Йорке. Два-три  часа прогулки
для меня сущий пустяк. -- Я умолчал о том, что  завзятым любителем  моционов
стал только в Нью-Йорке, потому что здесь мне не надо опасаться полиции. Это
давало ликующее ощущение свободы, к которому я все еще не привык.
     --Нам недалеко, -- сказала девушка.
     Я хотел взять у нее пакет с париками, но она не позволила.
     --Лучше я сама понесу. Эти штуки ужасно мнутся. Их надо держать в руках
крепко,  но бережно и  нежно,  иначе  они  выскользнут и не смогут  избежать
падения. Как  женщины,  --  добавила  она  вдруг и  рассмеялась. -- Глупость
какая!  У  меня  порочная тяга к банальностям. Очень освежает,  когда вокруг
тебя целый день одни завзятые острословы.
     --Так уж прямо одни?
     Она кивнула.
     --Это  у них профессиональное. Шуточки, парадоксы, ирония --  наверное,
так  проще скрыть легкий налет гомосексуальности, который лежит на всем, что
связано с модой.
     Мы  шествовали  против движения,  рассекая  встречный  поток пешеходов.
Мария  шла  быстро,  энергичным и  широким шагом.  Она не семенила  и голову
держала  высоко, как фигура на  носу  галиона,  --  из-за этого  и сама  она
казалась выше ростом.
     --У нас  сегодня  большой  день,  --  сообщила  она.  --Цветные съемки.
Вечерние платья и меха.
     --Меха? В такую жару?
     --Это  неважно. Мы  всегда  опережаем  погоду  на один, а  то и  на два
сезона.  Летом   готовится  коллекция   осенней   и  зимней  одежды.  Сперва
фотографируют  модели.  А потом  надо еще успеть все  пошить  и развезти  по
оптовикам.  На это  уходят месяцы.  Так  что со временем года  у нас  всегда
какая-то свистопляска. Живешь как бы в двух временах сразу -- в том, которое
на улице, и в том, которое на  съемках. Иногда, бывает, и путаешь. И вообще,
есть во всем этом что-то цыганское, ненастоящее, что ли.
     Мы свернули в  узкий переулок, освещенный  только с двух  концов белыми
неоновыми огнями киосков  и закусочных по углам. Мне  вдруг пришло в голову,
что впервые в Америке я иду по улице с женщиной.

     В  огромной,  почти  голой  комнате,  где  было  расставлено  некоторое
количество стульев  и  несколько  светлых  передвижных  стенок,  высвеченных
яркими лампами, а также имелся небольшой подиум,  собралась  примерно дюжина
людей. Фотограф  Никки дружески обнял  Марию Фиолу, вокруг  носились обрывки
разговоров,  меня  между делом  представили всем собравшимся, тут же  подали
виски, и уже вскоре я очутился в кресле, несколько на отшибе от этой суеты и
всеми забытый.
     Тем  спокойнее  мог я наблюдать за необычным, новым для  меня зрелищем.
Большие картонные коробки уносили за занавеску,  там распаковывали и  затем,
уже пустые,  ставили на место. За ними, по  отдельности,  шли манто и  шубы,
вызвавшие  интенсивные дебаты  --  что,  как  и в  какой  последовательности
снимать.  Помимо  Марии здесь были еще  две манекенщицы -- блондинка, туалет
которой почти исчерпывался изящными серебристыми туфельками, и очень смуглая
брюнетка.
     --Сперва манто, -- решительно объявила энергичная пожилая дама.
     Никки запротестовал. Это был худощавый  человек с  песочными волосами и
тяжелой золотой цепью на запястье.
     --Сперва вечерние платья! Иначе они под шубами помнутся!
     --Девушкам совершенно не обязательно надевать их

     под  шубы!  Наденут  что-нибудь  другое.  Или  вовсе ничего Меха увезут
первыми. Сегодня же ночью!
     --Хорошо, -- согласился Никки. -- Это скорняки, похоже, не  слишком нам
доверяют.  Значит,  сперва  меха.  Давайте  вот  эту  шляпку  из   норки.  С
турмалином.
     Снова  завязалась  дискуссия,  по-английски  и  по-французски,  --  как
фотографировать  шляпку. Я  прислушивался к  интонациям, стараясь не слишком
вникать в  суть. Чрезмерное и чуть напускное оживление участников напоминало
театральное закулисье  -- будто  идет  репетиция  "Сна  в летнюю  ночь"  или
"Кавалера роз". Казалось,  еще немного  -- и  сюда под пенье фанфар впорхнет
Оберон.
     Внезапно лучи юпитеров пучком сошлись на одной из передвижных стенок, к
которой  в срочном порядке придвинули огромную  вазу с искусственным стеблем
дельфиниума. Сюда  и  вышла  блондинка  в  серебристых  туфельках и  бежевой
норковой шляпке. Директриса-распорядительница  еще раз  пригладила  мех, два
юпитера,  установленные  ниже  остальных,  дружно вспыхнули,  и  манекенщица
застыла, словно шалунья-преступница под дулом полицейского пистолета.
     --Снято! -- крикнул Никки.
     Манекенщица сменила позу. Директриса тоже.
     --Еще раз!  -- потребовал Никки.  -- Чуть правее!  Мимо  камеры смотри!
Хорошо!
     Я  откинулся в кресле.  Контраст между моим  реальным положением и этим
зрелищем поверг меня в какое-то потустороннее состояние, в котором, впрочем,
не было ни отрешенности, ни замешательства,  ни испуга.  Скорее это было уже
почти неведомое чувство глубокой успокоенности и мягкого, тихого блаженства.
Мне вдруг пришло в голову, что со  времени моего  изгнания я почти не был  в
театре, а тем паче -- в опере. Случайный  киносеанс -- вот и все, что  я мог
себе  позволить, да  и то  обычно  лишь затем, чтобы  спрятаться,  укрыться,
пересидеть пару часов.
     Я   наблюдал  за  продолжением  съемок  норковой  шапочки  и  белокурой
манекенщицы, которая, казалось, с  каждым новым кадром становится  существом
все  более эфемерным.  Представить себе, что у  нее, как у простых смертных,
есть  элементарные человеческие потребности, было все  трудней. Видимо, дело
было  в  очень  сильном и  ярком освещении, которое  разительно  преображало
реальность, к бы лишая ее  телесности. Кто-то принес мне новую порцию виски.
Хорошо, что  я согласился  сюда  пойти, думал  я.  Впервые за долгое время я
почувствовал, что отдыхаю: гнет, который ощущался более или менее осознанно,
постоянно и почти физически, вдруг спал.
     --Мария! -- крикнул Никки. -- Теперь каракульчу!
     В  тот же  миг  Мария  очутилась  на подиуме,  тоненькая  и стройная  в
окутавшем  ее черном, матово  поблескивающем  манто, в изящной, надетой чуть
набекрень  плоской   шапочке  в  форме  берета   из  того  же  шелковистого,
переливчатого меха.
     --Хорошо! -- воскликнул Никки. -- Стой так! Стой и не двигайся! Нет! --
заорал он  на директрису,  которая попыталась что-то поправить или одернуть.
-- Нет! Хэтти, прошу тебя! После. Мы еще сделаем много снимков. А этот пусть
будет так, ненароком, без всякой позы!
     --Но ведь так не видно...
     --Потом, Хэтти! Снимаю!
     Мария  замерла, но  не так, как прежде  замирала блондинка.  Она просто
остановилась, будто стояла так всегда.  Боковые юпитеры  нащупали ее лицо  и
сверкнули в глазах, которые вдруг наполнились глубокой и чистой синевой.
     --Хорошо! -- заявил Никки. -- Теперь нараспашку!
     Хэтти  подскочила к  Марии. А та медленно распахнула  манто, словно два
крыла огромной бабочки. Прежде манто казалось  ей  почти узким,  на самом же
деле  оно  было  широченное, с  подбивкой  белого  шелка, на  котором  четко
выделялись большие серые ромбы.
     --Так и держи! -- сказал Никки. -- Как павлиноглазка! Крылья пошире!
     --Павлиноглазки не черные. Они фиолетовые, -- поправила его Хэтти.
     --А у нас они черные, -- надменно ответил Никки.
     Оказалось,  однако, что  Хэтти  в бабочках разбирается. Она утверждала,
что Никки имел  в виду траурницу. Тем  не  менее  последнее слово все  равно
осталось за Никки. В моде никаких траурниц нет, решительно заявил он.
     --Ну и как вам это? -- раздался вдруг чей-то голос у меня за спиной.
     Бледный, полноватый мужчина со  странно поблескивающими вишенками  глаз
плюхнулся  в складное  кресло  рядом со мной.  Кресло жалобно  всхлипнуло  и
завибрировало.
     --Великолепно, -- ответил я совершенно искренне.
     --У нас, конечно,  теперь  уже  нет  мехов  от Баленсиаги(21)  и других
великих французских закройщиков, -- посетовал мужчина.  -- Все  из-за войны.
Но Манбоше(22) тоже неплохо смотрится, вы не находите?
     --Еще бы! -- Я понятия не имел, о чем он говорит.
     --Что  ж, будем надеяться, эта проклятая  война скоро  кончится,  и нам
снова начнут поставлять первоклассный материал. Эти шелка из Лиона...
     Мужчина вдруг поднялся -- его позвали. Причину, по которой он проклинал
войну,  я  даже  не счел смехотворной;  напротив,  здесь, в  этом  зале, она
представилась мне едва ли не из самых весомых.
     Начались съемки вечерних платьев. Внезапно возле меня  очутилась Мария.
На ней было белое, очень облегающее платье с открытыми плечами.
     --Вы не скучаете? -- спросила она.
     --Нисколько. -- Я взглянул на  нее. -- По-моему,  у меня даже  начались
приятные  галлюцинации.  В противном  случае  мне  бы  не померещилось,  что
диадему, которая у вас в волосах, я еще сегодня после обеда видел  в витрине
у "Ван Клиф и  Арпелз". Она там  выставлена как диадема императрицы Евгении.
Или это была Мария Антуанетта?
     --А  вы  наблюдательны. Это действительно  от "Ван Клиф  и  Арпелз". --
Мария засмеялась.
     --Вы ее купили? --  спросил  я.  В этот  миг  для  меня  не было ничего
невозможного.  Как  знать, вдруг  эта девушка --  беглая  дочь какого-нибудь
короля мясных консервов Чикаго. В газетах, в колонке светских сплетен, мне и
не такое случалось читать.
     --Нет.  И   даже   не   украла.   Просто   журнал,  для   которого   мы
фотографируемся, взял ее напрокат. Вон тот мужчина сразу по окончании съемок
увезет ее обратно. Это служащий фирмы "Ван Клиф", он охраняет драгоценности.
а что вам понравилось больше всего?
     --Черное кепи из каракульчи, которое на вас было. Это ведь Баленсиага?
     Она обернулась и уставилась на меня во все глаза.
     --Это Баленсиага, -- медленно повторила она. -- Но вы-то откуда знаете?
Вы  что, тоже  из  нашего  бизнеса?  Иначе откуда  вам  знать,  что кепи  от
Баленсиаги?
     --Пять минут  назад  я  этого  еще  не знал. Я бы  счел,  что это марка
автомобиля.
     --Откуда же сейчас знаете?
     --Вон тот бледный незнакомец меня  просветил. Вернее,  он только назвал
фамилию, а уж остальное я сам домыслил.
     --Это  действительно  от  Баленсиаги,  -- сказала она. --  Привезли  на
бомбардировщике. На "летающей крепости". Контрабандой.
     --Отличное  применение для бомбардировщика. Если бы все бомбардировщики
так использовались, наступил бы золотой век.
     Она засмеялась.
     --Значит, вы  не шпион от конкурентов  и  у вас  не припрятан в кармане
миниатюрный фотоаппарат,  чтобы похитить  наши  секреты  зимней  моды?  Даже
жалко! Но похоже,  за  вами  все равно  глаз  да глаз нужен. Выпивки  у  вас
достаточно?
     --Спасибо, да.
     --Мария! -- позвал фотограф. -- Мария! Съемка!
     --Потом мы все еще на часок заедем в "Эль Марокко. -- сообщила девушка.
-- Вы ведь тоже поедете? Вам меня еще домой провожать.
     И прежде чем я успел ответить, она уже стояла на подиуме. Разумеется, я
не мог  с ними ехать. У меня просто денег не хватит. Впрочем, рано  об  этом
думать. Пока  что я  целиком  отдался флюидам этой  атмосферы,  где  шпионом
считается тот,  кто норовит похитить покрой меховой шапочки, а не  тот, кого
всю  ночь  пытают и на рассвете расстреливают.  Здесь даже время подставное,
подмененное. На  улице  жарища,  а тут зимнее царство  --  норковые шубки  и
лыжные  куртки нежатся  в сиянии юпитеров.  Некоторые модели  Никки снимал в
новых  вариациях.  Смуглая  манекенщица вышла в рыжем парике, Мария  Фиола в
белокуром, а  потом и вовсе в седом -- за несколько  минут она постарела лет
на десять. Из-за  этого у  меня  возникло странное чувство, будто я  знаю ее
целую вечность. Манекенщицы уже не  давали себе труда уходить за занавеску и
переодевались у всех на глазах. От яркого  прямого света  они устали  и были
возбуждены.  Но  окружающие  мужчины  не  обращали  на  них  почти  никакого
внимания. Некоторые явно  были  гомосексуалистами, другие,  вероятно, просто
привыкли к виду полуобнаженных женщин.
     Когда картонные коробки были наконец убраны, я объявил Марии Фиоле, что
никуда с  ней  не иду.  Где-то  я уже слыхал,  что  "Эль  Марокко" --  самый
шикарный ночной клуб во всем Нью-Йорке.
     --Но почему? -- удивилась она.
     --Я сегодня не при деньгах.
     --Какой  же  вы дурачок! Мы все  приглашены. Журнал за все платит. А вы
сегодня со мной. Неужели вы думаете, я бы позволила ва