Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
вы тоже вынуждены будьте это
признать. Вот тогда в жизни моей ничего нефальшивого не осталось.
Оставалась, правда, Вера, но я прекрасно знал, что несмотря на ее
протесты, несмотря на ее отчаянные попытки показаться живой - давно уже не
было к тому времени ее, моей Веры.
Мне иногда кажется, что в тот ужасный, сотни лет назад, вечер я рядом с
ней был - невидимым, неспособным вмешаться. Мне кажется, я вижу, как нервно
ходит она по комнате, как открывает окно, как один за другим тушит окурки о
подоконник. И то отравиться пытается какими-то таблетками, заблаговременно
подкупленными, то на подоконник забирается с ногами, то к дверной ручке
привязывает ремень, а потом долго в зеркало смотрит запавшими от тоски
глазами - и я никак не могу понять причины ее тоски. А потом разбегается и
выпрыгивает в окно. И без крика летит вниз. Безвозвратно.
Как ходит, как, держась за сигарету, ходит из угла в угол, этот ее
особенный, остановившийся взгляд, фуриозный, и все - в ледяном, в полном
молчании. Как смотрит в окно. Теперь и не узнать ничего. Иногда мне
намекают, что, мол, я виноват, что она из-за меня окошко тогда открыла. И
мне льстит, что вроде из-за меня. Не из-за болезни какой-то, не из-за этого
татарского гада, а вот просто не выдержала груза любви к моей выдающейся
личности... чушь какая.
А когда ее мама ко мне пришла (здрасьте - здрасьте - с днем рождения -
спасибо конечно - подарочек пожалте - ой спасибо ой да не стоило - да что вы
нам одна приятность никакого труда - что ж это мы в дверях с вами стоим вы
проходьте в комнату будьте так благолюбезны - да мы на секундочку а это вот
со мной Валентин), когда она с Валентином завалилась на мое сексуальное
деньрожденье, я первым делом подумал, что она (да и Валентин, наверное,
тоже) меня причиной самоубийства считает, что это я Веру до самоубийства
обидел, а ей от этого по-хорошему завидно. Ох, странные они были, когда
осторожненько, с одинаковыми испуганно-вежливыми улыбочками, вкрались
гуськом в мою квартиру, уже с полным комплектом приглашенных гостей плюс
Влад Яныч, которому уже начали намекать насчет сваливания, как мелко-мелко
закивали в знак приветствия всем и сели на краешек дивана, рядом с
букинистом, изобразили заинтересованность и стали смотреть. Они не только
бежали от всего, что бушевало там, на улицах ив квартирах, они именно потому
ко мне бежали (я так считаю), что только у меня надеялись отыскать защиту,
если уж я даже их Веру умудрился до смертыньки уломать. Они ее боялись, она
их во как держала.
Вера посмотрела холодно и сказала:
- Валя. Ты почему не дома?
Маму свою она как бы и не видела вовсе. Ее для Веры словно здесь не
было. И для мамы тоже Веры словно не было здесь.
Я, конечно, сразу побежал звонить, но никто по телефону не отвечал,
даже длинных гудков не было, одно молчание - я уж сколько раз номер ее
набирал, - и вот, уткнувшись отчаянно в телефонную трубку (то ли ухом, то ли
лбом, то ли, скорее всего, где-то между), я вдруг подумал, что молчание не
только в трубке, но и сзади, я вдруг подумал, что один я в этой громадной по
нонешним меркам квартире, просто что-то не в порядке и со мной, и с
одевятнадцативековевшей совершенно действительностью, что просто ужас до
чего пусто в жилплощади. И тошно стало.
- Ты не звони, - сказала мне Вера с решительной злобой, как всегда в
такие моменты отчетливо артикулируя каждый слог. - Ты зачем звонишь. Ведь
здесь я.
- Здесь я, Володенька, - эхом повторила ее мамаша. - Я здесь. Чего
звонить в пустую квартиру?
Я обернулся.
И правда - все они были здесь, и насчет тишины в квартире, наверное,
мне показалось, это в той квартире, наверное, стояла такая мертвая тишина. А
здесь на самом деле здорово шумели, пытаясь провести притирочную беседу,
устроить спьяну некий такой светский бомонд, здесь они были все - хорошие и
дурные, любимые и не очень, это ведь все равно, какие они были, потому что
только они и оставались у меня, если не считать сослуживцев с немыми глазами
и добродушным, минимально необходимым общением, пьющих где-то далеко от
меня, радующихся где-то далеко от меня, постоянно на меня как на сейф
какой-то смотрящих. Здесь они были все, хорошие знакомцы мои. Вера царила.
Она подливала, она командовала, она кокетничала одновременно со всеми, она
острила, великолепно острила... а глаза ее, товарищи, а глаза... это были
черт знает что за глаза, они дико и весело полыхали, они источали бешеный
аромат, нет такого Пушкина в мире, который описал бы, нет на свете такого
Серова или Рембрандта, который нарисовал бы эти глаза - я вот просто не
понимаю, что такого особенного было в распахе ее век, в бровях дугой, в
карих радужках... это были глаза типа "я, ребята, на веселое дело решилась,
гори оно все, сегодня - мой последний денечек..."
Манолис сосредоточенно ласкал длинную рюмку, прижимая к себе другой
рукой супругу свою, Тамарочку. Тамарочка млела в объятиях и делала глазки
спортивному Валентину, который, сидя рядом с И.В., с вежливым вызовом глядел
на меня в упор - поскольку не был официально уведомлен, что я хожу в
любовниках у его жены, - но по ходу дела и Тамарочкиных авансов сходу не
отвергал. Он был и при тройке, и при галстуке (это потом завертелась
кутерьма с мельканием разных одежд - чертов Георгес! Чертов, чертов, чертов
Георгес!), и ботиночки у него блестели я тебе дам, и причесочка с неимоверно
четким пробором, и непринужденность в осанке, и этакая во всем
александроматросовость. А Ирина Викторовна с женственным достоинством,
трудно представимым при ее рыхлости и обвислости, одобрительно кивая,
слушала Влад Яныча, который в ее присутствии совсем рассобирался покидать
нашу компанию. Влад Яныч, конечно же, розмовляв о Георгесе.
После двух рюмок он Георгеса возненавидел вконец. Он видел Георгеса
средоточием. Мы даже развеселились, до чего он оборзел на Георгеса. Георгес
у него самое было зло.
- Он создает не красоту, а только подделку под красоту!
- Ну, уж лучше, чем на улицах-то, - возразил красивый и умный Манолис,
разглядывая свою рюмку, тоже очень красивую. У него действительно самая
замечательная была рюмка из тех, что наплодил мне Георгес. Формы она была
необычной - длинная и извилистая какая-то, - и хрусталь был особый, с
блестками и очень теплого цвета. Она словно улыбалась тебе, та рюмка, и
Манолис так любовно ее ласкал, что я сказал себе, Вова, не будь жмотом,
сразу же после подари ему эту рюмку, если дело до мордобития не дойдет,
подари, не жмись, Вова. Но Вова ответил: "Нет!". Вова сказал, что это
подарок Георгеса и нечего тут. И мы с Вовой поссорились, оставшись каждый
при своем мнении.
Вера на меня смотрела через плечо и делала мне улыбку, а взгляд
напряжен, и я, забыв про Манолиса, тоже сделал ей улыбку и кивнул ей - мол,
помню, помню я этот взгляд и понимаю, почему именно сегодня так смотришь...
И вот странно - ведь ни черта я не понимал, почему именно сегодня тот
взгляд, но думал, что понимаю. Может, предчувствовал важность того, что
произойдет дальше? А произошло ли дальше что-то важное? Так ли?
Она смотрела на меня вот этим своим взглядом, когда я уезжал от нее на
автобусе, совершенно для нее неожиданно уезжал, и только через месяц
звякнула она мне по какому-то самому идиотскому поводу, позвонила и снова
канула - до той страшной ночи, когда меня и этого татарина мерзкого вызвала
И.В. в страшной панике, и мы одновременно примчались, но опоздали - Верочку
нашу уже скорая увезла вместе со всхлипывающим Валентином... И как я молился
Богу перед темной больницей, а этот идиот Валентин ходил рядом и бормотал:
"Умрет, сука, умрет, дорогая, умрет, никакой надежды", - и капал, капал на
мозги, а татарин страстно пил свою водку под надписью "Приемный покой" и
никому не предлагал, я еще подумал тогда - вона, поди ж ты, родственнички
верины собрались, а потом выскочила И.В. с промокшим насквозь лицом,
схватила за руку нытика Валентина, что-то бормотнула ему и поволокла по
аллее, он только и успел обернуться и проорать дико: "Жива!". Спасибо ему.
Жива. Это так странно звучит, если про Веру. Жива.
Фамилия у нее - Ясенко, но это не украинская фамилия. Это белорусская
фамилия Ясенка, дерево такое, но олух паспортист переиначил эту прелесть на
украинский кондовый манер и прелесть исчезла. Нет, она не исчезла,
знакомился-то я с ней как с Ясенко, и внимания на фамилию не обратил, а
потом, когда уже любовь у нас закрутилась, выяснилось, что она - ясенка.
Нежное, красивое слово. Ясенка.
Я что-то путаю. Я чувствую - что-то путаю, точно, только вот никак не
могу уловить что. Я не помню, когда и как я с ней познакомился, и под какой
фамилией тоже, иногда кажется, что всегда. Не помню, кто кого заклеил, кто
первый шаг сделал, помню тот пароход с пивом, потом ее дурацкую свадьбу и
ошалевшую от счастья мамашу - пристроила дочку так, как хотела. А Валентина
на этой свадьбе не помню. И вообще, очень многое убежало из памяти, утечка
мозгов, склероз не по возрасту - и это настораживает тоже. Зато другие вещи
по нескольку раз помню, то есть это так логически получается, что по
нескольку раз, так-то, конечно, по одному разу но иначе не выходит по
логике, если Вера и жива и не жива сразу, если я с мамашей ее после всего,
что было, только в конце познакомился, я не понимаю, как это, иногда так
думаешь- думаешь и к интересному выводу приходишь - чайник ты, Вова. И все
вокруг тебя такие же чайники. И то, где ты находишься, - большой сумасшедший
дом или еще что похуже, - и все это понимают, рано или поздно до всех
доходит, особенно когда распнут тебя под рекламой. Особенно когда свой
Георгес в доме и ты радуешься ему, а другой кричит, что Георгеса убить надо,
что все от него, но ведь это просто так говорится, что все от него, все - от
всех, от него только немножко, куку нест по-английски это называется, то
есть психушка, пролетая над куку нест, фильм такой был хороший, ценный был
фильм, забодак просто, очень он нам с Верочкой нравился, пролетая над куку
нест, придушил негр того парня и в рапиде из окна выскочил, совсем никакой
не был он сумасшедший, а нормальный, как мы. То есть тоже, конечно, чайник,
но совсем уже из другого куку.
Из нашего куку Влад Яныч был весьма характерен, вон в то мое
деньрожденье разнесчастное. Слюной брызгал, до того возненавидел Георгеса.
Ну спрашивается - за что? Что ему тот Георгес? Воплощенное, видите ли ему
зло Георгес.
Мы тогда перемигнулись с Манолисом, выскользнули потихоньку в другую
комнату - никогда себе не прощу, - где у меня книжные полки, я из тайничка
Георгеса вытащил, Манолис свечку разыскал и зажег, и этак постненько вышли
мы в гостиную вместе с Георгесом и Манолисом, верхний свет предварительно
приглушивши.
Я дурака, конечно, валял, я ничего такого не ждал, я привык, что
Георгес исподтишка все свои штучки проделывает, когда никто не видит, ведь
ни разу не было, что вот сидишь, смотришь на пустой стол, а на нем вдруг бац
- и ваза драгоценная или какая-нибудь шкатулка бесподобной работы, вот
только мигание разных одежд, вот тогда только, да и то, я думаю, это не
Георгес, а что-нибудь вроде перекрестного влияния Георгеса и улицы, или от
того, что в каждом человеке сидит - это я, конечно, загнул. Ну я не знаю,
как там, - но не Георгес.
Манолис, хоть и не держал в руках Георгеса, как-то так вышел вперед и
очень стал носитель того, что мы хотели сказать, а мы просто пошутить
хотели, для смеху, но ведь известно, что в каждой шутке есть доля шутки, и
Манолис очень всерьез вылез, я даже и не ожидал от него, ведь он все время
как бы за спиной у меня стоял, на подхвате, - и когда я выволакивал Георгеса
из своего тайничка (очень простого, кстати - среди сваленных на шкафу,
невесть откуда взявшихся трудов, заправленный в обложку из-под ленинского
томика он лежал), и когда я тихохонько входил в комнату, чтобы особенного к
себе внимания не привлечь, и когда оборачивался на Манолиса, а тот
аккуратненько ставил рюмку на середину стола и делал вид, что слушает
взбесившегося старикана.
- ... Улица! Улица! - орал Влад Яныч, кулаками тряся и желтым взглядом
бешено по нам бегая. - Что вы мне все свою улицу? Ну улица, ну и что? Она
хоть честная. Вот, смотрите, там маразм, абсурд, ужас первобытный, смешение
всего, похоть, смерть и жестокость, но такая уж она, она не притворяется
ничем другим. Это Георгес ваш притворяется, это он химичит, под красоту
истинную работает. А сам ятей не знает. Не знает, не знает, не знает! Это
его уничтожать надо, прежде чем за улицу браться, может, и браться за нее не
надо будет тогда, когда с Георгесом этим покончат. А вы с улицы сюда
прибегаете, не понимаю зачем. Это эскапизм называется, вот как это
называется - эскапизм (слово "эскапизм" звучало у него как матерное)! Пир во
время чумы! Вы за радостью к Георгесу убегаете, за защитой и утешением после
улицы, а он высшая стадия улицы, только в тысячу раз злей и страшней! Вы к
Георгесу, как к теплому камельку, а камельков-то нету уже на свете, к нему
надо, как к пламени адскому - с пожарной кишкой.
- С пожарной-то кишкой против ада? - с улыбкой усомнилась Вера моя. -
Кишка тонка, Владчик Янчик.
И вот мы стоим перед ним с Манолисом и Георгесом.
Влад Яныч: (увидев Георгеса, вздрагивает и фанатично вспыхивает, совсем
становится сумасшедший) Вот оно, вот, вижу его! Дайте мне дайте, эту гадость
Георгеса вашего, я его постранично, я ногами его, я его спичками!
Я: Вот он, Георгес, отныне и присно.
Очень торжественно говорю. И так важно, по-церковному выступаю, и никто
не хихикает, и Георгеса как икону держу.
- Ах-х-х! - говорит Влад Яныч. - Святотатсссссссство.
И с ужасом смотрит, эгзеги сатанас.
- Уберите, уберите немедленно!
И расслабляется будто.
А я Георгесом Влад Яныча вроде как благословляю и ручкой свободной
благолепно мак помаваю.
- Отрок зрелый и неумный! - трубно возглашает Манолис, даром что грек
(Влад Яныч трясется в негодовании). Молчи тишайше, заткни своего зловонное
отверствие рта и уши к слушанью приготовь (Все сдерживаются, чтоб не
заржать, только И.В. осуждающе скорбью подернулась, хотя самой, разумеется,
любопытно). Внимай святому Георгесу, неразумный! Почуяшеся зело паки!
Меня от "почуяшеся" передергивает, вокруг сдавленное "хи-хи", я решаю
вмешаться и проникновенным тоном, на почти полном серьезе, начинаю
разобъяснять:
- Влад Яныч, в мире нет красоты единой и каждый выбирает свою, и
Георгеса нашего вы не трожьте. Новое поколение выбирает Георгеса.
А сам благословляю, благословляю...
И тут... я сам не поверил глазам... Влад Яныч, от чувств немой,
начинает преображаться. И все вместе с ним начинает преображаться.
Да еще как! Что-то такое новогоднее начинается. Воздух искрится и дамы
наши словно усыпаны бриллиантами, изумрудами, бериллами и рубинами - при
полном, заметьте, отсутствии каких-либо украшений за исключением дешевых
сережек. И очень по-женски благоухают, просто черт возьми что за ароматы
разлились по моей квартире. Валентин на заднем плане - светский лев,
герой-любовник, "детка-не-пройди-мимо".
В центре всего, само собой, Влад Яныч. Он словно бы подрастает и
бессильный, жалкий, старческий его гнев постепенно переходит в нечто такое
величественное и грозное, что-то у него такое со взглядом. И черного бархата
что-то вроде трико на нем появляется, с несусветным орденом на боку, а на
горле - микроскопическое жабо, очень, между прочим, оно Влад Янычу шло.
Реденькие, пегенькие, паршивые волосенки его вырастают в роскошную
иссиня-белую шевелюру, и косматый гневный бровь изогнут над пылающим глазом,
и накидочка на плечах из чего-то сугубо царственного, только горностаев не
хватает Влад Янычу, короны, державы и скиптра, чтобы совсем уж по-царски на
нас глядеть.
И вот я уж ручкой не помаваю, ручка от всего этого у меня опустилась, и
мы стоим вокруг Влад Яныча, боремся с обалдением и страстным желанием пред
ним на колена пасть.
- Что такое? - говорит Вера. И голос ее на этот раз полностью лишенный
стервозности, музыкален невыносимо. Тамарочка на своем излюбленном
ультразвуке верещит ой какой у нас владчик янчик красивенький.
Ах, Влад Яныч, он гневен, он молча уставился на Георгеса, единоборство
добра со злом, он не обращает на нас внимания. А мы наоборот, мы все
внимание на него, немо ожидаем, что он сейчас сделает или скажет. Владчик
Янчик, твой праздник, говори, вели, не стесняйся!
И он не стесняется. Он грозно сдвигает брови, он простирает руку к
Георгесу.
- Сжечь это! Немедленно!
Будь здесь камин или буржуйка, до которых Георгес не додумался или, по
крайней мере, происходи дело на кухне, я бы, честное слово, тут же бы и
кинул его в огонь.
Но огонь в отсутствии, никто с месте не трогается, замерли,
вытаращились... Я немного испуган, чего-то страшного жду, обеими руками в
книгу вцепился, от первого порыва отхожу, силюсь выговорить коротенькое
словцо "нет". Гипноз, ей- богу...
Влад Яныч повелительно ждет. И мы ждем, и вот-вот ожидание станет
искусственным и смешным, и магия вот-вот разрушится чьим-то неосторожным
"хи-хи". Нам интересно, какие-такие громы начнет счас метать в ослушников
наш букинистический повелитель, каких призовет к себе палачей, ведь он суров
не на шутку и немая сцена не приводит его в смущение, он ждет, он
демонстрирует царственную терпимость.
Затем августейший нос дергается. Влад Яныч всемилостиво прообонять
соизволит моей квартиры. Я как хозяин тоже проявляю заинтересованность. К
только что возникшему дамскому духу (похлеще, чем шанель) и обычным запахам
(не шанель, но и не клопы), чувствую я, прибавился запах какого-то
удивительного, какого-то насквозь китайского дыма (уж не знаю, есть такие в
природе или нет). Оглядываюсь. На инкрустированном журнальном столике работы
никогда не существовавшего (я проверял) мастера Дитера фон Зальтца из
Гамбурга, 1854, лежит положенный с позавчерашнего вечера дымящийся пистолет.
Теперь это изящная дуэльная вещичка с узорами на длинном вороненом стволе,
со взведенным курком в виде лубочного петушка, из дула все так же тянется
кверху тоненькая струйка синеватого дыма, только до сих пор дымом давно уже
не воняло, нос, что ли, притерпелся, а теперь вот потянуло опять, правда,
чем-то другим, китайским, как было сказано выше.
Влад Яныч тоже смотрит на пистолет. Указывает на него пальцем.
- Подайте!
Манолис тут же срывается с места и в мигающем свитере-фраке подает
пистолет Влад Янычу. Слегка при этом вперед склонившись.
- Осторожнее, пожалуйста. Оно заряжено.
У меня мелькает смутное удивление - он, что, проверял, что ли? Тогда
когда?
Влад Яныч несколько секунд с детским удивлением вертит пистолет в руках
("Антикварная вещь"!), потом решительно вскидывает его и начинает целиться.
В Георгеса. То есть прямо мне в грудь.
Вот тут, при всеобщем замешательстве, я бы сказал, пандемониуме, но не
скажу потому что такого слова не знаю, я наконец умудряюсь вытолкнуть из
себя долгожданное словцо "нет!". И тогда он с садисткой рожей стреляет.
Я хочу как-то подчеркнуть небывалую значимость того момента. Я теперь
очень хорошо понимаю, когда расск
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -