ерь  открывали,  вместо ширмы укреплялось
одеяло -- и сцена готова.
     Арктика обжита, перестала быть  далекой.  В  1945  году  я
сошел  в  становище  Белушья  Губа.  Много  оказалось знакомых.
Встретили с настоящим русским радушием.
     В Кармакулах полярник М. Геннадиев приехал на своем моторе
и позвал нас всех к нему в гости.
     Геннадиев уезжал на Большую Землю. Пять лет  он  прожил  в
Кармакулах.  Устал.  Ему  хотелось  домой,  в  среднюю  полосу.
Хотелось видеть сады и все-все, что он не видел пять лет.
     Это было в 1945 году, а через год Геннадиев снова уехал на
Новую Землю. Заменивший Геннадиева по дороге много  рассказывал
о  своей  солнечной родине. Рассказывал хорошо, неторопливо. Но
он ехал в Арктику.  Уже  много  раз  он  был  в  разных  местах
Арктики. Выезжал. И снова тянуло
     Подтверждаются  слова:  "Побывавшие в Арктике уподобляются
компасной стрелке -- всегда поворачиваются на Север"
     В Маточкином Шаре встретили также  радушно,  тепло.  Легко
работалось  при  хорошем отношении. Написал ряд картин "Лето на
Новой Земле", "Рошаль" у  берегов  Новой  Земли".  "Рошаль"  во
время  Отечественной  войны  обслуживал  промысловые  становища
Новой Земли. Был под обстрелом, но  благополучно  ускользал  от
вражеских снарядов и успешно выполнял задания.

     На  мысе  Желания,  вблизи  от  места зимовки Седова, есть
нагромождение камней, обточенных водой.  Камни  большие,  будто
груда  застывших  чудовищ  -- днем это интересно. Раз я увлекся
работой над картиной "Место зимовки Г. Я.  Седова",  задержался
среди   нагромоздившихся  камней...  Время  осеннее.  Ночи  уже
темные. Кончил  работу.  Было  сумеречно.  Камни  будто  готовы
двинуться с места, насторожились, ждут сигнала.
     На  северной  оконечности  Новой  Земли,  на мысе Желания,
поставлен памятник В. И. Ленину.
     На вопрос: "Кто поставил памятник?" -- мне сказали: "Все".
     Перед жилым домом поставили  постамент,  обили  кровельным
железом, покрасили красной краской и на нем укрепили бюст.
     На  самой северной точке Новой Земли, на Великом Сибирском
пути, стоит памятник Ильичу.

     ИЛЬЯ КОНСТАНТИНОВИЧ ВЫЛКА

     Или просто Тыко Вылка. Познакомился с  ним  в  1905  г  на
Новой  Земле.  Показал  мне Тыко свои работы. Уже тогда это был
большой мастер. Работы  Вылки  поражали  неров-  '  ностыо:  то
детски   неумелые,   то   сильные,   полнозвучные,  как  работы
культурнейшего европейца, в тонком рисунке, легких и прозрачных
тонах. Но все это было. Большим мастером был Вылка до поездки в
Москву.
     Оставил я Вылке краски. А на просьбу "научить" -- как мог,
убеждал не учиться. Слишком самобытен он,  и  верным  природным
чутьем  сам  находил  свою  дорогу.  Говорил  я  Вылке, что мы,
приезжие, не знаем Новой Земли так, как он знает, и  без  наших
указаний  он  лучше  сделает.  Но  захотелось  нашим  меценатам
вывезти в Москву Вылку, показать как чудо... .'я
     Увезли на целую зиму.  С  Новой  Земли,  от  скал,  льдов,
штормов,  от  зимы-ночи  с  северным  сиянием,  от  лета-дня  с
солнечными ночами. Увезли в сутолоку так называемой  культурной
жизни.  Все  поражало  Тыко Вылку, впрочем, тут уж он стал Илья
Константинович. Увидав впервые леса и кусты  на  берегу,  Вылка
приуныл: "Ой, какой земля лохматый!"
     В   Москве,   став   центром   внимания,   а  чаще  просто
любопытства, Вылка сразу  взял  верный  тон  и  любопытствующих
рассматривал,  как  показывающихся.  Самое  большое впечатление
произвела на него опера: "Как скас-ка, луцсе сем сон видишь!"
     Кино тогда не понравилось. Узнав, что  "жизненность"  кино
происходит от быстрой смены картин, заявил: "Обман один".
     Много  курьезов было. Не пощадили Вылку "культурные люди".
Какая-то  барышня  или  вдова  хйтела  замуж  за   него   выйти
(временно).  Посмотрел  Илья  Константинович  на  перетянутую в
корсете фигуру  и  просто  заявил:  "Не  хосю,  ты  ненастоящая
зенсцина. Тут тонко, тут сыроко".
     А   обученье?   Тут  очень  неладное  случилось.  Заняться
серьезно, внимательно отнестись к Вылке было некому или не было
времени. Стали учить по общему рецепту. Для Вылки  этот  рецепт
оказался  убийственным.  С одной стороны -- выставка рисунков и
"картин", и успех, и шум в печати, с другой -- его же учат  как
совсем неумеющего.
     Неохотно  показывал  Вылка  свои  московские работы. -- Ну
сто, тут больсе хозяин делал. Да и худо это. Хозяином  он  звал
учителя.
     Из    Москвы    вернулся    Илья   Константинович   просто
великолепным:  черный  плащ  с  золотыми  пряжками,  на  голове
котелок и в пенсне (это, как многие, для "умного вида")!
     ...Вместо   непосредственного   творчества  занялся  Вылка
писанием "картинок" ..Покупают, попросту .берут, кто увидит  из
приезжих,--  платят табаком, консервами. Хочется Вылке устроить
выставку своих работ, хочется собрать их  побольше  --  да  как
соберешь, как не отдашь?
     Прошлым летом встретился с Вылкой в Белушьей Губе. Все тот
же Тыко  Вылка,  так  же  топорщатся  усы.  Одет  во  френч, на
карманах френча налеплены  пряжки  от  черного  плаща.  Показал
Вылка свои работы -- лучшие уже были отобраны у него.
     -- Я  все спрасывал про тебя, зыв -- говорили. А последние
годы уз громко слысно стало. Все здал, а ты и приехал!
     В  разговоре  Вылка  спросил:  --  Стоит   ли   продолжать
рисовать? Вопрос большой, вызванный беспощадной самокритикой. В
таких  случаях  всегда  легко  убедить  не  бросать  работу. За
рисунки дают табак, молоко...  А  еще  лучше  собрать  побольше
рисунков  да  послать  в  краеведческое  общество.  Быть может,
устроят выставку, или пошлют на выставку, или смогут продать.
     Понадобился  Вылка  кинооператорам   для   съемок.   Разом
сообразил,  что надо делать, и очень хорошо разыграл _ сборы на
охоту: запряг собак,  собрал  все  нужное,  выехал  на  большой
припай  снега  у  берега и "помчался на .охоту". Потом проделал
все как на охоте: высматривал зверя, стрелял и т.д.  И  наконец
-- "возвращение  с  охоты". Играл Вылка с увлечением, знал, что
его увидят в Москве и за границей...

     "ПУШКИНИСТЫ" НА НОВОЙ ЗЕМЛЕ

     В 1905 году  я  жил  на  Новой  Земле  в  становище  Малые
Кармакулы.
     Промышленники   готовились   за   зверьем.   Проверяли   и
налаживали нехитрые по тому  времени  принадлежности  промысла.
Сели покурить. Вытащили кисеты с махоркой.
     -- Ну,   робята,  у  ково  бумага  подходяща?  Откликнулся
Варламка:
     -- На, у  меня  цельна  книга  на  цигарки  взята.  Старик
Николаич  взял  книгу, стемнел весь, сердито вскинул глазами на
Варламку. -- Сказывай, где взял?
     -- Да я, дяинька, ништо, я в избе взял, тамотка  валялась.
Дяинька, да книга-то ишь трепана, ее не жалко и рвать.
     Николаич сжал тяжелый кулак:
     -- Счастье  твое,  Варламка,  что не почал рвать. Так бы я
нарвал тебя, разом  забыл  бы  курево!  Ты  прочитай,  чье  это
писанье. Ну!
     Варламка,  с  трудом  складывая  буквы  в  слоги, медленно
прочел:
     -- Сы-о-со-чи-и-н-е-не -- сочинение Аа-еы-пы-у-ш  Пушкина!
Его  я  знаю,  дяинька,  ишшо вчерась ты здорово жарил наизусть
"Евгения Онегина".
     -- То-то,-- жарил наизусть  "Евгения  Онегина".  Вот  бить
надобно  бы,  да  не  тебя,-- ты в возраст входишь, а грамоты у
тебя -- ой-ой! Долго ли учился? -- Зиму ходил.
     -- Ладно. Знаем.  Болыпак  ты,  семьи  кормилец.  Николаич
развернул  книгу  и  обратился  к артели: -- А что, браты, пока
тишь да светлось, не прочесть ли из сочинений  Пушкина?  Артель
отозвалась неспешными голосами:
     -- Ладно,  читай.  И  Пушкин  написал  хорошо,  да  и  ты,
Николаич, читать, как показывать, -- читай. Николаич  развернул
книгу, читать начал по книге;
     На  берегу  пустынных  волн  Стоял он, дум великих полн,-И
вдаль глядел
     Рука с  книгой  опустилась.  Николаич  читал  без  лишнего
пафоса, без жестов, и, казалось, видишь:
     В   гранит   оделася   Нева;  Мосты  повисли  над  водами:
Темно-зелеными садами Ее покрылись острова.
     Мы  забыли,  что  сидим  на  борту  карбаса,  на  бревнах,
выкинутых  морем.  Николаич  "жарил" на память. В грамоте-то он
тоже  не  очень  силен.  В  те  годы  не  очень  много   учили:
мало-мальски  умеешь  читать,  писать и готово, грамотный. А то
говорили: "Много будет  учиться,  перестанет  бога  признавать,
перестанет царя почитать".
     На  вопрос,  как  он  так помнит стихи, Николаич отвечал с
усмешкой:
     -- Песня да сказки  не  молитвы,  учить  не  надо,--  сами
помнятся.--  И  добавил:-- А я, браты, ишшо вам сказку о попе и
его работнике  Балде  скажу.  Сочинение  Александра  Сергеевича
Пушкина.
     Сказку  эту  артель  уже слыхала от Николаича, но слушали,
как маленькие дети слушают давно знаемую сказку, но с неменьшим
интересом  воспринимая  ее  повторение.  Благородные  слушатели
рассыпались  хохотом, когда поп получил урок от Балды. Смеялись
долго,  повторяли  отдельные,  видимо,  уже  заученные   места.
Николаич заговорил:
     -- Видно,  Орина Родионовна, нянька Александра Сергеевича,
сказки брала из того же места, откуда и наши старики да старухи
берут. Ну-ко, Савельич, расскажи, как парень к попу  работником
нанялся и как работал?
     Савельич, довольный, ухмыльнулся, бородой прикрылся, будто
лицо свое   утирает,--  видать,  удовольствие  лишнее  спрятать
хочет.  Как  же,  подумайте-ка,  сам  Нико-лаич  зовет   сказку
сказывать -- это большая честь!
     Ну-к,  што  ж, язык-то свой. Я буду молоть, а вы слушайте.
Коли у Пушкина про попа,  дак  и  от  нас  попу  уваженье.  Как
.парень  к  пойу  в  работники нанялся... "Нанялся сто парень к
попу в работники и говорит: -- Поп, дай мне денег  вперед  хоть
за  месяц.  -  На  што  тебе деньги? -- сто поп говорит. Парень
отвечат:
     -- Сам понимать, каково житье без копейки. Поп согласился:
     -- Верно твое слово,  како  житье  без  копейки.  Дал  поп
своему  работнику  деньги  вперед за месяц и посылат на работу.
Дело было в утрях. Парень попу: -- Што ты, поп, где  видано  не
евши на работу иттить! Парня накормили и опять гонят на работу.
Парень и говорит:
     -- Поевши-то  на работу? Да я себе брюхо испорчу. Теперича
надобно полежать, пусть пишша на место уляжется.
     Спал парень до обеда. Поп на работу посылать стал.  --  На
работу?  Без  обеда?  Ну, .нет, коли время обеденно пришло, дак
обедать сади!
     Отобедал парень, а поп опять на работу гонит. Парень  попу
толком объяснят:
     -- Кто же после обеда работат? Уж тако завсегдашно правило
заведено -- тако положение: опосля обеда -- отдыхать.
     Лег парень и до потемни спал. Поп будит:
     -- Хошь   теперича   иди   поработай.  На  ночь-то  глядя?
Посмотри-кось: люди добры за удану садятся да спать валятся, то
и мне надеть.
     Парень поел, до утра храпел. Утром наелся,  ушел  в  поле,
там спал до полден. Пришел, пообедал и опять в поле спать. Спал
до  вечера  и  паужну  проспал.  К  ужину явился, наелся. Поп и
говорит:
     -- Парень, што ты севодия ничево не наработал? -- Ах, Поп,
поглядел я на работу: и завтра ее не переделать, и  послезавтра
не переделать, а сегодня и приниматься не стоит!
     Поп   весь  осердился,  парня  вон  гонит:  --  Мне  еково
работника не надобно. Уходи от меня! -- Нет, поп, я хошь  и  за
дешево  нанялся, да деньги взял вперед за месяц. Я месяц и буду
жить у тебя. Коли очень погонишь --  я,  пожалуй,  уйду,  ежели
хлеба дашь ден на десять".
     Артель   так  грохнула  смехом,  что  чайки,  нырявшие  за
рыбками, шарахнулись в сторону. Хохот далеко разнесся в светлой
тишине по гладкой воде. Эхо в горах повторило его. *
     -- Мастак, Савельич! Дак говорит  парень  --  "Месяц  жить
буду  так!"  И  снова  смех  бородатых  ребят. Николаич оглянул
курящих: -- Вы каку бумагу прирвали на цигарки? Ответил  скорый
Варламка:
     -- Мы,  дяинька,  Троицки лиски' рвали, очень подхо-дяче и
душепользительно, и махорка хорошо тянется.
     А  том  сочинений  Пушкина   Николаич   разгладил   рукой,
наслаждаясь  обладанием  этой книги, и передал Варламке: -- Ну,
пострел, унеси, положи ко мне в  изголовье,  да  смотри,  ежели
иппло...
     '  "Троицкий листок объявлений" выходил в г Троицке в 1908
г.,  позже  --  под  названием  "Троицкий   вестник"   Варламка
досказать не дал:
     -- Дяинька, да я, да Пушкина... Да штоб прирвать? Пушкина?
Ни в жизнь!
     О.  Э.  Озаровская  рассказывала о встречах с неграмотными
пушкинистами на Пинеге.  Пришла  О.  Э.  Озаровская  в  избу  к
крестьянину-бедняку,--  крестьянин, зная ее, поднялся навстречу
и, указывая на беспорядок в избе, сказал:
     -- Извините, Ольга Эрастовна. Не прибраны "пожитки  бедной
нищеты".
     В гостях у О. Э. этот же крестьянин отказывался от чаю:
     -- Боюсь,   "как   бы  брусничная  вода  мне  не  наделала
вреда",-- как сказал Александр Сергеевич Пушкин. О. Э. все-таки
подала стакан чаю и спросила: -- Вы много Пушкина читали?
     -- Я неграмотный, где  мне  читать,  а  вот  брат  у  меня
грамотной,  дак он наизусть без запинки отчеканивает и "Медново
всадника", и "Евгения Онегина" и много знат  стихов  Александра
Сергеича Пушкина, а я с голоса заучиваю.
     Озаровская   рассказывала  мне,  как  была  свидетельницей
подготовки спектакля под открытым  небом.  Крестьяне  одной  из
деревень на Пинеге готовили "Русалку". Выбрали подходящее место
у  мельницы. Руководил подготовкой студент, приехавший в родную
деревню на каникулы (это  было  после  1920  года).  Озаровская
уехала  накануне  спектакля.  Боялась,  что  река  обмелеет,  а
пароход последний, придется ехать на лошадях. Хотелось  сказать
ей  сердито:  "Хотя  бы  пешком!"  Лишить  себя  такой радости!
"Русалка" под  открытым  небом,  в  светлую  северную  начь,  в
исполнении крестьян, из которых едва ли кто бывал в театре!..
     Пушкина  крестьяне  знали даже в условиях прошлого темного
времени.
     Теперь  и  среди  колхозников  Северного  края,  и   среди
зимовщиков Новой Земли, и всей Арктики, как и по всему СССР, А.
С.  Пушкина  будут  знать  полнее, шире, любовь к нему, издавна
живущая в народе, вспыхнет еще ярче в нашу эпоху.

     НЕНЕЦКИЕ СКАЗКИ

     Как-то приходит старик ненец. Поговорил о том о сем  попил
чаю и спрашивает:
     -- Скази,  худозник,  ты  знас,  посему  у  тех людев, сто
приезжают, две правды, а у нас одна? Пробую не понять: Как  две
правды, тоже одна.
     Нет,  сто  ты,  у них И хоросо быват нехоросим, и нехоросо
хоросим, а у нас нехоросо -- нехоросо, хоросо--- хоросо.
     Много говорили, и в том ли году или  в  1907  году,  когда
снова  жил  до  осеннего рейса, рассказывали мне сказки. Две из
них, как мне кажется, я запомнил. В себе  хранил,  как  дорогой
подарок.  Теперь  уже  много  лет прошло, можно и передать, как
тогда записал.
     Больше мне нравится  мечта  о  счастливом  крае,  где  нет
злобы, вражды, где только любят:
     "Если пройдешь льды, идя все к северу, и перескочишь через
стены  ветров  кружащих,  то  попадешь  к людям, которые только
любят и не знают ни вражды и ни злобы. Но у тех людей по  одной
ноге,  и каждый отдельно они не могут двигаться, но они любя^ и
ходят обнявшись, любя. Когда они обнимутся, то могут  ходить  и
бегать,  а  если  они  перестают  любить,  сейчас  же перестают
обниматься и умирают. А когда  они  любят,  они  могут  творить
чудеса.  Если  надо  за  зверем  гнаться или спасаться от злого
духа, те люди рисуют на снегу сани и олени, садятся и едут  так
быстро, что ветер восточный догнать не может", Вторая сказка.
     "Герой  сказки  нашел в лесу могильный сруб: четыре столба
невысоких, вбитых в землю  и  околоченных  досками,  как  ящик.
Около  сани  с возом, опрокинутые, и олени в упряжке. Оглянулся
герой, нет никого, стал звать:
     Есть ли здесь кто-нибудь? Голос из могилы откликнулся: ---
Здесь я, девка, похоронена. -- Зачем же ты похоронена? -- Да  я
мертвая.
     -- Как  ты узнала, или кто тебе сказал, что ты мертвая? --
Я всю жизнь была мертвой, у меня не было души, но я об этом  не
знала и жила, как и все живые. А когда была невестой и сидела с
женихом и родными у костра накануне свадьбы, из костра выскочил
уголь и упал на меня Я и родные мои, и жених узнали, что у меня
нет души, а только видимость одна. Меня и похоронили, и со мной
все, что было мое Герой сказал:
     Хочешь,  я сломаю могилу и ты будешь жить. Нет, у меня нет
души, мне нечем жить. Я дам  тебе  половину  моей  души,  и  ты
будешь моей женой!
     Девка  согласилась.  Герой  сказки  сломал могильный сруб,
освободил девку и увез с собой".

     ДВОЕ В ПОЛЯРНОЙ НОЧИ

     Пришлось  быть  в  экспедиции  по   установке   радиосвязи
Югорский Шар, Вайгач, Маре-Сале. В первый год постройка не была
закончена.  На  Югорском  Шаре  оставили  двух  сторожей,  двух
закадычных друзей. Оставили также обильный запас продуктов.
     Оставшиеся вдвоем сторожа тяжело пережили зиму. Им  многое
казалось  пугающим: и осенние ветры выли не по-хорошему, и снег
о чем-то шуршал-говорил и будто сам переходил с места на место.
Все ужасы, накопленные с детства из рассказов-сказок, оживали и
тесно стояли кругом дома. И весной при  солнце  страх  не  ушел
Рассказывали позднее:
     -- Идем  по  снегу  и слышим -- кто-то след в след идет за
нами. Светлынь, солнце во всей силе,  а  кто-то  идет  и  идет;
остановимся  -- и тот, кто идет, тоже остановится. А то еще как
кнутом большим щелкает с присвистом  .  Сторожа  стали  бояться
один  другого.  За  несколько  дней до парохода стали охотиться
друг за другом.
     Чтобы не называть по именам, обозначу сторожей "добрый"  и
"злой". Оба схватили ружья. Злой выбежал из дому, ждал доброго,
ходил около дома.
     По  счастью,  ружье злого оказалось незаряженным. А добрый
так и не смог прицелиться в своего бывшего  друга.  Размахивать
ружьем  --  это  одно  дело,  а  чтобы  выстрелить  --  руки не
подымались.
     Показался пароход -- и разом  пропали-ушли  все  стра  хи.
Друзья  помирились, обнялись и даже вместе приготовили обед для
гостей.
     -- Как стены раздвинулись! Широко стало. Зимой-то нас  как
крышкой накрыло. Когда разговаривали -- еще ничего, жили, а как
говорить  промеж себя перестали -- вот тут худо стало. Думается
о многом, о доме вспоминается и слышится  такое,  что  хоть  на
стену  лезь.  И  теперь вспомнишь, так страшно становится. А на
людях и свет-то стал другим.

     По ненецким суевериям дурная примета.

     ПАМЯТНИК ЖЕРТВАМ ИНТЕРВЕНЦИИ В ИОКАНЬГЕ

     В 1927 году я участвовал в  этнографической  экспедиции  к
лопарям.  Наш  путь  был  в погост Иоканьга. С тем же пароходом
ехал  художник  Давыдов  Иван  Афанасьевич.  Его  задача   была
поставить памятник на месте тюрем в Иоканьге. С И. А. Давыдовым
ехали и рабочие.
     Мрачные  камни,  редкий  мелкий  кустарник, немного травы,
цветные лишаи на камнях...
     Выгрузили багаж.  Главный  груз  был  для  памятника.  его
верхняя  часть из полированного гранита. Основную, нижнюю часть
предполагали собрать из местного материала --  кругом  камни  и
камни.
     Закладку  памятника  назначили  на  воскресенье. Пробовали
начальник станции и Давыдов говорить, что здесь и народу мало и
никто не видит,-- лишние хлопоты. Но настоять было не трудно.
     -- Мы, здесь оказавшиеся, видим. Видят рабочие приехавшие,
учительница, ребята. А ребят всюду полно. Согласились.
     В воскресенье утром все собрались у скалы, на которой  при
интервентах  стоял  часовой.  С  этой  скалы видны все тюремные
помещения  -  самые  страшные  из  бывших  в  истории.  Это  не
подземелья,  не  каменные  мешки.  Бараки тюремные -- из тонких
досок наскоро скодочеиные длинные шалаши, как двускатные крыши,
поставленные на камни. В бараках справа и слева  длинные  ящики
во всю длину.
     Сначала памятник мне не понравился подобие тюрьмы и цепи.
     Вечером я вышел к памятнику. Ветер разбивал о берег волны,
далеко   бросал  хол