Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
ноармейцы!
И далее того, я хочу спросить у вас, товарищи, согласны ли
вы на это дело идти добровольно?
Чувствуете ли вы мужественную отвагу в себе, дабы
пожертвовать достоинством жизни на благо революции и Советской
Республики? Если кто боится или колеблется, у кого семья
осталась и ему ее жалко -- пускай выйдет и скажет, чтобы ясно
было, и мы освободим такого товарища!
Центральное наше правительство возлагает великую надежду на
нашу операцию, чтобы поскорей покончить с войной и приступить к
мирному строительству на фронте труда!
Я жду вашего ответа, товарищи красноармейцы! Я должен
сейчас же передать его Реввоенсовету армии!
Военный комиссар кончил речь и стоял насупившись,-- ему
было хорошо и неловко. Красноармейцы тоже молчали. А у Пухова
все дрожало внутри.
"Вот это дело,-- думал он,-- вот она, большевистская
война,-- нечего тут яйца высиживать!"
Никто уже не слышал ветра и не видел ночных гор. Мир
затмился во всех глазах, как дальнее событие, каждый был занят
общей жизнью. Фонарь на дворе тоже потух, израсходовав свой
керосин, и никто этого не заметил.
Вдруг из рядов выступает один красноармеец и определенно
говорит:
-- Товарищ комиссар! Передайте Реввоенсовету армии и всему
командованию, что мы ждем приказа о выступлении! Мы того не
ждали, чтобы нам оказали такую высокую честь и поручили
прикончить Врангеля! Я в том убежден, что говорю от чистого
сердца всех красноармейцев, если скажу, что, стало быть, мы
благодарим и также клянемся отдать свою кровную силу и жизнь,
раз то надо советской власти,-- вот и все! Чего там волынку
тянуть и чего ждать, раз люди в Советской России с голоду
умирают, а тут сволочь в Крыму сидит и мешается!
Красноармейцы заволновались и радостно загудели, хотя, по
здравому смыслу, радоваться было нечему. Вышел еще один
красноармеец и заявил:
-- Правильно штаб сделал, что десант назначил. С Перекопа
пусть Врангеля трахнут в морду, а мы разом в зад,-- вот тогда
он с корнем ляжет, и английские корабли ему спасенья не дадут!
Тут опять выходит комиссар:
-- Товарищи красноармейцы! Мы в штабе так и знали! Мы ждали
от вас той высокой сознательности и беззаветности революции,
которую вы сейчас здесь проявили! От имени Реввоенсовета и
командования армии выражаю вам благодарность и прошу считать те
слова, которые я сказал, военной тайной. Вы знаете, что
Новороссийск полон белогвардейскими шпионами, и мы будем
обречены на гибель, если кто что узнает! Приказ о выступлении
будет дан особо. Спасибо, товарищи!
Комиссар спешно ушел, а красноармейцы еще стояли. Пухов
подошел к ним и начал слушать. В первый раз в жизни ему стало
так стыдно за что-то, что кожа покраснела под щетиной.
Оказалось, что на свете жил хороший народ и лучшие люди не
жалели себя.
Холодная ночь наливалась бурей, и одинокие люди чувствовали
тоску и ожесточение. Но никто в ту ночь не показывался на
улицах, и одинокие тоже сидели дома, слушая, как хлопают от
ветра ворота. Если же кто шел к другу, спеша там растратить
беспокойное время, то обратно домой не возвращался, а ночевал в
гостях. Каждый знал, что его ждет на улице арест, ночной
допрос, просмотр документов и долгое сидение в тухлом подвале,
пока не установится, что сей человек всю жизнь побирался, или
пока не будет одержана большевиками окончательная победа.
А меж тем крестьяне из северных мест, одевшись в шинели,
вышли необыкновенными людьми,-- без сожаления о жизни, без
пощады к себе и к любимым родственникам, с прочной ненавистью к
знакомому врагу. Эти вооруженные люди готовы дважды быть
растерзанными, лишь бы и враг с ними погиб, и жизнь ему не
досталась.
Ночью Пухов играл с красноармейцами в шашки и рассказывал
им о командире, которого никогда не видел.
Пухов, не видя удовольствия в жизни, привык украшать ее
геройскими рассказами, и всем становилось от того веселей.
В отряде, назначенном в десант, было пятьсот человек,-- и
случилось, что все они из разных мест.
Поэтому на другой день пошло пятьсот писем в пятьсот
русских деревень.
Целых полдня красноармейцы малевали и карякали бумагу,
прощаясь с матерями, женами, отцами и более дальними
родственниками.
Пухов тоже помогал, кто особо слаб был в буквах, и
выдумывал такие письма, что красноармейцы одобряли:
-- Складно ты пишешь, Фома Егорыч,-- мои плакать будут!
-- А то как же?-- говорил Пухов,-- хохотать тут нечего:
дело не шуточное! Чудак ты человек!
После обеда Пухов пошел к комиссару:
-- Товарищ комиссар, меня в десант возьмете?
-- Возьмем, товарищ Пухов, затем тебя и звали вчера на
собрание!-- ответил комиссар.
-- Только я прошу, товарищ комиссар, назначить меня
механиком на "Шаню",-- там, я слыхал, паровая машина, а на
"Марсе" керосиновый мотор, он мне не сподручен: дюже мал!
-- На "Шане" там есть свой механик -- турок!-- сказал
комиссар.-- Ну, ладно: мы тебя в помощники назначим, а на
"Марс" возьмем шофера! А ты что, не следишь с керосиновым
мотором, что ли?
-- Мотор -- ерундовая вещь, паровая машина крепче берет.
Неохота мне, товарищ комиссар, в геройском походе с таким
дерьмом возиться! Это примус, а не машина,-- сами видите!
-- Ну, ладно,-- согласился комиссар,-- поедешь на "Шане",
раз так. В десанте люди едут добровольно и делают, что им
способней! А уж в походе, брат, не мудри!..
Пухов взял пропуск и пошел на "Шаню"-- машину поглядеть.
Ему лишь бы машина была, там он считал себя дома.
С турецким машинистом он сошелся скоро, сказав, что главное
дело -- смазка, тогда никакой работой машину не погубишь.
-- Это справедливо,-- хорошо по-русски сказал турок,--
масло -- доброта, оно машину бережет! Кто масла много дает, тот
любит машину, тот есть механик!
-- Ну, понятно,-- обрадовался Пухов,-- машина любит конюха,
а не наездника. Она живое существо!
На том они и подружили.
Ночью, против окрепшего ветра, отряд шел в порт на посадку.
Пухов не знал, к кому ему притулиться, и шел сбоку, гремя
полученным казенным чайником. Но красноармейцы сразу его
одернули:
-- Сказано -- иди тайком, чего ты громыхаешь?
-- А чего мне таиться-то: не на грабеж идем!-- сказал
Пухов.
-- Приказано не шуметь,-- тихо ответил красноармеец
Баронов,-- затем и людей в городе в губчок попрятали, чтобы
шпионов не было!
Шли долго и бесшумно, еле хрустя влажным песком. Огромные
порожние склады стояли в темноте, и в них бурчал ветер.
Голодные крысы метались всюду, питаясь неизвестно чем.
Ночь была непроглядна, как могильная глубина, но люди шли
возбужденно, с тревожным восторгом в сердце, похожие на древних
потаенных охотников.
Глубокие времена дышали над этими горами -- свидетели
мужества природы, посредством которого она только и
существовала. Эти вооруженные путники также были полны мужества
и последней смелости, какие имела природа, вздымая горы и роя
водоемы.
Только потому красноармейцам, вооруженным иногда одними
кулаками, и удавалось ловить в степях броневые автомобили врага
и разоружать, окорачивая, воинские эшелоны белогвардейцев.
Молодые, они строили себе новую страну для долгой будущей
жизни, в неистовстве истребляя все, что не ладилось с их мечтой
о счастье бедных людей, которому они были научены политруком.
Они еще не знали ценности жизни, и поэтому им была
неизвестна трусость -- жалость потерять свое тело. Из детства
они вышли в войну, не пережив ни любви, ни наслаждения мыслью,
ни созерцания того неимоверного мира, где они находились. Они
были неизвестны самим себе. Поэтому красноармейцы не имели в
душе цепей, которые приковывали бы их внимание к своей
личности. Поэтому они жили полной общей жизнью с природой и
историей,-- и история бежала в те годы, как паровоз, таща за
собой на подъем всемирный груз нищеты, отчаяния и смиренной
косности.
В мрачной темноте засияли перемежающимся светом огни
судовых сигналов. Отряд вступил на помост пристани. Сейчас же
началась посадка.
На "Шаню" посадили весь отряд, на катер "Марс"-- двадцать
человек разведки, а на истребитель -- военморов.
Пухов влез в машинное отделение "Шани" и почувствовал себя
очень хорошо. Близ машины он всегда был добродушен. Он закурил
и прохаркнулся громким голосом, устав молчать и выдувая из
легких спертые, застоявшиеся газы.
Часа два еще гремели красноармейские башмаки по палубе и по
трапам.
Чувствуя достаточное удовольствие от этих беспокойных
событий, Пухов не усидел внизу и выскочил на палубу.
Черные тела людей, трепещущие в неярком свете фонарей, тихо
ползли по трапам, крепко прижав к себе винтовки и все походные
принадлежности, чтобы ничто не стукнуло.
Ночь от фонарей стала еще огромней и темней,-- не верилось,
что существует живой мир. В глубинах тьмы тонул небольшой
ветер, шевеля какие-то вещи на пристани.
Кратко и предостерегающе гудели пароходы, что-то говоря
друг другу, а на берегу лежала наблюдающая тьма и влекущая
пустыня. Никакого звука не доходило до города, только с гор
сквозило рокотание далекой быстрой реки.
Неиспытанное чувство полного удовольствия, крепости и
необходимости своей жизни охватило Пухова. Он стоял, упершись
спиной в лебедку, и радовался этой таинственной ночной картине
-- как люди молча и тайком собирались на гибель.
В давнем детстве он удивлялся пасхальной заутрене, ощущая в
детском сердце неизвестное и опасное чудо. Теперь Пухов снова
пережил эту простую радость, как будто он стал нужен и дорог
всем,-- и за это всех хотел незаметно поцеловать. Похоже было
на то, что всю жизнь Пухов злился и оскорблял людей, а потом
увидел, какие они хорошие, и от этого стало стыдно, но чести
своей уже не воротишь.
Море покойно шуршало за бортом, храня неизвестные предметы
в своих недрах. Но Пухов не глядел на море,-- он в первый раз
увидел настоящих людей. Вся прочая природа также от него
отдалилась и стала скучной.
К часу ночи посадка окончилась. С берега раздалось
последнее приветствие от Реввоенсовета армии. Комиссар что-то
рассеянно туда ответил, он был занят другим.
Раздалась морская резкая команда,-- и сушь начала
отдаляться.
Десантные суда отчалили в Крым.
----
Через десять минут последняя видимость берега растаяла.
Пароходы шли в воде и в холодном мраке. Огни были потушены,
людей разместили в трюме,-- все сидели в темноте и духоте, но
никто не засыпал.
Приказано было не курить, чтобы случайно не зажечь судна.
Разговаривать тоже запретили, так как командир и комиссар
старались придать "Шане" безлюдный вид мирного торгового
парохода.
Судно шло тайком, глухо отсекая пар. Где-то недалеко,
затерянные в ночной гуще, ползли "Марс" и истребитель. Время от
времени они давали о себе знать матросским длинным свистом.
"Шаня" им отвечала коротким густым гудком.
Суда продирались в сплошной каше тьмы, напрягая свои
небольшие машины.
Ночь проходила тихо. Красноармейцам она казалась долгой,
как будущая жизнь. Возбуждение понемногу проходило, а
длительная темнота постепенно напрягала душу тайной тревогой и
ожиданием внезапных смертельных событий.
Море насторожилось и совсем примолкло. Винт греб невидимо
что, какую-то тягучую влагу, и влага негромко мялась за бортом.
Не спеша истекало томительное время. Горы бледно и застенчиво
светились близким утром, но море уже было не то. Спокойное
зеркало его, созданное для загляденья неба, в тихом исступлении
смешало отраженные видения. Мелкие злобные волны изуродовали
тишину моря и терлись от своего множества в тесноте, раскачивая
водяные недра.
А вдали -- в открытом море -- уже шевелились грузные
медленные горы, рыли пучины и сами в них рушились. И оттуда
неслась по мелким гребням известковая пена, шипя, как ядовитое
вещество.
Ветер твердел и громил огромное пространство, погасая
где-то за сотни верст. Капли воды, выдернутые из моря, неслись
в трясущемся воздухе и били в лицо, как камешки.
На горах, наверно, уже гоготала буря, и море свирепело ей
навстречу
"Шаня" начала метаться по расшевелившемуся морю, как сухой
листик, и все ее некрепкое тело уныло поскрипывало.
Каменный, тяжелый норд-ост так раскачивал море, что "Шаня"
то ползла в пропасти, окруженная валами воды, то взлетала на
гору -- и оттуда видны были на миг чьи-то далекие страны, где,
казалось, стояла синяя тишина.
В воздухе чувствовалось тягостное раздражение, какое бывает
перед грозой.
День давно наступил, но от норд-оста захолодало, и
красноармейцы студились.
Родом из сухих степей, они почти все лежали в желудочном
кошмаре; некоторые вылезли на палубу и, свесившись, блевали
густой желчью. Отблевавшись, они на минуту успокаивались, но их
снова раскачивало, соки в теле перемешивались и бурлили как
попало, и красноармейцев опять тянуло на рвоту. Даже комиссар
забеспокоился и неугомонно ходил по палубе, схватываясь при
качке за трубу или за стойку. Блевать его не тянуло,-- он был
из моряков.
"Шаня" приближалась к самому опасному месту -- Керченскому
проливу, а буря никак не укрощалась, силясь выхватить море из
его глубокой обители.
"Марс" и истребитель давно пропали в пучинах урагана и на
сигналы "Шани" перестали отвечать.
Командир "Шани" судном уже не управлял,-- кораблем правила
трепещущая стихия.
Пухов от качки не страдал. Он объяснял машинисту, что это
изжога ему помогает, которой он давно болеет.
С машиной тоже справиться было трудно: все время менялась
нагрузка -- винт то зарывался в воду, то выскакивал на воздух.
От этого машина то визжала от скорости, трясясь всеми болтами,
то затихала от перегрузки.
-- Мажь, мажь ее, Фома, уснащивай ее погуще, а то враз
запорешь на таких оборотах!-- говорил машинист.
И Пухов обильно питал машину маслом, что он уважал делать,
и приговаривал:
-- А-а, стервозия, я ж тебя упокою! Я ж тебя угромощу!
Часа через полтора "Шаня" проскочила Керченский пролив.
Комиссар спустился на минуту в машинное отделение
прикурить, так как у него взмокли спички.
-- Ну, как она?-- спросил его Пухов.
-- Она-то ничего, да он-то плох!-- пошутил комиссар,
улыбаясь усталым, изработавшимся лицом.
-- А что так?-- не понял Пухов.
-- А ничего -- все хорошо,-- сказал комиссар.-- Спасибо
норд-осту, а то бы нас давно белые угомонили!
-- Это как же так?
-- А так,-- объяснил комиссар.-- Керченский пролив
охраняется у белых военными крейсерами. А от бури они все
укрылись в Керченскую гавань и поэтому нас не заметили! Понял?
-- Ну, а прожекторами отчего нас не нащупывали?--
допытывался Пухов.
-- Ого! Вся атмосфера тряслась, какие тут прожектора!
В полдень "Шаня" шла уже в крымских водах, но море
по-прежнему изнемогало в буре и устало билось в борт парохода.
Скоро на горизонте показался неизвестный дымок. Капитан
судна, командир отряда и комиссар долго наблюдали за тем
дымком. Потом "Шаня" взяла курс в открытое море -- и дымок
пропал.
Норд-ост не прекращался. Это несчастье радовало капитана и
комиссара. Сторожевые белогвардейские суда считали бдительность
в такой шторм излишней и сидели в береговых щелях.
Комиссар тем и объяснял, что "Шаня" цела, и надеялся на
высадку десанта на берег, как только стихнет буря и наступит
ночь.
Пухов не вылезал из машинного, обливаясь потом у бесившейся
машины и стращая ее всякими словами.
В четвертом часу дня на горизонте сразу объявились четыре
дымка. Они стали ходко приближаться, как бы обхватывая "Шаню".
Одно судно совсем разглядело "Шаню" и стало давать сигналы об
остановке.
Красноармейцы хоть и не догадывались -- как и что, а тоже
высыпали на палубу и заметались от любопытства.
Капитан "Шани" по дыму догадался, что одно из судов
наверняка военный крейсер.
Выходило, что десанту пришло время добровольно пускать себя
ко дну.
Капитан и комиссар не сходили с рубки, стараясь найти
какой-нибудь исход для спасения. Всем красноармейцам приказано
было уйти в трюм, чтобы судно противника не обнаружило военного
значения "Шани".
Норд-ост ревел с неизбывной силой и сметал "Шаню" с ее
курса. Четыре неизвестных корабля тоже с трудом удерживали курс
и не могли принять направления на "Шаню".
Скоро три дымка исчезли из зрения,-- их куда-то отшиб
зверский норд-ост. Зато четвертое судно неотступно подбиралось
к "Шане". Иногда уже явственно обнажался его корпус. Капитан
разглядел, что это быстроходный и хорошо вооруженный торговый
пароход и что он нагоняет "Шаню". Только шторм никак не
допускает то судно подойти к "Шане" вплотную. Затем пароход
стал допрашивать "Шаню", куда она идет. "Шаня", войдя в
крымские воды, шла под врангелевским флагом. На вопрос
белогвардейского парохода "Шаня" ответила, что идет из Керчи в
Феодосию и везет рыбу.
На палубе оставалось только четверо турок в костюмах своей
родины, а все военные люди вместе с комиссаром и командиром
десанта сидели в трюме. Поэтому, когда белые купцы подошли к
"Шане", то только поглядели в бинокли и пошли прочь.
Буксировать "Шаню" они не захотели,-- наверное, из-за опасного
шторма.
Остальной день прошел спокойно. Иногда показывались
какие-то пароходы, но сейчас же исчезали: они боялись "Шани"
еще больше, чем она их.
Красноармейцы, замученные тошнотой и сырым холодом,
старались нарочно быть веселыми и стыдились отчего-то морской
болезни. Им надоело тоскливое плавание, и они даже
обрадовались, что подходит белогвардейский пароход, вооруженный
четырьмя пушками.
Красноармейцам море было незнакомо, и они не верили, что та
стихия, от которой только тошнит, таит в себе смерть кораблей.
-- Пускай подходит!-- сказал красноармеец-тамбовец.-- Мы
его смажем!
-- Как же ты его смажешь?-- спросил комиссар.-- У него
пушки на борту!
-- А вот увидишь,-- заявил тамбовец,-- из винтовок так и
смажем!
Привыкшие брать броневые автомобили на ходу, с одними
винтовками в руках, красноармейцы и на море думали побеждать
посредством винтовки.
Иногда мимо "Шани" проносились целые водяные столбы,
объятые вихрем норд-оста. Вслед за собой они обнажали глубокие
бездны, почти показывая дно моря.
Внезапно после такого морского столба показался пропавший
ночью катер "Марс". Его совсем затрепало. Глыбы воды громили и
рушили его оснастку и норовили совсем перекувырнуть. Но "Марс"
упорно отфыркивался и метался по волнам, еле живой от своего
упрямства. Он хотел пристать к "Шане", но волна откидывала его
прочь в пучину.
Вся команда "Марса" и двадцать человек разведки, которую он
вез, стояла на палубе, держась за снасти.
Люди что-то бешено кричали на "Шаню", но гром бури рвал их
голоса, и ничего не было слышно. Лица людей затмились
бессмысленностью, глаза выцвели от злобного отчаяния, и
смертельная бледность на них лежала, как белая намазанная
краска.
Казнь наступающей смерти терзала их еще больше от близости
"Шани". Люди на "Марсе" рвали на себе последнюю казенную одежду
и рычали по-звериному, показывая даже кулаки. Они вопили
сильнее бури
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -