Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
А что там?
-- Вчера большой генератор ребята пробовали пускать --
обмотку сожгли. А два месяца, черти, латали?
-- Ничего,-- где-нибудь замыкание. Это оборудуют скоро!--
решил Зворычный.-- У нас вот ни угля, ни нефти нет, ты вот что
скажи!
-- Да, это хреновина большая!-- неопределенно высказался
комиссар и не сдержался -- улыбнулся: наверно, на что-то
надеялся, или так просто -- от своего сильного нрава.
Вошел Иконников.
-- Я те шелевки заберу!
-- Бери, бери!-- сказал ему Зворычный.
-- Зачем ты доски-то раздаешь, голова?-- недовольно спросил
Афонин.
-- Брось ты, он на гроб взял, сын умер!
-- А, ну, я не знал!-- смутился Афонин.-- Тогда надо бы
помочь человеку еще чем-нибудь!
-- А чем?-- спросил Зворычный.-- Ну, чем помочь? Брехать
только! Хлеба ему дать -- так нам самим пайки в урез дают,--
даже меньше против числа едоков! Ты же сам знаешь.
После разговора Зворычный пошел прямо домой. Уже темнело, и
носились по пустырям грачи, подъедая там кое-что. По старой
привычке Зворычному хотелось есть. Он знал, что дома есть
горячая картошка, а про революционное беспокойство можно
подумать потом.
----
Вытирая об дерюжку сапоги в сенцах, Зворычный услышал, что
кто-то посторонний бурчит в комнате с его женой.
Зворычный подумал, что теперь горшка картошки не хватит, и
вошел в комнату. Там сидел Пухов и похохатывал от своих
рассказов жене Зворычного.
-- Здорово, хозяин!-- сказал Пухов первым.
-- Здравствуй, Фома Егорыч! Ты откуда явился?
-- С Каспийского моря, пришел к тебе курятины поесть! Ты
любил петухов,-- я тоже теперь во вкус вошел!
-- У нас тут пост, Фома Егорыч,-- кормимся спрохвала и не
сдобно!..
-- Губерния голодная!-- заключил Пухов.-- Почва есть, а
хлеба нету, значит,-- дураки живут!
-- Жена, ставь ему пареную картошку!-- сказал Зворычный.--
А то он не утихнет!
Пухов разулся, развесил на печку сушить портянки, выгреб
солому и крошки из волос и совсем водворился. Поев картошки и
закусив шкурками, он воскрес духом.
-- Зворычный!-- заговорил Пухов.-- Почему ты вооруженная
сила?-- и показал на винтовку у лежанки.
-- Да я тут в отряде особого назначения состою,-- пояснил
Зворычный и вздохнул, потому что думал о другом.
-- Какого значения?-- спросил Пухов.-- Хлеб у мужиков
ходишь, что ль, отнимать?
-- Особого назначения! На случай внезапных
контрреволюционных выступлений противника!-- внушительно
пояснил Зворычный это темное дело.
-- Ты кто ж такой теперь?-- до всего дознавался Пухов.
-- Да так,-- революции помаленьку сочувствую!
-- Как же ты сочувствуешь ей -- хлеб, что ль, лишний
получаешь или мануфактуру берешь?-- догадывался Пухов.
Тут Зворычный сразу раздражился и осерчал. Пухов подумал,
что теперь ему ужинать не дадут. Жена Зворычного скребла
чего-то кочережкой в печке и тоже была женщина злая, скупая и
до всего досужая.
Зворычный начал выпукло объяснять Пухову свое положение.
-- Знаем мы эти мелкобуржуазные сплетни! Неужели ты не
видишь, что революция -- факт твердой воли -- налицо!..
Пухов якобы слушал и почтительно глядел в рот Зворычному,
но про себя думал, что он дурак.
А Зворычный перегрелся от возбуждения и подходил к цели
мировой революции.
-- Я сам теперь член партии и секретарь ячейки мастерских!
Понял ты меня?-- закончил Зворычный и пошел воду пить.
-- Стало быть, ты теперь властишку имеешь?-- высказался
Пухов.
-- Ну, при чем тут власть!-- еще не напившись, обернулся
Зворычный.-- Как ты ничего не понимаешь? Коммунизм -- не
власть, а святая обязанность.
На этом Пухов смирился, чтобы не злить хозяев и не потерять
пристанища.
Вечером Зворычный ушел на ячейку, а Пухов лег полежать на
сундуке. Керосиновая лампа горела и тихо пищала. Пухов слушал
писк и не мог догадаться -- отчего это такое. Он хотел есть, а
попросить боялся -- покуривал натощак.
Пухов помнил, что у Зворычного должен быть мальчишка --
раньше был.
-- Мальчугана-то отправили, что ль, куда, иль у родин
ночует?-- между прочим поинтересовался Пухов у хозяйки.
Та закачала головой и закрыла глаза фартуком -- в знак
своего горя.
Пухов примолк и задумался, хотя знал, что горе бабы
неразумно.
"Оттого Петька и в партию залез,-- сообразил Пухов.--
Мальчонка умер -- горе небольшое, а для родителя тоска. Деться
ему некуда, баба у него -- отрава, он и полез!"
Когда все забылось, хозяйка послала его дров поколоть.
Пухов пошел и долго возился с суковатыми поленьями. Когда
управился, он почувствовал слабость во всем корпусе и подумал
-- как он стал маломощен от недоедания.
На дворе дул такой же усердный ветер, что и в старое время.
Никаких революционных событий для него, стервеца, не
существовало. Но Пухов был уверен, что и ветер со временем
укротят посредством науки и техники.
В одиннадцать часов возвратился Зворычный. Все попили
тыквенного чаю без сахара, съели по две картофелины и
собирались укладываться спать.
Пухов остался на ночь на сундуке, а Зворычный с женой
полезли на печь. Пухов этому удивился -- в былое время он не
любил спать с женой: духота, теснота, клопы жрут,-- а этот с
осени на печь влез.
Однако дело его было постороннее, и он спросил Зворычного,
когда все утихло:
-- Петя! Ты не спишь?
-- Нет, а что?
-- Мне бы занятие надо! Что ж я у тебя нахлебником буду
жить!
-- Ладно, это устроим -- завтра поговорим!-- сказал сверху
Зворычный и зевнул так, что кожа на лице полопалась.
"Зазнаваться начал, серый черт: в партию записался!"--
подумал Пухов на сон грядущий и, слабея ото сна, открыл рот.
На другой день Пухова приняли слесарем на гидравлический
пресс -- он снова очутился за машиной, на родном месте.
Двое слесарей были старые знакомые, обоим им порознь Пухов
рассказал свою историю -- как раз то, что с ним не случилось, а
что было -- осталось неизвестным, и сам Пухов забывать начал.
-- Ты бы теперь вождем стал, чего ж ты работаешь?--
говорили слесаря Пухову.
-- Вождей и так много, а паровозов нету! В дармоедах я
состоять не буду!-- сознательно ответил Пухов.
-- Все равно, паровоз соберешь, а его из пушки расшибут!--
сомневался в полезности труда один слесарь.
-- Ну и пускай -- все ж таки упор снаряду будет!--
утверждал Пухов.
-- Лучше в землю пусть стреляют: земля мягче и дешевле!--
стоял на своем слесарь.-- Зачем же зря технический продукт
портить?
-- А чтоб всему круговорот был!-- разъяснял Пухов
несведущему.-- Паек берешь -- паровоз даешь, паровоз в расход
-- бери другой паек и все сначала делай! А так бы харчам некуда
деваться было!
...Прожил Пухов у Зворычного еще с неделю, а потом переехал
на самостоятельную квартиру.
Очутившись дома, он обрадовался, но скоро заскучал и стал
ежедневно ходить в гости к Зворычному.
-- Чего ты?-- спрашивал его Зворычный.
-- Скучно там, не квартира, а полоса отчуждения!-- ответил
ему Пухов и что-нибудь рассказывал про Черное море, чтобы не
задаром чай пить.
-- Был у нас Шариков -- чепуха человек, но матрос. Угля у
меня не хватило, я и вернись из-под Крыма. А в Крыму тогда
белые сидели, а чтоб они не убежали, их англичане сторожили на
благополучно и даю сигналы, чтобы еду на лодке доставили --
есть захотел. Хорошо, а только ерундово как-то. В городе
стреляют день и ночь -- не от опасности, а от хамства. Я все
сижу, а есть охота, даже воображения в голове нету. Вдруг
подплывает Шариков: ты зачем, говорит, безвременно прибыл? Я
ему -- проголодался, говорю, и уголь весь прогорел. Он мужик
сытый!-- как схватил меня, так во всем облачении и сбросил в
море. "Плыви, кричит, десантом на Врангеля -- после
расскажешь". Я сначала испугался, а потом обтерпелся в воде и
поплыл с отдышкой. К ночи я добился до Крыма. Вылез на сушь
противника и лег в кусты. А потом укрылся песком и заснул. Под
утро меня пробрало, и я окоченел. А днем отогрелся на солнышке
и поплыл обратно -- на Новороссийск. Тут я форменно спешил,
потому что есть захотел хуже вчерашнего...
-- Доплыл?-- спросил Зворычный.
-- Уцелел!-- заканчивал Пухов.-- По морю плыть легко, лишь
бы бури не оказалось -- тогда жутко...
-- А Шариков тебе что?-- узнавал Зворычный.
-- Шариков говорит -- молодец, я тебя к Красному герою
представляю! Видал -- спрашивает -- противника? А я ему: нет
там никакого противника -- в Симферополе Ревком, зря я там на
песке сидел.-- Не может -- говорит -- быть!-- Ну вот -- опять
же -- не может быть: плыви тогда сам на сверку! А извещения
тогда шли тихо -- телеграфной проволоки не хватало, матерьял
ржавый. И верно, через день весь Крым советская власть взяла. Я
так и знал, оказывается. Вот тогда Шариков и назначил меня
начальником горных недр...
-- А Красного героя ты получил?-- удивился Зворычный.
-- Получил, конечно. Ты слушай дальше. За самоотречение,
вездесущность и предвидение -- так и было отштамповано на
медали. Но скоро на пшено пришлось ее сменить в Тихорецкой.
После чая Пухову никак не хотелось уходить. Но Зворычный
начинал дремать, вздыхать -- Пухов совестился и прощался, с
порога договаривал последний рассказ.
... Ночью, бредя на покой, Пухов оглядывал город свежими
глазами и думал: какая масса имущества! Будто город он видел в
первый раз в жизни. Каждый новый день ему казался утром
небывалым, и он разглядывал его, как умное и редкое
изобретение. К вечеру же он уставал на работе, сердце его
дурнело, и жизнь для него протухала.
Приходя от Зворычного, Пухов печку топить ленился и кутался
сразу во все свои одежды. Дом был населен неплотно: жила где-то
еще одна семья, а между нею и комнатой Пухова стояли пустые
помещения. Если Пухову не спалось, он ставил лампу на табуретку
у койки и принимался читать какую-нибудь агитпропаганду. Ею
удружил его Зворычный.
Когда Пухов ничего не понимал, он думал, что писал дурак
или бывший дьячок, и от отсутствия интереса сейчас же засыпал.
Снов он видеть не мог, потому что как только начинало ему
что-нибудь сниться, он сейчас же догадывался об обмане и громко
говорил: да ведь это же сон, дьяволы!-- и просыпался. А потом
долго не мог заснуть, проклиная пережитки идеализма, который
Пухов знал благодаря чтению.
Раз шли они с Зворычным после гудка с работы. Город потухал
на медленной тьме, и дальние церковные колокола тихо причитали
над погибающим миром.
Пухов чувствовал свою телесную нечистоту, думал о тоске,
живущей на его квартире, и шел, препинаясь, тяжелыми ногами.
Зворычный махнул рукой на дома и смачно сказал:
-- Общность! Теперь идешь по городу как по своему двору.
-- Знаю,-- не согласился Пухов,-- твое -- мое -- богатство!
Было у хозяина, а теперь ничье!
-- Чудак ты!-- посмеялся Зворычный.-- Общее -- значит,
твое, но не хищнически, а благоразумно. Стоит дом -- живи в нем
и храни в целом, а не жги дверей по буржуазному самодурству.
Революция, брат, забота!
-- Какая там забота, когда все общее, а по-моему -- чужое!
Буржуй ближе крови дом свой чувствовал, а мы что?
-- Буржуй потому и чувствовал, потому и жадно берег, что
награбил: знал, что самому не сделать! А мы делаем и дома, и
машины -- кровью, можно сказать, лепим,-- вот у нас-то и будет
кровно бережливое отношение: мы знаем, чего это стоит! Но мы не
скупимся над имуществом -- другое сможем сделать. А буржуй весь
трясся над своим хламом!
-- Шарик у тебя работает, вижу!-- непохоже на себя заявил
Пухов.-- Не то ты жрать разучился! Помнишь, как ты лопал на
снегоочистителе!
-- При чем тут жрать?-- обиделся Зворычный.-- Понятно, мозг
любит плотную пищу, без нее тоже не задумаешься!
Здесь они расстались и скрылись друг от друга. Подходя к
своему дому, Пухов вспомнил, что жилище называется очагом.
-- Очаг, черт: ни бабы, ни костра!
7
На сладкой и влажной заре, когда Пухову тепла на койке не
хватало, треснуло стекло в оконной раме. Гулко закатился над
городом орудийный залп.
В голове Пухова это беспокойство пошло сонным воспоминанием
о южной новороссийской войне. Но он сейчас же разоблачил свою
фантазию: ты же сон, дьявол!-- и открыл глаза. Залп повторился
так, что дом заерзал на почве.
"Будет тебе бухтеть-то!"-- не соглашался с
действительностью Пухов и стал зажигать лампу для проверки
законов природы. Лампа зажглась, но сейчас же потухла от
третьего залпа -- снаряд, наверно, разорвался на огороде.
Пухов одевался.
"Какой скот забрел с пушками по такой грязи?"-- и не
догадывался.
На улице Пухову показалось дымно и жарко. Явственно и
близко рубцевал воздух пулемет. Пухов любил его: похож на
машину и требует охлаждения.
В здание губпродкома ударила картечь,-- и оттуда понесло
гарью.
-- У них нет снарядов, раз по городу картечью бьют,--
сообразил Пухов: он знал, что сюда нужна граната.
Было безлюдно, тревожно и ничего не известно.
Вдруг на монастырской колокольне тихо зазвонили. Пухов
вздрогнул и остановился, чутко слушая этот звон с перерывами.
Монастырь стоял на бугре и господствовал над городом и
степями за речной долиной. В уличный просвет Пухов заметил
раннее утро над тихим далеким лугом, заволоченным туманным
газом.
От монастыря до мастерских лежала верста. Пухов покрыл ее
срочным шагом, не обращая внимания на свирепеющий бой, к
которому можно скоро привыкнуть.
В мастерских он не нашел никого. На вокзальных путях стоял
броневой поезд и бил в направлении утренней зари, где был мост.
В проходной стоял комиссар Афонин и еще два человека.
Афонин курил, а другие пробовали затворы винтовок и
устанавливали их в ряд.
-- Пухов, винтовку хочешь?-- спросил Афонин.
-- А то нет!
-- Бери любую!
Пухов взял и освидетельствовал исправность механизма.
-- А масла нет? Туго затвор ходит!
-- Нет, нету -- какое тебе масло тут?-- отказал Афонин.
-- Эх вы, воители! Давай патроны!
Получив патроны, Пухов спросил ручную гранату: невозможно,
говорит, без нее: это бой сухопутный -- когда я на Черном море
бился, и то там гранаты давали.
Ему дали гранату.
-- Зачем она тебе, их и так у нас мало!-- заявил Афонин.
-- Без нее нельзя. Матросы всегда этого ежика пущают, когда
деться некуда!
-- Ну, вали, вали!
-- Куда идти-то?
-- К мосту, за рощу -- там наша цепь.
Нагруженный Пухов побрел по путям. Проходя мимо
бронепоезда, он заметил там матросов.
Пухов залез на подножку и постучал в блиндированную дверцу.
Дверца туго пошла по патентованному устройству, и в скважину
просунулся матрос.
-- Тебе чего, сыч?
-- Шарикова тут нету?
-- Нету.
-- Распахни-ка мне ход, я приказ тебе дам.
-- Ну, сыпь скорей.
В металлическом вагоне парилась тесная духота и веял
промежуточный сквозняк. Замки трехдюймовых орудий воняли салом,
но кругом было технически хорошо. Сидевший в башне за пулеметом
матрос постреливал короткой частотой куда-то в поле, за
кирпичные сараи, и пробовал рукою хоботок пулемета: не
перегревается ли?
К Пухову подошел большой главный матрос.
-- Ты что, братишка? Говори чаще.
-- Вдарь-ка, друг, по монастырской колокольне. Там у них
наблюдатель.
-- Ладно, Федька! По колокольне: прицел сто десять, трубка
девяносто -- на снос!
Матрос взял бинокль и стал проверять действие снаряда.
Пухов ушел успокоенный. Идя по песчаному балласту железной
дороги, он разговаривал в воздух. В синей лощине, закрытой
укромным кустарником, шел бой. За железнодорожным мостом спешно
работала артиллерия, сокрушая шрапнелью лощину. За мостом,
наверное, стоял бронепоезд противника.
Тяжелая артиллерия -- шестидюймовки -- издалека била по
городу. Город от нее давно и покорно горел.
Растопыренные умершие травы росли по откосу насыпи, но они
тоже вздрагивали, когда недалекий бронепоезд из-за моста метал
снаряд.
На вокзале работал бронепоезд красных, за мостом -- белых,
в пяти верстах друг от друга. Снаряды журчали в воздухе над
головою Пухова, и он на них поглядывал. Одни летели за мост,
другие обратно. Но вплотную не встречались.
В кустарнике лощины лежали рабочие -- живые и мертвые.
Живых было меньше, но они стреляли на ту сторону реки сдельно:
за себя и за мертвых.
Пухов тоже прилег и пригляделся. Видны были товарные
вагоны, маленький дом полустанка и какой-то железный барак на
путях. Мастеровых от белых отделяли речка и долина, всего
полторы версты.
"В чего же мы стреляем?-- соображал Пухов.-- Пули из страха
переводим!"
Сосед его, помощник машиниста Кваков, перестал стрелять и
посмотрел на Пухова.
-- Что ж ты?-- спросил его Пухов и выстрелил в
шевельнувшийся предмет у станционного домика.
-- Живот заболел -- часа два бузую с сырой земли.
-- А в кого мы стреляем?
-- В белых -- не знаешь, что ль?
-- В каких белых? А где же Красная Армия?
-- Она на том конце города кавалерию сдерживает. Это
генерал Любославский наскочил -- у него конницы -- тьма.
-- А чего ж мы раньше ничего не знали?
-- Как не знали? Это, брат, конница -- сегодня она у нас, а
завтра в Орле будет.
-- Чудно!-- сказал Пухов с досадой.-- Лежим, стреляем, аж
пузо болит, а ни в кого не попадаем. Ихний броневик давно
прицел нашел -- и крошит нас помаленьку.
-- Что же будешь делать-то: надо отбиваться!-- ответил
Кваков.
-- Чушь какая: смерть не защита!-- окончательно выяснил
Пухов и перестал стрелять.
Шрапнель визжала низко и, останавливаясь на лету, со злобой
рвала себя на куски. Эти куски вонзались в головы и в тела
рабочих, и они, повернувшись с живота навзничь, замирали
навсегда. Смерть действовала с таким спокойствием, что вера в
научное воскресение мертвых, казалось, не имела ошибки. Тогда
выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое
время. Пухову это надоело. Он не верил, что если умрешь, то
жизнь возвратится с процентами. А если и чувствовал что-нибудь
такое, то знал, что нынче надо победить как раз рабочим, потому
что они делают паровозы и другие научные предметы, а буржуи их
только изнашивают.
Стрельба рабочих глохла и редела; над рекою стоял чад
сгоревших снарядов. Кваков сел, не обращая внимания на вой: ну,
и собирал махорочную пыль по карманам. Пухов выжидал, пока он
ее соберет, чтобы тоже попросить на цигарку.
-- Ни санитаров, ни докторов у нас нет, ни лекарства
липовое хозяйство!-- сказал Кваков, глядя на одного раненого,
шевелившегося в бреду.
Раненый хотел подползти к Квакову и открывал глаза, но, не
осилив с тяжестью век, снова закрывал их.
Кваков погладил его голову по редким старым волосам:
-- Тебе чего, друг?
Раненый тихо гудел странным отвыкшим голосом, собираясь
что-то сказать.
-- Ну, чего?-- говорил Кваков и сам мучился.
Раненый дополз до него и поднял грузную, мокрую голову, с
которой капал крупный пот. Кваков приник к нему.
-- Забей мне гвоздь в ухо поскорей...-- сказал раненый и
свалился от напряжения.
Кваков потер ему ухо и лег близко рядом, как бы защищая его
от мучения и от новых ран.
----
Осколки шрапнели влеплялись в землю в сажени от
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -