скрытая  ранее  в  шутливом  подтексте  тема
идиллической гармонии, первозданной  невинности  и  благости  природы.  Поэт
противопоставляет природу упадку современного мира. Это  отчетливо  видно  в
"Нимфе, оплакивающей смерть фавна", где жестокие солдаты ради забавы убивают
ручного оленя, и в "Бермудах", где пышная тропическая природа  с  ее  вечной
весной и изобилием плодов ассоциируется пуританами, оставившими родину из-за
религиозных лреследований, с земным раем, уготованным для них Провидением.
     В стихах о косаре Дамоне поэт обращается  к  иному  аспекту  пасторали.
Фигура Дамона немного загадочна, и его отношения с природой двойственны.  Он
тонко  чувствует  ее  прелесть  и  яростно  возражает  против  ее  украшения
человеком. Природа для него  выше  искусства  ("Косарь  против  садов").  Но
вместе с тем его труд сеет смерть - ведь недаром смерть обычно и  изображают
с косой в руках ("Дамон-косарь"). Более того, любовь, которая  в  пасторали,
как правило, дарит героям счастье, здесь служит причиной гибели косаря,  ибо
она разъединяет его с природой и помрачает его разум ("Песня косаря"). Как и
в других вещах Марвелла, счастье на  лоне  природы  ассоциируется  поэтом  с
одиночеством.
     Наиболее полно мысли о природе Марвелл выразил  в  своем,  быть  может,
самом знаменитом  и  сложном  стихотворении  "Сад".  Его  лирический  герой,
отказавшись от честолюбивых помыслов  и  разочаровавшись  в  любви,  находит
покой среди зелени сада. С  шутливой  улыбкой  поэт  обыгрывает  парадокс  -
простота сельского уединения более "цивилизованна",  чем  людское  общество.
Мысль, казалось бы, предвосхищающая романтиков. Но, как и  Воэн,  Марвелл  -
художник  своей  эпохи.  И  для  него  природа  тоже  во   многом   является
иероглифической книгой  откровения,  а  учение  неоплатоников,  по-видимому,
интересует его ничуть не меньше, чем автора  "Искр  из-под  кремня".  Однако
идеи эти Марвелл осмысляет иначе, чем Воэн. Главным для него  становится  не
созерцание, позволяющее уйти от тревог современности, но  противопоставление
созерцательного и деятельного идеалов жизни, которое поэт  понимает  в  духе
диалектики мышления, знакомой по "Горацианской оде".
     Слияние с природой дает герою "Сада" возможность изведать экстатическое
блаженство, которое поэт шутливо сравнивает с райским,  уподобляя  свой  сад
Эдему, где Адам жил в одиночестве до сотворения Евы. От чувственных радостей
герой согласно  неоплатонической  иерархии  ценностей  поднимается  к  более
высоким радостям мысли, творческой фантазии. Но тем  самым  активное  начало
вторгается в царство покоя и тишины, готовя духовное возрождение героя:

                          А между тем воображенье
                          Мне шлет иное наслажденье:
                          Воображенье - океан,
                          Где каждой вещи образ дан;
                          Оно творит в своей стихии
                          Пространства и моря другие;
                          Но радость пятится назад
                          К зеленым снам в зеленый сад.

     Знаменательно, что душа героя, в экстазе на миг освободившись  от  оков
тела, не устремляется ввысь, но взирает на землю и наслаждается ее красотой.
В заключительной строфе поэт возвращает героя  в  обыденный  мир.  Цветочные
часы в саду отсчитывают время  не  только  для  трудолюбивой  пчелы  (так  в
оригинале), но и для нас - созерцание подготовило героя к действию.
     Подобная же диалектика созерцательного и активного идеалов характерна и
для поэмы Марвелла "Усадьба в Эплтоне",  посвященной  генералу  Фэрфаксу,  в
доме которого поэт прожил около двух лет, обучая языкам юную дочь  генерала.
Поэма развивает традиции "Пенсхерста" Джонсона. Ее  автор  искусно  вплетает
тему природы в панегирик Фэрфаксу и его дочери, чья судьба в поэме предстает
в широком историко-политическом контексте. В  образной  структуре  "Эплтона"
уже вся Англия является прекрасным райским  садом,  куда  гражданская  война
вносит смерть и разорение. Лирический герой поэмы спасается от них  в  лесу,
обретя покой в чтении "мистической книги природы". Здесь, как  и  в  "Саду",
созерцание помогает духовно возродиться.
     Разнообразна любовная лирика Марвелла. В  большинстве  стихотворений  о
любви поэт довольствуется тем, что варьирует знакомые мотивы,  делая  это  с
присущим ему изяществом и тактом. Однако  в  лучших  стихотворениях  Марвелл
находит самостоятельный поворот темы.
     Поэт сталкивает чувство героя с враждебными ему  обстоятельствами.  Это
вовсе не классицистический конфликт любви и чести,  в  котором  долг  обычно
подчиняет чувство. У  Марвелла  враждебные  герою  силы  абсолютизируются  в
барочном духе, принимая космические  формы.  Поэт  олицетворяет  их  в  виде
Судьбы и Времени.  Так  в  "Определении  любви"  сама  "завистливая  Судьба"
помещает  любящих  на  противоположных  полюсах  земли,  делая  их   встречу
возможной лишь в случае космической катастрофы:

                      И я бы пролетел над бездной
                      И досягнуть бы цели мог,
                      Когда б не вбил свой клин железный
                      Меж нами самовластный рок...

                      И вот он нас томит в разлуке,
                      Как полюса, разводит врозь;
                      Пусть целый мир любви и муки
                      Пронизывает наша ось, -

                      Нам не сойтись, пока стихии
                      Твердь наземь не обрушат вдруг
                      И полусферы мировые
                      Не сплющатся в единый круг.

     При том, что Марвелл явно забавляется, вводя в текст ученые термины,  в
стихотворении есть и вызов судьбе, тем обстоятельствам, которые в XVII  веке
в отличие от эпохи Ренессанса стала казаться человеку всесильными.  Не  имея
возможности быть вместе,  любящие  избирают  духовный  союз,  противостоящий
велению звезд:

                       Любовь, что нас и в разлученье
                       Назло фортуне единит, -
                       Души с душою совпаденье
                       И расхождение Планид.

     Иное  решение  Марвелл  предлагает   в   стихотворении   "К   стыдливой
возлюбленной", которое развивает привычный для  поэзии  XVII  века  мотив  -
"лови мгновение". Но оно далеко от элегантной игривости Джонсона,  гедонизма
кавалеров или "буйной учтивости" Геррика. В своем понимании любви поэт ближе
всего к Дойну. Врагом любящих в стихотворении Марвелл а выступает  время.  В
отличие от героев неоплатонических стихов Донна герой Марвелла не  может  до
конца вырваться из-под власти времени. Но он смело бросает ему вызов. И если
герой стихотворения не в силах задержать ход времени,  то  он  может  "сжать
время"  в  своем  сознании  и,  парадоксальным  образом  ускорив  его   бег,
превратить единый миг в вечность:

                    Всю силу, юность, пыл неудержимый
                    Сплетем в один клубок нерасторжимый
                    И продеремся, в ярости борьбы,
                    Через железные врата судьбы.
                    И пусть мы солнце в небе не стреножим -
                    Зато пустить его галопом сможем!

     Для поэзии Марвелла характерны особая  сдержанность,  уравновешенность,
изысканная плавность, которая часто соединяется с легкой  шутливостью  тона,
что позволяет  поэту  с  улыбкой  говорить  о  самом  серьезном.  Элегантной
простотой речи, строгой законченностью форм стиха Марвелл ближе  Джонсону  и
кавалерам, чем метафизикам. Вместе  с  тем  поэзия  Марвелла  гораздо  более
насыщена мыслью  и  интроспективна,  чем  стихи  кавалеров.  Поэт  при  этом
виртуозно владеет разнообразными концептами, превосходя здесь многих  других
метафизиков. Однако все это  уже  стало  привычным,  и  нужен  был  поистине
рафинированный вкус Марвелла, чтобы избежать штампов.
     Марвелл не просто замыкал литературную эпоху.  Его  позднее  творчество
органично вписывается в  искусство  эпохи  Реставрации.  Отличие  лирических
стихотворений Марвелла от его поздних сатир настолько сильно,  что  кажется,
будто их написали разные люди. Но подобная  эволюция  не  столь  неожиданна,
если вспомнить, что поэт изредка сочинял сатиры  и  в  50-е  годы.  Для  них
совсем нетипична ироническая отрещенность его  лирики,  как  нетипична  она,
скажем, и для "Первой годовщины правления О. К.", панегирика, прославляющего
Кромвеля. Поздняя манера Марвелла с ее намеренно публичным тоном, не имеющим
ничего общего  с  лирической  интроспекцией  и  интеллектуальной  трезвостью
суждения, вырабатывалась исподволь.
     Сатиры Марвелла эпохи Реставрации сознательно злободневны, и  симпатии,
а главное, антипатии автора выражены в них четко:  и  недвусмысленно.  Ни  о
какой диалектике противоположных точек зрения тут нет и речи. Фактура  стиха
много грубее, чем в лирике, а тон резче. Поэт пишет рифмованными  куплетами,
нарочно сближая свой стиль со  стилем  уличной  баллады.  Это  понятно,  ибо
Марвелл обращается теперь к широким массам читателей, и говорит,  с  ними  о
насущных политических вопросах, которые волнуют  всех  и  каждого.  Опасаясь
преследования  за  критику,  поэт  печатал  сатиры  анонимно,  и   авторство
некоторых из них спорно - уж слишком ловко он воспроизводит  там  популярную
манеру эпохи, намеренно растворяя в ней  свою  индивидуальность.  Утонченное
остроумие Марвелла теперь становится язвительно-насмешливым,  и  его  стрелы
бьют наповал. Сатиры содержат множество выпадов против  бездарных  и  алчных
советников "веселого монарха". Не щадит поэт  и  распущенные  нравы  высшего
света. В его стихах оживает целая галерея гротескно-комедийных характеров, с
помощью  которых  Марвелл  оценивает   политическую   ситуацию   в   стране.
Многочисленные эпизоды с их участием  напоминают  одновременно  злободневный
анекдот и сцены из  пьес  лучших  комедиографов  эпохи.  Вывод  же,  который
Марвелл делает в "Наставлении живописцу", напрашивается и во всех других его
сатирах: "наша леди государство" живет в состоянии анархии, глупости, страха
и невежества. Связь с  традицией  прошлого  в  позднем  творчестве  Марвелла
прервана. Оно устремлено вперед, предвосхищая сатирическую поэзию Драйдена и
Попа.
     Поэтическая традиция эпохи Реставрации, отвечавшая новым  культурным  и
интеллектуальным  запросам  общества,  возникла  не  на  пустом  месте.   Ее
исподволь  готовил  предшествующий  период.  Как   мы   пытались   показать,
некоторыми чертами своей лирики новую эпоху предвосхитили Саклинг,  Каули  и
Марвелл. Известную роль тут сыграло и творчество  менее  одаренных,  хотя  и
очень популярных в  XVII  веке  Эдмунда  Уоллера  и  Джона  Денема,  которые
противопоставили свою поэзию стилистическим излишествам, манеры метафизиков.
Оба они стремились к классицистической ясности слога и упорядочиванию стиха,
сводя его к единообразию рифмованного куплета.  В  середине  века  к  поэзии
обратился и Джон Мильтон. Отталкиваясь от опыта Спенсера, Шекспира Джонсона,
он  постепенно  обретал  собственный   голос,   торжественно-приподнятый   и
напевно-величавый, который столь точно соответствовал  грандиозному  замыслу
"Потерянного  рая".  И,  наконец,  начиная  с  40-х  годов  в  Англии  стали
появляться барочные эпопеи Дэвенанта, Каули, Чемберлена  и  других  авторов,
которые тоже; предвосхищали  поэтические  эксперименты  ближайшего  будущего
{Miner E. The Restoration Mode from Milton to Dryden.  Princeton,  1974.  P.
53-128.}.
     С наступлением эпохи Реставрации резко  изменилась  привычная  иерархия
жанров. Лирика явно отошла на второй план  главное  место  заняли  эпические
жанры, столь емко представленные в творчестве Мильтона, Батлера и  Драйдена.
Прежняя поэтическая  традиция  быстро  вышла  из  моды.  Драйден,  в  юности
увлекавшийся  Донном,  впоследствии  подверг  его  манеру  жесткой  критике.
Творчество поэтов начала и середины  XVII  века  отныне  надолго  становится
непопулярным. Правда, подспудно традиция  метафизиков  еще  некоторое  время
продолжала существование в стихах Томаса Траэрна (1637/8-1674), но мало  кто
мог подозревать об этом в эпоху Реставрации. Рукописи  Траэрна,  никогда  не
печатавшиеся при его жизни, были обнаружены лишь в 1896 году.
     Судьба книг порой бывает причудлива. В эпоху Просвещения  поэты  первой
половины XVII века были известны, но мало популярны. Лучшим из них  считался
Каули, хотя и его упрекали за отсутствие  должного  вкуса.  Знаменитый  поэт
начала XVIII века Александр Поп переписывал за Донна его сатиры, приглаживая
резкость  тона  и  исправляя  неуместные  с  его  точки   зрения   вольности
поэтической манеры. Вслед за Попом и другие менее значительные поэты взялись
за  исправление  отдельных  стихотворений  из  цикла   "Песни   и   сонеты",
искусственно подгоняя их под мерки  поэтики  просветительского  классицизма.
Джорджа Герберта в XVIII  веке  ценили  в  основном  за  назидательность,  а
Марвелла - за  политическую  смелость  его  сатир  {Metaphysical  Poetry.  A
Casebook; London, 1974.}.
     Слава к поэтам XVII века  возвращалась  медленно.  Романтики  возродили
интерес к их  творчеству,  хотя  собственная  поэзия  романтиков  была  мало
связана с традицией двухвековой давности. Тем не менее Лэм и Де Квинси  дали
высокую  оценку  Донну,  а  Шелли  заинтересовался  стихотворениями   Крэшо.
Особенно много для понимания поэзии XVII века сделал  Кольридж,  у  которого
можно встретить ряд тонких и весьма точных наблюдений по поводу лирики Донна
и его младших современников.
     Во второй  половине  XIX  века  предприимчивый  и  неутомимый  издатель
Александр Гроссарт выпустил в свет сочинения Донна, Джорджа Герберта, Воэна,
Крэшо и Марвелла, снабдив их  пространными  предисловиями.  Больше  внимания
стали уделять им и критики, правда пока еще не принявшие в целом их  манеры,
но  все  же  обнаружившие  у   них   множество   ярких   и   удачных   мест.
Заинтересовались ими и поэты. Роберта Браунинга привлекла  к  себе  резкость
тона лирики Донна, искусно разработанная им форма  драматического  монолога.
Джерард Мэнли Хопкинс в своих смелых экспериментах оглядывался на творчество
Джорджа Герберта и других метафизиков.
     Однако истинное признание к  поэтам  XVII  века  пришло  лишь  в  нашем
столетии. В 1912 году Герберт Грирсон выпустил первое академическое  издание
поэзии Донна, а  в  1921  году  он  же  опубликовал  прекрасно  составленную
антологию "Метафизические стихотворения и поэмы XVII века".  Благодаря  этим
изданиям творчество поэтов XVII века стало доступным не только узкому  кругу
специалистов, но и самым широким  слоям  читателей,  которые  с  энтузиазмом
приняли их поэзию. А вслед за этими  книгами  стали  выходить  академические
издания стихов  младших  современников  Донна  и  разнообразные  критические
исследования, посвященные их творчеству, не только на английском,  но  и  на
многих других языках мира.
     Уже  в  первые  десятилетия  нашего  века  крупнейшие  художники  слова
обратились к традиции XVII века в поисках  новых  путей  английской  поэзии.
Творчество Донна и метафизиков сыграло важную роль в удивительном  изменении
манеры позднего У. Б. Йейтса. Цитатами  и  аллюзиями  из  поэтов  XVII  века
пестрят произведения Т. С.  Элиота.  Для  него  их  стихи  -  часть  великой
национальной традиции английской культуры. В своих статьях  Элиот  стремился
показать, насколько Донн и метафизики близки  современности.  Следы  влияния
Донна, Джонсона, метафизиков кавалеров в той или иной мере можно  обнаружить
также и в стихах У. X. Одена,  Стивена  Спендера,  Роберта  Грейвза,  Дилана
Томаса и других поэтов современной Англии.
     В стихотворении "Его поэзия - его  памятник"  Роберт  Геррик,  подражая
Горацию, писал:

                           О Время, пред тобой
                              Все пали ниц,
                              Своей тропой
                           Идешь, не помня лиц.

                           Всяк, попадя в твой плен,
                              В конце сойдет
                              Во мрак и тлен,
                           И скоро - мой черед.

                           Но камень скромный сей,
                              Что я воздвиг,
                              Свергать не смей,
                           Завистливый старик.

     Вместе с Герриком вызов  времени  бросили  и  другие  английские  поэты
первой половины XVII века. Рожденные ими стихи не ушли  "во  мрак  и  тлен".
Поэзия Донна, Джонсона и их младших современников - неотъемлемая часть живой
для современного читателя классики.

                                                             А. Н. Горбунов


ЛИРИКА

     Джон Донн
     Бен Джонсон
     Эдвард Герберт
     Генри Кинг
     Джордж Герберт
     Томас Кэрью
     Ричард Лавлейс
     Джон Саклинг
     Уильям Дэвенант
     Роберт Геррик
     Генри Воэн
     Ричард Крэшо
     Авраам Каули
     Эндрю Mapвелл


                                 Джон Донн

ПЕСНИ И СОНЕТЫ

С ДОБРЫМ УТРОМ

                     Да где же раньше были мы с тобой?
                          Сосали грудь? Качались в колыбели?
                     Или кормились кашкой луговой?
                          Или, как семь сонливцев, прохрапели
                     Все годы? Так! Мы спали до сих пор;
                     Меж призраков любви блуждал мой взор,
                Ты снилась мне в любой из Евиных сестер.

                     Очнулись наши души лишь теперь,
                          Очнулись - и застыли в ожиданье;
                     Любовь на ключ замкнула нашу дверь,
                          Каморку превращая в мирозданье.
                     Кто хочет, пусть плывет на край земли
                     Миры златые открывать вдали -
                А мы свои миры друг в друге обрели.

                     Два наших рассветающих лица -
                          Два полушарья карты безобманной:
                     Как жадно наши пылкие сердца
                          Влекутся в эти радостные страны!
                     Есть смеси, что на смерть обречены,
                     Но если наши две любви равны,
                Ни убыль им вовек, ни гибель не страшны.

                Перевод Г. М. Кружкова


ПЕСНЯ

                         Трудно звездочку поймать,
                                 Если скатится за гору;
                         Трудно черта подковать,
                              Обрюхатить мандрагору,
                         Научить медузу петь,
                         Залучить русалку в сеть,
                                 И, старея,
                                 Все труднее
                         О прошедшем не жалеть.

                         Если ты, мой друг, рожден
                                 Чудесами обольщаться,
                         Можешь десять тысяч ден
                                 Плыть, скакать, пешком скитаться;
                         Одряхлеешь, станешь сед
                         И поймешь, объездив свет:
                                       Много разных
                                       Дев прекрасных,
                         Но меж ними верных нет.

                         Коли встретишь, напиши -
                              Тотчас я пущусь по следу!
                         Или, впрочем, не спеши:
                              Никуда я не поеду.
                         Кто мне клятвой подтвердит,
                         Что, пока письмо летит
                                 Да покуда
                                 Я прибуду,
                         Это чудо устоит?

                         Перевод Г. М. Кружкова


ЖЕНСКАЯ ВЕРНОСТЬ

                      Любя день целый одного меня,
                      Что ты назавтра скажешь, изменя?