Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
оваривал с ними почти двадцать лет.
Мона протыкает английском булавкой листок, в который завернуты наши
волосы.
Мобильный Элен звонит снова. Это какой-то мужчина. Молодой человек.
Это Устрица. И прежде чем я успеваю повесить трубку, он говорит:
- Привет, папаша, обязательно прочитайте завтрашние газеты. - Он
говорит:
- Там для вас небольшой сюрприз.
Он говорит:
- Передай трубку Шелковице, мне надо с ней поговорить.
Я говорю, что ее зовут Мона. Мона Саббат.
- Мона Штейнер, - говорит Элен, по-прежнему глядя на свет на
страницу, пытаясь прочесть тайные письмена.
И Мона говорит:
- Это Устрица? - Она подается вперед, тянет руку и пытается вырвать у
меня трубку. - Дай мне с ним поговорить. - Она кричит:
- Устрица! Устрица, гримуар у них!
Отбиваясь от Моны и пытаясь рулить одной рукой - машина при этом
виляет из стороны в сторону, - я выключаю телефон.
Глава тридцать шестая
У меня дома. Вместо влажного пятна на потолке - большая белая блямба.
На входной двери пришпилена записка от квартирного хозяина. Вместо шума
- полная тишина. Ковер усыпан обломками твердого пластика, разломанными
дверями и арматурой. Слышно, как жужжат нити накаливания в электрических
лампочках. Слышно, как тикают часики на руке.
Молоко в холодильнике скисло. Боль и страдания пропали всуе. Сыр
посинел от плесени. Фарш посерел в упаковке. Яйца с виду нормальные, но
на самом деле нет - прошло столько времени, они просто не могли не
испортиться. Все усилия, все горести, вложенные в эти продукты,
отправятся на помойку. Все страдания несчастных коров и телят - все
напрасно.
В записке от хозяина сказано, что белая блямба на потолке - это
временное покрытие. Когда пятно перестанет сочиться влагой, тогда
потолок покрасят уже нормально. Батареи выкручены на полную мощность,
чтобы пятно поскорее просохло. Вода в бачке унитаза испарилась
наполовину. Растения засохли. Из труб несет гнилью. Моя прежняя жизнь,
все, что я называл своим домом, пахнет дерьмом.
Белая блямба замазки на потолке не дает просочиться в квартиру тому,
что осталось от моего соседа сверху.
Остается еще тридцать девять неучтенных экземпляров книжки с баюльной
песней. В библиотеках, в книжных магазинах, у кого-то дома.
Сегодня Элен - у себя в офисе. Там мы с ней и расстались. Когда я
ухожу, она сидит за столом, обложившись словарями: латинским, греческим
и санскритом. Сидит, промакивает страницы ваткой с раствором йода, и
невидимые слова проступают красным.
Ваткой с соком красной капусты она промакивает другие невидимые
слова, и они проступают малиновым.
Рядом с пузыречками, ватными шариками и словарями стоит лампа
странной конструкции. От лампы к розетке тянется шнур.
- Флюороскоп, - говорит Элен. - Взяла напрокат. - Она щелкает
выключателем сбоку, направляет свет на открытый гримуар и переворачивает
страницы, пока на одной из них не проступают сияющие розовые слова. -
Это написано спермой.
Все заклинания написаны разными почерками.
Мона сидит у себя за столом в приемной. После луна-парка она не
сказала нам ни единого доброго слова. Радиосканер выдает один
чрезвычайный код за другим.
Элен кричит Моне:
- Как назвать демона другим словом?
И Мона отвечает:
- Элен Гувер Бойль.
Элен смотрит на меня и говорит:
- Видел сегодняшнюю газету? - Она отодвигает в сторону какие-то
книги, и под ними лежит газета. На последней странице первой части -
полностраничное объявление. Заголовок такой:
ВНИМАНИЕ, ВЫ ВИДЕЛИ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА?
Большую часть страницы занимает фотография, моя старая свадебная
фотография двадцатилетней давности, где мы сняты с Джиной. Как я
понимаю, снимок взяли из нашего свадебного извещения в каком-то древнем
субботнем выпуске. Наша публичная клятва в любви и верности друг другу.
Наши обеты и обещания. Древняя сила слов. Пока смерть не разлучит нас.
Под снимком текст: "Этого человека разыскивает полиция в связи с
необходимостью прояснить некоторые моменты, связанные с недавними
загадочными смертями. Ему сорок лет, рост пять футов и десять дюймов,
вес сто восемьдесят фунтов, шатен, глаза карие. Он не вооружен, но тем
не менее очень опасен".
Человек на снимке - такой невинный и юный. Это не я. Женщина мертва.
Они оба - призраки.
Дальше сказано: "Называет себя "Карлом Стрейтором". Часто носит синий
галстук".
И в самом конце: "Если вы знаете местонахождение этого человека,
звоните по номеру 911 и спрашивайте полицию". Я не знаю, кто дал
объявление: Устрица или полиция.
Мы с Элен смотрим на снимок, и она говорит:
- Жена у тебя была очень красивая.
И я говорю: да, была.
Пальцы Элен, ее желтый костюм, резной антикварный стол - все в пятнах
от йода и сока красной капусты. Пятна пахнут аммиаком и уксусом. Элен
держит над книгой флюоресцентную лампу и читает светящиеся письмена,
написанные древней спермой.
- Тут у меня заклинание полета, - говорит она. - А это, наверное,
приворот на любовь. - Она листает страницы, которые пахнут аммиачной
мочой и капустными газами. - Баюльные чары вот здесь. Древний язык зулу.
Мона в приемной разговаривает по телефону.
Элен легонько отталкивает меня от стола. Она говорит:
- Смотри. - Она закрывает глаза и стоит, прижав кончики пальцев к
вискам.
Я спрашиваю, что должно произойти.
Мона в приемной заканчивает говорить и кладет трубку.
Гримуар, раскрытый на столе, чуть-чуть сдвигается. Приподнимается
сначала один уголок, потом - второй. Книга сама по себе закрывается,
открывается снова, опять закрывается - все быстрее и быстрее, и вдруг
приподнимается над столом. Не открывая глаз, Элен беззвучно, одними
губами, шепчет слова заклинания. Книга поднимается к потолку и зависает
там, шелестя страницами.
Радиосканер трещит и выдает:
- Подразделение семнадцать. - Он выдает:
- Направляйтесь на Виден-авеню, 5680, офис фирмы "Элен Бойль. Продажа
недвижимости". Задержите мужчину для следственного допроса...
Гримуар с грохотом падает на стол. Йод, аммиак, уксус, сок красной
капусты разбрызганы по всей комнате. Бумаги и книги скользят на пол.
Элен кричит:
- Мона!
И я говорю: не убивай ее, пожалуйста. Не убивай ее.
Элен хватает меня за руку своей перепачканной рукой и говорит:
- Сейчас тебе лучше уйти. - Она говорит:
- Помнишь, где мы с тобой встретились в первый раз? - Понизив голос,
она говорит:
- Встречаемся там же, сегодня в полночь.
У меня дома. Кассета на автоответчике кончилась. Счета так плотно
набиты в почтовый ящик, что приходится их выковыривать ножом для масла.
На кухонном столе - торговый центр, недостроенный наполовину. Даже
без коробки с картинкой можно понять, что это такое, из-за автомобильной
стоянки рядом со зданием. Стены уже на месте. С одной стороны
присутствуют окна и двери, в окнах вставлены стекла.
Крыша и кондиционеры еще в коробке. Пластиковый пакет с деталями
окружающего ландшафта еще даже не вскрыт.
Сквозь стены - вообще ничего. Ни единого звука. Все соседи как будто
вымерли. После стольких недель в дороге в компании Элен и Моны я успел
позабыть, как это важно - молчание и тишина.
Включаю телевизор. Какая-то черно-белая комедия про человека, который
умер и вернулся с того света в облике осла. Вроде как он должен кого-то
чему-то там научить. Чтобы спасти свою душу. Душа человека в теле осла.
У меня бибикает пейджер; полиция, мои спасители, насильно тащат меня
к спасению.
Полиция или квартирный хозяин, это место явно находится под надзором.
По всему полу разбросаны раздавленные обломки лесопилки. Обломки
железнодорожной станции в подтеках засохшей крови. Развороченная
стоматологическая поликлиника. Смятый аэродром. Растоптанный речной
вокзал. Окровавленные обломки всего, что я так тщательно собирал,
хрустят у меня под ногами. Все, что осталось от моей нормальной жизни.
Я выставляю часы на радио у кровати. Я сижу на полу по-турецки и
сгребаю в кучу обломки заправочных станций и моргов, летних закусочных и
испанских монастырей. Сгребаю в кучу кусочки, покрытые кровью и пылью,
по радио играет какой-то свинг. По радио играет кельтский фолк, черный
рэп и индийские ситары. На полу передо мной - куски санаториев и
киностудий, зерновых элеваторов и нефтеперегонных заводов. По радио
играет электронный транс, регги и вальс. Кусочки соборов, тюрем и
армейских бараков - все в одной куче.
Я беру клей и тонкую кисточку и собираю вместе печные трубы и
застекленные крыши, купола и минареты:
Римские акведуки переходят в пентхаусы в стиле арт-деко, переходят в
опиумные притоны, переходят в салуны с Дикого Запада, переходят в
американские горки, переходят в провинциальные библиотеки Карнеги,
переходят в постоялые дворы, переходят в лекционные аудитории.
После стольких недель в дороге в компании Элен и Моны я успел
позабыть, как это важно - законченность и безупречность.
У меня в компьютере - наброски к последней статье о смертях в
колыбельке. Эта такая тема, о которой родители-бабушки-дедушки очень
боятся читать и не читать тоже боятся. На самом деле ничего нового тут
не напишешь. Идея была в том, чтобы показать, как люди справляются со
своим горем. Как они продолжают жить дальше. Сколько участия и душевных
сил открыли в себе эти люди. Под таким вот углом.
Все, что мы знаем про синдром внезапной смерти младенцев, - что в
этом явлении нет никакой системы. Ребенок может умереть у матери на
руках.
Статья не закончена.
Лучший способ потратить жизнь зря - делать заметки. Лучший способ,
как избежать настоящей жизни, - наблюдать со стороны. Присматриваться к
деталям. Готовить репортаж. Ни в чем не участвовать. Пусть Большой Брат
поет и пляшет тебе на забаву. Будь репортером. Наблюдательным очевидцем.
Человеком из благодарной аудитории.
По радио вальс переходит в панк, переходит в рок, переходит в рэп,
переходит в грегорианские песнопения, переходит в камерную музыку. По
телевизору объясняют, как варить на пару лосося. Там объясняют, почему
утонул "Бисмарк".
Я склеиваю эркеры и крестовые своды, цилиндрические своды и плоские
арки, лестничные пролеты и витражные окна, листовую сталь, деревянные
фронтоны и ионические пилястры.
По радио играют африканские барабаны и французский шансон, все в одну
кучу. На полу передо мной - китайские пагоды и мексиканские гасиенды,
колониальные дома на Кейп-Код, все вперемешку. В телевизоре гольфист
загоняет мяч в лунку. Какая-то женщина выигрывает десять тысяч долларов
- за то, что помнит первую строчку Геттисбергского послания .
Я помню мой самый первый дом: четырехэтажный особняк с мансардой и
двумя лестницами, передней - для хозяев и черной - для прислуги. Там
были стеклянные люстры с крошечными лампочками, присоединенными в
батарейке. Там был паркетный пол в столовой, который я вырезал и клеил
полтора месяца. Там был сводчатый потолок в музыкальном салоне, который
моя жена Джина расписала облаками и ангелами - засиживалась допоздна
несколько вечеров подряд. Там был камин с огнем из цветного стекла,
подсвеченного мигающей лампочкой. Мы расставили на столе крошечные
тарелочки, и Джина порой засиживалась до утра - расписывала их по краю
розами. Это были ночи только для нас двоих, без радио и телевизора,
Катрин спала, они казались такими важными, эти ночи. Только для нас
двоих - счастливых людей с той самой свадебной фотографии. Тот дом мы
делали для Катрин, ей на день рождения - на два годика. Он должен был
быть безупречным. Должен был стать доказательством наших талантов.
Шедевром, который нас переживет.
Запах клея, запах апельсинов с бензином смешивается с запахом дерьма.
Клей тонкой корочкой засыхает на кончиках пальцев, на пальцы налипли
фигурные окна, балконы и кондиционеры. Рубашка облеплена турникетами,
эскалаторами и деревьями. Я делаю радио громче.
Весь труд, вся любовь, все усилия и время, вся моя жизнь - вес
впустую. Я сам уничтожил все, что хотел, чтобы меня пережило.
В тот вечер, когда я вернулся домой с работы и обнаружил их мертвыми,
я оставил еду в холодильнике. Оставил одежду в шкафах. В тот вечер,
когда я вернулся домой с работы и понял, что я наделал... это был первый
дом, который я растоптал. Наследство без наследника. Крошечные люстры,
стеклянный огонь и расписанные тарелки. Они застряли у меня в подошвах,
и вся дорога до аэропорта была усеяна дверцами, полками, стульями и
окошками и полита кровью. Такой за мной протянулся след.
А дальше мой след обрывался.
Я сижу на полу, и у меня уже не хватает деталей. Все стены, перила и
крыши собраны. А то, что стоит передо мной, представляет собой полную
неразбериху. В ней нет безупречности и завершенности, но это - то, что я
сделал со своей жизнью. Правильно это, не правильно - я не знаю.
Генерального плана не существует.
Можно только надеяться, что система все-таки проявится, но она
проявляется далеко не всегда.
Если есть план, ты получаешь лишь то, что способен вообразить. Я же
всегда надеялся на что-то большее.
По радио - громкие ноты французских рожков, стук телетайпа, диктор
сообщает о смерти очередной манекенщицы. В телевизоре - ее фотография.
На снимке она улыбается. Очередной бойфренд арестован по подозрению в
убийстве. Вскрытие вновь показало признаки сексуального контакта,
произведенного после смерти.
У меня снова бибикает пейджер. Номер моего очередного спасителя.
Я беру телефонную трубку липкой рукой, облепленной ставнями и
дверями. Пальцем, облепленным водопроводными трубами, набираю номер,
который я не могу забыть.
Трубку берет мужчина.
И я говорю: папа. Я говорю: это я, папа.
Я говорю ему, где я живу. Говорю ему имя, которым сейчас называюсь.
Говорю ему, где я работаю. Я говорю, что я все понимаю, как это
выглядит... Джина и Катрин мертвы, но я в этом не виноват. Я ничего не
делал. Я просто сбежал.
Он говорит, что он знает. Он видел свадебную фотографию в сегодняшней
газете. Он знает, кто я теперь.
Пару недель назад я проезжал мимо их дома. Я говорю, что я видел его
и маму, как они возились в саду. Я поставил машину чуть дальше по улице,
под цветущим вишневым деревом. Моя машина - машина Элен - была вся
покрыта розовыми лепестками. Я говорю, что они замечательно выглядят,
они с мамой.
Я говорю, что я тоже по ним скучаю. Что я их тоже люблю. Я говорю,
что со мной все в порядке.
Я говорю, что не знаю, что делать. Но, говорю я, все будет хорошо.
А потом я просто слушаю. Я жду, когда он перестанет плакать, чтобы
сказать, что мне очень жаль.
Глава тридцать седьмая
Особняк Гартоллера в лунном свете. Дом в старинном английском стиле,
восемь спален, четыре камина - все пустое и белое. Каждый шаг отдается
эхом по полированному паркету. Света нет, в доме темно. Нет ни мебели,
ни ковров - в доме холодно.
- Здесь, - говорит Элен. - Можно сделать все здесь, где нас никто не
увидит. - Она щелкает выключателем и зажигает свет.
Потолок поднимается ввысь, так высоко, что он мог бы быть небом. Свет
от висячей люстры размером с хрустальный метеозонд, свет превращает
высокие окна в зеркала. Свет швыряет наши тени на деревянный пол. Это
тот самый бальный зал площадью в полторы тысячи квадратных футов.
У меня больше нет работы. Меня ищет полиция. У меня в квартире
воняет. Мою фотографию напечатали в газете. День я провел, прячась в
кустах у входа в ожидании темноты. В ожидании Элен Гувер Бойль, которая
скажет мне, что у нее на уме.
Она держит под мышкой гримуар. Страницы испачканы розовым и
малиновым. Она открывает книгу и показывает мне заклинания, английский
перевод записан черной ручкой под тарабарщиной оригинала.
- Произнеси его, - говорит она.
Заклинание?
- Прочитай его вслух, - говорит она.
И я спрашиваю: и что будет?
А Элен говорит:
- Только поосторожнее с люстрой.
Она начинает читать, ровно и монотонно, словно считает - словно это
не слова, а цифры. Она начинает читать, и ее сумочка, что висит у нее на
плече, медленно поднимается вверх. Все выше и выше. Вот уже ремешок
натянулся, вот уже сумка парит у Элен над головой, как желтый воздушный
шар.
Элен продолжает читать, и галстук поднимается у меня перед носом. Он
поднимается, словно синяя змея из корзины, и задевает меня по носу. У
Элен поднимается юбка, она хватает ее за подол и придерживает одной
рукой. Она продолжает читать, и мои шнурки пляшут в воздухе. Висячие
серьги Элен, жемчуга и изумруды, бьют ее по ушам. Жемчужное ожерелье
колышется у нее перед глазами и поднимается над головой, словно
жемчужный нимб. Элен смотрит на меня и продолжает читать. У меня жмет в
подмышках - это поднимается куртка. Элен вдруг становится выше ростом.
Теперь наши глаза - на одном уровне. И вот я уже смотрю на нее снизу
вверх. Она парит в воздухе, приподнявшись над полом. С ее ноги падает
желтая туфля и шлепается на паркет. Потом падает и вторая.
Элен продолжает читать, ее голос ровный и монотонный. Она смотрит на
меня сверху вниз и улыбается.
И вдруг я чувствую, что мои ноги оторвались от пола. То есть сначала
- одна нога. Вторая чуть не подворачивается, и я бью ногами, как это
бывает в глубоком бассейне, когда тебе надо нащупать дно, чтобы
оттолкнуться и всплыть. Я выбрасываю руки вперед. Я отталкиваюсь от
пола, меня опрокидывает вперед, и вот я лежу в воздухе лицом вниз и
смотрю на паркетный пол с высоты в шесть футов, с высоты в восемь футов.
Мы с моей тенью расходимся в разные стороны. Тень остается внизу, она
все меньше и меньше.
Элен говорит:
- Карл, осторожнее.
Что-то хрупкое и холодное обнимает меня. Острые кусочки чего-то
шаткого и звенящего стекают по шее, путаются в волосах.
- Это люстра. Карл, - говорит Элен. - Осторожнее.
Моя задница утонула в хрустальных бусинах и подвесках, меня обвивает
звенящий, подрагивающий осьминог. Холодные стеклянные ветви и поддельные
свечи. Руки и ноги запутались в нитях хрустальных цепочек. Пыльные
хрустальные грозди. Паутина и мертвые пауки. Горячая лампочка жжется
даже сквозь рукав. Так высоко над полом. Я паникую и хватаюсь за
стеклянную ветвь, и вся сияющая глыба раскачивается и звенит. Часть
подвесок срывается вниз. А внутри всего - я. И Элен говорит:
- Прекрати. Ты ее сорвешь.
И вот она уже рядом со мной, по ту сторону искрящейся хрустальной
завесы. Ее губы беззвучно движутся, вылепливая слова. Она раздвигает
руками звенящие бусины, улыбается мне и говорит:
- Для начала мы тебя выпрямим.
Книга куда-то делась. Элен сдвигает хрусталь в одну сторону и
подплывает ближе.
Я держусь за стеклянную ветвь обеими руками. С каждым биением сердца
миллионы хрустальных кусочков подрагивают и звенят.
- Представь, что ты под водой, - говорит она и развязывает шнурки у
меня на ботинке. Снимает с меня ботинок и роняет его на пол. Своими
руками в желтых и красных подтеках она развязывает шнурки на втором
ботинке, и первый ботинок ударяется о пол внизу. - Давай, - говорит она
и сует руки мне под мышки. - Сними куртку.
Она выбрасывает мою куртку из люстры. Потом - галстук. Сама снимает
пиджак и роняет его на пол. Люстра сверкает вокруг миллионами крошечных
хрустальных радуг. Сотни крошечных лампочек излучают тепло и