Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
что ж господу их не миловать, раз у них скота
много? Скот - он всему основа!
Слимак задумался и вдруг хлопнул ладонью по столу.
- Кум, староста! - воскликнул он с воодушевлением. - Продайте мне
корову!
- Продам! - ответил Гроховский и тоже хлопнул по столу ладонью.
- Даю вам... тридцать... один рубль... ей-богу, только по дружбе.
Гроховский обнял его.
- Кум, дайте мне тридцать... ну, хоть тридцать четыре рубля бумажками
да рубль серебром за повод.
В горницу осторожно скользнули набегавшиеся вволю ребята. Хозяйка
налила им похлебки и отвела в дальний угол, велев сидеть смирно. Они и в
самом деле все время сидели смирно, только Стасек один раз свалился с лавки,
а Ендрек получил от матери тумака. Зато Магда притаилась, как мышка, а
вздремнувшему Мацеку привиделось во сне, будто он сидит в боковушке на стуле
со спинкой и пьет водку. Батрак чувствовал, как водка ударила ему в голову,
как, захмелев, он развалился не хуже Слимака и во что бы то ни стало хотел
поцеловать старосту!.. Вдруг он вздрогнул и, смущенный, очнулся.
Из боковушки доносился запах водки, чадила догорающая плошка. Слимак и
Гроховский сидели рядышком.
- Кум... староста... - говорил Слимак, стуча кулаком по столу. - Я дам
тебе, сколько ты пожелаешь, говори, стало быть... последнее слово. Твое
слово для меня дороже денег, потому что ты голова. На всю волость ты один
голова. Старшина - он свинья. Для меня ты старшина, да какой там старшина,
ты лучше самого комиссара, потому что ты - голова... Один ты голова на всю
волость, убей меня гром!
Они обнялись, и Гроховский заплакал.
- Юзек!.. Брат!.. - говорил он, - не зови меня старостой, зови братом,
потому что я тебе брат и ты мне брат...
- Войцех... староста... Говори, сколько хочешь за корову?.. Я столько и
дам, кишки из себя вымотаю, а дам.
- Тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром за повод.
- Господи помилуй! - ахнула хозяйка. - Да ведь вы только что отдавали
корову за тридцать три рубля?
Гроховский поднял мокрые от слез глаза сперва на нее, потом на Слимака.
- Отдавал? - спросил он. - Юзек, брат, отдавал я тебе корову за
тридцать три рубля?.. Ладно! Отдаю... Бери... Пусть сирота погибает, зато уж
у тебя, брат, корова будет что надо.
Слимак еще сильней стукнул кулаком по столу.
- Как, чтобы я сироту обидел?.. Не желаю!.. Даю тридцать пять рублей и
рубль за повод.
- Что ты болтаешь, дурень? - урезонивала его жена.
- Не дури, - поддержал ее Гроховский. - Ты меня так угостил, так
употчевал, что тебе я отдам корову за тридцать три рубля. Аминь, вот мое
последнее слово.
- Не желаю!.. - орал Слимак. - Я не еврей и за угощение не беру.
- Юзек!.. - уговаривала его жена.
- Пошла вон! - крикнул Слимак, с трудом поднимаясь со стула. - Я тебе
покажу, как мешаться в мои дела...
И вдруг упал в объятия плачущего навзрыд Гроховского.
- Тридцать пять рублей бумажками и рубль серебром за повод! - кричал
он.
- Чтоб мне из пекла не вылезть, не возьму! Тридцать три, - всхлипывал
Гроховский.
- Юзек! - унимала Слимака жена. - Да уважь ты гостя... Ведь он постарше
тебя, он староста, его тут воля, а не твоя... Мацек, - обратилась она к
батраку, - ну-ка помоги мне отвести их в ригу.
- Сам пойду!.. - заревел Слимак.
- Тридцать три рубля, - стонал Гроховский. - Хоть ты убей меня, разруби
на мелкие кусочки, ни гроша больше не возьму... Иуда я, пес поганый, хотел
тебя надуть, как немец, для того и говорил, будто веду корову к Гжибу... А я
к тебе ее вел, потому что ты мне брат...
Обнявшись, они вышли из боковушки, но сразу же ткнулись в окно. И
только когда Мацек отворил им дверь в сени, они - после нескольких более или
менее удачных попыток - все-таки попали во двор.
Хозяйка зажгла фонарь и достала из клети рядно и подушку, чтобы
постелить Гроховскому в риге. Проходя по двору, она увидела странную сцену:
Слимак, лежа на навозной куче, убеждал Гроховского лечь спать, а староста
опустился подле него на колени и, вытирая слезы полой зипуна, читал молитвы.
Над ними с озабоченным видом стоял батрак.
- Верно, вы чего-то крепкою им дали, - сказал он хозяйке.
- Бутылку очищенной выпили.
- Ого-го!..
- Ну, вставай, пропойца! - прикрикнула она на мужа.
- Не встану! - рассердился Слимак. - А ты, баба, убирайся, пока цела!
Покомандовала - и хватит... Я тут теперь хозяин. Я корову купил, я у пана
луг арендую...
- Поднимайся, Юзек, - говорила хозяйка, - не то, смотри, водой окачу.
- Я тебя окачу, вот только возьму кнут!.. - ответил Слимак.
Гроховский бросился ему на грудь и стал его целовать.
- Вставай, брат, - молил он, - не озорничай, не то нам обоим будет
худо.
Батрак только диву давался, видя, как водка меняет людей. Староста,
слывший на всю волость суровым человеком, плакал, как дитя, а Слимак ни за
что не хотел подняться с навоза, орал, как эконом, да еще стращал жену, что
теперь он тут хозяин!..
- Пойдемте-ка, староста, в ригу, - сказала Слимакова, беря Гроховского
за руку.
Великан поднялся; кроткий, как овечка, позволил Мацеку и Слимаковой
взять себя под руки и покорно пошел с ними. Хозяйка выбрала самую большую
кучу сена и устроила ему отличную постель; тем временем старосту совсем
разморило, он повалился на ток, и не было никакой возможности сдвинуть его с
места; так он там и остался.
- Ты, Мацек, ступай к себе, - приказала батраку Слимакова. - А этот
пьяница, - показала она на мужа, - пусть валяется в навозе, в другой раз не
будет бунтовать.
Мацек, как и следовало смиренному батраку, тотчас исчез в глубине
конюшни. Но когда во дворе все затихло, он развлечения ради стал воображать,
будто он сам напился пьяным.
- Здесь буду спать, - бормотал он, подражая Слимаку. - Теперь я тут
хозяин...
Потом он вообразил себя старостой, опустился на колени возле своей
убогой постели и заговорил с ней растроганным голосом, совсем как староста
со Слимаком:
- Вставай, брат, не озорничай, а то нам обоим будет худо...
Чтобы больше походить на Гроховского, он силился заплакать. Вначале
ничего не получалось, но как пришло ему на ум, что нога-то у него
перешиблена и что разнесчастней его и не сыщашь на свете, что хозяйка даже
рюмки водки ему не дала, Мацек залился самыми настоящими слезами. Так и
уснул он, заплаканный, на своей подстилке, как дитя у матери на коленях.
Около полуночи Слимак очнулся. Болела голова, вокруг все намокло. Он
открыл глаза - темно; прислушался, вытянул руку и понял, что идет дождь;
попробовал было сесть, но убедился, что лежит головой вниз.
Постепенно к нему стала возвращаться память. Он вспомнил старосту,
корову в черных пятнах, пшенную похлебку и большую бутыль водки. Что сталось
с водкой, он в точности не представлял себе, но ощущал какое-то недомогание
и не сомневался, что повредила ему чересчур горячая похлебка.
- Сколько раз я говорил, чтоб пшена не варили на ночь; известное дело,
что пшено дольше всего держит в себе жар! - проворчал мужик и с трудом
поднялся.
Теперь он уже твердо знал, что находится у себя во дворе, возле
навозной кучи.
- Эк куда меня занесло! - крякнул он. - И не мудрено. Хуже нет: водку
мешать с горячим. Пшено-то ведь - чистый огонь...
Ночь была темная, так что он едва разглядел свою хату. Он побрел к ней,
но очень медленно, словно колеблясь, и даже с минуту посидел на пороге,
опустив на руки отяжелевшую голову. Но дождь становился все назойливее, и
Слимак отважился войти.
В сенях он снова постоял, послушал, как храпит Магда. Потом осторожно
отворил дверь в горницу, но дверь не просто заскрипела, а, казалось ему,
заревела, как корова. Сразу его обдало жаркой духотой, от которой еще больше
захотелось спать, и он решил - будь что будет - добраться до постели.
В первой горнице на лавке у окна дышал Стасек, но в боковушке было
тихо. Слимак понял, что жена не спит, и ощупью стал пробираться к кровати.
- Подвинься-ка, Ягна, - сказал он, силясь говорить сурово, хотя сам
замирал от страха.
Молчание.
- Да ну... подвинься малость...
- Пошел вон, пьяница, пока я добром говорю!..
- А куда я пойду?
- В хлев иди или на навозную кучу, там тебе место! - сердито ответила
жена. - Хозяином тебе захотелось быть, вот и хозяйствуй, а от меня уходи
прочь, пропойца!.. Кнутом вздумал мне угрожать; погоди, я тебе это
попомню...
- Эх, да что зря болтать, раз ничего с тобой не сделалось, - прервал ее
муж.
- Ничего не сделалось? А кто уперся и надумал платить за корову
тридцать пять рублей да еще рубль за повод, когда сам Гроховский вот-вот
отдал бы за тридцать?.. Я насилу вымолила у него, чтобы взял тридцать три...
Видать, три рубля для тебя ничего не стоят?
Но Слимак ее не слушал. В отчаянии он схватился за голову, хоть в
боковушке было темно, и попятился назад, в горницу, где спал Стасек. Там он
бросился на лавку и нечаянно придавил мальчику ноги.
- Это вы, тятя? - проснувшись, спросил Стасек. - Да, я.
- А что вы тут делаете?
- Так, просто присел; что-то меня мутит.
Мальчик поднялся и обнял его за шею.
- Хорошо, что вы тут, - сказал он, - а то по мне все ходили эти немцы.
- Какие немцы?
- Да те двое, что были в поле: старик и бородатый. Ничего не говорят,
чего им надо, а сами все топчут меня, топчут.
- Спи, сынок, нет тут никаких немцев.
Стасек еще крепче прижался к отцу, но Слимака совсем разморило, до того
ему хотелось спать, и они оба повалились на лавку; однако вскоре мальчик
снова заговорил:
- Тятя, а правда, - спросил он вполголоса, - правда, что вода видит?
- Что ей видеть?
- Все, все... Небо, наши холмы и вас тоже она видела, когда вы шли за
бороной.
- Спи, сынок, а то ты невесть какую несуразицу понес, - успокаивал его
Слимак.
- Видит, видит, тятя, я знаю, - прошептал мальчик и уснул.
В хате было очень жарко; Слимак, вконец разомлев, поплелся во двор и, с
трудом передвигая неповиновавшиеся ноги, добрался до риги. У входа он едва
не наступил на Гроховского, затем после нескольких неудачных попыток
наткнулся на скирду соломы и весь зарылся в ней, так что не видно было даже
сапог.
- А корову-то я купил, все-таки купил, - буркнул он, засыпая.
"IV"
На другой день Слимака разбудил окрик жены:
- Долго ты еще будешь валяться?
- А что? - спросил он из-под соломы.
- Пора в имение идти.
- Звали меня?
- Чего тебя звать? Сам должен идти насчет аренды.
Мужик заохал, но поднялся и вышел на гумно. Вид у него был
сконфуженный, лицо отекло, в волосах торчала солома.
- Ого! На что стал похож, - брюзжала жена. - Зипун мокрый, весь
замызгался, сапожищи небось всю ночь не снимал, а теперь смотрит на людей,
как разбойник какой. Пугалом в конопле тебе стоять, а не с паном толковать.
Обрядись хоть, - куда ты такой пойдешь?
Не сказав больше ни слова, она опять пошла к коровам в закут, а у
Слимака от сердца отлегло, что на том все и кончилось. Он-то думал, что она
полдня будет его теперь пилить.
Он вышел во двор. Солнце уже высоко поднялось, и земля успела обсохнуть
после ночного дождя. Подул ветерок и принес из оврагов птичий щебет и
какой-то запах, влажный и веселый. За ночь зазеленели поля, на деревьях
распустились листочки, небо синело, словно вымытое, и мужику показалось, что
даже хата его побелела.
- Ох, и хорош денек! - пробормотал он, ощущая прилив бодрости, и пошел
в горницу одеваться.
Вытряхнув из волос солому, он надел чистую рубашку и новые сапоги. Но,
на его вкус, они недостаточно лоснились; он взял кусок сала и смазал им
сперва волосы, а затем сапоги - от голенищ до каблуков. Наконец, подошел к
зеркалу и, взглянув сначала на ноги, а потом на свое отражение, ухмыльнулся
от удовольствия, такое яркое сияние исходило от его головы и сапог. К тому
же что-то нашептывало ему, что при виде столь великолепно напомаженного
мужика пан не устоит и отдаст ему луг в аренду.
В эту минуту вошла жена и, окинув его презрительным взглядом, сказала:
- Ты чего вымазался? Салом от тебя разит - не продохнешь. Что бы тебе
умыться да волосы причесать?
Признав справедливость ее замечания, Слимак достал из-за зеркальца
частый гребень и до тех пор расчесывал и приглаживал волосы, пока они не
заблестели, как стеклышко. Потом взял мыло и умылся с таким усердием, что от
жирных пальцев на шее остались темные полосы.
- А где Гроховский? - уже смелее спросил он жену, повеселев от холодной
воды.
- Ушел.
- А деньги как же?
- Я заплатила. Только он не захотел брать тридцать три рубля, а взял
тридцать два: раз, говорит, Иисус Христос прожил тридцать три года на свете,
не годится брать столько же за корову.
- Это правильно, - подтвердил Слимак, надеясь теологической эрудицией
снискать расположение жены.
Но она повернулась к печке, вытащила горшок ячневой похлебки на молоке
и, небрежно сунув его мужу, проговорила:
- Ну, ну... Ты не болтай, перекуси да ступай в имение. И поторгуйся с
паном, вроде как вчера со старостой, я тебе скажу спасибо!.. - прибавила она
насмешливо.
Мужик, присмирев, молча принялся за еду, а жена тем временем достала из
сундука деньги.
- На вот десять рублей, - сказала она. - Отдай их пану в задаток, а
остальные снесешь завтра. Ты, главное, слушай: как только скажет пан,
сколько за луг, сейчас же целуй ему руку, кланяйся в ноги и проси, чтобы он
хоть рублика три уступил. Не скинет три рубля, выторгуй рубль, но до тех пор
кланяйся и ему и пани, пока сколько-нибудь не уступят. Ну что, будешь
помнить?
- Чего тут не помнить? - ответил мужик.
Он сразу перестал есть и ложкой легонько отстукивал такт, видимо,
повторяя про себя наставления жены.
- Ты много не раздумывай, а надевай зипун, - снова заговорила жена, -
да ребят прихвати с собой.
- Их-то для чего?
- Для того, чтобы просили с тобой вместе, и еще для того, чтобы Ендрек
мне рассказал, как ты там торговался. Теперь понял, для чего?
- Холера с этими бабами! - буркнул Слимак, видя, что жена уже все
заранее обдумала, а про себя добавил: "Вот чертова баба, как она все смекнет
да распорядится! Сразу видно, что отец ее служил экономом".
С большим трудом влез он в новенький зипун, расшитый вдоль карманов и
по воротнику разноцветными шнурками, и подпоясался великолепным кожаным
ремнем, шириной без малого в две ладони. Потом завязал в тряпицу десять
рублей и спрятал за пазуху. Мальчики давно уже были готовы, и все втроем они
направились в имение прямо по большаку.
Не успели они уйти, как Слимаковой стало не по себе; она выбежала за
ворота - поглядеть им вслед.
Посредине дороги, засунув руки в карманы и задрав голову кверху, шел ее
муж; чуть позади, слева от него - Стасек, а справа - Ендрек. Потом ей
показалось, будто Ендрек стукнул по голове Стасека, вследствие чего очутился
по левую руку отца, а Стасек по правую. А затем все как-то смешалось... Как
будто Слимак дал подзатыльник Ендреку, после чего Стасек снова очутился
слева от отца, да и Ендрек тоже шел слева, но уже по краю канавы и оттуда
грозил кулаком младшему брату.
- Вишь, какую забаву нашли, - усмехнулась женщина и вернулась домой
стряпать обед.
Пустив в ход кулаки, Слимак уладил возникшие между сыновьями
недоразумения и сперва замурлыкал себе под нос, а потом запел вполголоса:
При дворе не сыщешь
Ни храбрей, ни краше,
На коне гарцует,
Сабелькою машет.
С минуту подумав, он снова запел, но уже протяжно:
Ой, ду-ду-ду, ду-ду-ду,
Завлекли меня в беду,
Да в какую же беду!..
Он приумолк и вздохнул, чувствуя, что, верно, нет такой песни, которая
могла бы заглушить его тревогу: что-то будет с лугом: отдаст его пан в
аренду или не отдаст?
Они шли как раз мимо этого луга. Слимак поглядел и даже испугался.
Таким прекрасным и недоступным он показался ему сегодня. В памяти его
всплыли все штрафы, которые он платил за потраву, когда помещиковым батракам
удавалось захватить его скотину на лугу, вспомнились все предупреждения и
угрозы пана. Какой-то тайный голос шептал - не то внутри, не то у него за
спиной, - что, если б этот клочок земли был расположен подальше и вместо
сена родил бы песок или сабельник, его, пожалуй, легче было бы получить в
аренду. Но луг сулил слишком много выгод, чтобы не пробудить в нем самые
мрачные предчувствия и сомнения.
- И-и-и... чего там! - пробормотал он, сплевывая с большой
виртуозностью. - Сколько раз они сами меня уговаривали арендовать его.
Говорили даже, что и для меня и для них так будет лучше.
Так-то оно так, но когда они навязывали ему аренду?.. Когда он сам не
просил. А теперь, когда луг ему понадобился, они начнут торговаться или
вовсе не отдадут.
Но почему?.. А кто их знает! Потому что мужик барину, как и барин
мужику, всегда сделает наперекор. Уж так оно повелось на свете.
Припомнив, сколько раз он запрашивал с пана лишнее за работу или как
вместе с другими мужиками спорил с помещиком насчет отмены лесной
повинности, Слимак расстроился. Боже мой! А ведь как красиво разговаривал с
ними пан: "Будем жить теперь в мире и, как подобает соседям, будем оказывать
друг другу услуги..."
А они отвечали: "Э, какие же мы соседи! Пан - это пан, а мужики - это
мужики... Пану нужно бы в соседи такого же шляхтича, а нам такого же
мужика..."
Помещик им на это: "Смотрите, мужички, еще придете с поклоном..."
Тут Гжиб от всего народа и выпалил: "Да и то приходили, ваша милость,
когда хотели вы лесом распорядиться без мужицкого надзора".
Смолчал шляхтич, только усами грозно задвигал, а, наверное, не забыл
этих слов.
"Сколько раз я говорил Гжибу, - вздохнул Слимак, - чтоб он не лаялся.
Теперь за его гордость мне придется страдать".
В эту минуту Ендрек швырнул камнем в какую-то птицу. Слимак оглянулся,
и его грустные мысли вдруг изменили свое течение.
"Но и то сказать: отчего бы ему не сдать луг в аренду? - думал он. -
Пану известно, что траву частенько топчет скотина и что за ней не углядеть,
хотя бы у него было вдвое больше батраков. А он, шляхтич, - ух, какой
умный... Да и добрый: лучше сам потеряет, а другого не обидит... Ничего себе
пан!.."
Вдруг новая волна сомнений хлынула ему в сердце.
"Как-никак, - думал мужик, - а ведь он понимает, что с лугом мне будет
лучше, чем без луга. А ни одному пану не нравится, когда мужик хорошо живет,
ведь сам-то он от этого теряет работника".
Мысли снова переменились; Слимак сообразил, что за аренду можно платить
не наличными, а работой.
- В самом деле! - пробормотал он, повеселев. - Я могу ему сказать:
"Разве я у вас не работаю или отказываюсь работать?" Другие мужики не ходят
в имение, один я хожу, так неужели же для меня он пожалеет один лужок? Мало
у него, что ли, лугов да и всякой другой земли?.. Я ведь как был мужик и
батрак, так и буду, а он так и будет барином, хоть бы он даже подарил мне
эти два морга, а не то что отдал в аренду.
И он снова стал напевать:
Ой, кукушки куковали
На горе, на го