том двадцатилетнем юноше, только
что  получившем  жестокий урок от своего друга  Годешаля, навсегда  отбили у
больного охоту к дурацким выпадам.
     -- Это только увлечение, и вы поддались бы ему совершенно так же, как и
я, будь вы моих лет, -- сказал Оскар, обращаясь к Моро, -- оно толкнуло меня
на  проступок,  который  Дерош  считает  серьезным,  а  на  самом  деле  это
всего-навсего оплошность. Я  гораздо больше виню  себя  в  том,  что  принял
Флорентину  из Гетэ за маркизу, а ее  приятельниц за светских женщин, чем  в
том, что проиграл полторы тысячи франков после кутежа, когда решительно все,
даже  Годешаль, были  пьяны. По крайней  мере на  этот  раз я причинил  вред
только себе. Все это меня  исправило. Если вы,  господин  Моро, согласны мне
помочь,  то даю вам клятву, что те шесть лет, в течение которых мне придется
пробыть клерком, прежде чем сделаться стряпчим, пройдут без...
     --  Постой, --  остановил его Моро, --  у меня  трое детей, и я не могу
брать на себя никаких обязательств...
     -- Хорошо, хорошо,  --  обратилась к  сыну г-жа  Клапар, бросив на Моро
укоризненный взгляд,-- твой дядя Кардо .
     -- У меня  нет больше дяди  Кардо,  -- ответил Оскар и рассказал сцену,
разыгравшуюся на Вандомской улице.
     У г-жи  Клапар ноги  подкосились,  она едва  дотащилась до  столовой  и
рухнула на стул.
     -- Этого еще не хватало! -- произнесла она, теряя сознание.
     Моро взял бедную женщину на руки, отнес в спальню и положил на кровать.
Оскар стоял неподвижно, ошеломленный.
     -- Тебе  остается  только  поступить  в солдаты,  --  сказал посредник,
возвращаясь из спальни. -- Этот дуралей Клапар не протянет, по-моему, и трех
месяцев,  твоя мать останется  без  гроша, и ту небольшую  сумму,  которой я
вправе располагать, я должен  сберечь  для нее.  Этого я не мог сказать тебе
при ней. В армии у тебя будет хоть кусок хлеба и будет время подумать о том,
какова жизнь для тех, у кого нет состояния.
     -- Но я ведь могу вытянуть и счастливый номер, -- заметил Оскар.
     -- А  что потом? Твоя мать честно выполнила  по  отношению к тебе  свой
долг: она дала тебе образование, она направила тебя по хорошей дороге, но ты
сейчас свернул с нее, что же ты  можешь  предпринять?  Без денег  ничего  не
сделаешь, теперь  ты сам это  знаешь; а  ты не из  тех, кто способен  начать
карьеру  с  того,  что снимет фрак и наденет на  себя блузу ремесленника или
рабочего. Да и мать  тебя  любит  --  неужели ты  хочешь убить ее?  Ведь она
умрет, если ты так низко падешь.
     Оскар, потрясенный до глубины души, уже не сдерживал слез, и они лились
ручьем. Теперь  он  понимал, о чем  говорит Моро,  хотя  в  дни  его первого
проступка этот язык был совершенно для него непонятен.
     -- Люди  без  состояния  должны  быть безупречны!  -- сказал  Моро,  не
подозревая всей глубины этого жестокого наставления
     --  Послезавтра  я  тяну  жребий,  ждать недолго, -- отозвался Оскар.--
Тогда выяснится моя судьба.
     Моро, несмотря на внешнюю суровость,  был глубоко  огорчен; он  оставил
семейство на  улице Серизе  в полном отчаянье. Три  дня спустя Оскар вытянул
двадцать седьмой номер Заботясь о бедном малом, бывший прэльский управляющий
имел мужество отправиться к графу де Серизи и просить его покровительства, с
тем чтобы Оскар был принят в  кавалерию. Дело  в том, что сын графа  еле-еле
окончил  Политехническую  школу,  а  потом  по  протекции  поступил  младшим
лейтенантом в кавалерийский полк, которым  командовал герцог Мофриньез. Так,
в своем горе Оскар имел хоть то небольшое утешение, что его по  рекомендации
графа де  Серизи зачислили в один из лучших полков, и  ему было обещано, что
по истечении года его сделают вахмистром. Случай поставил бывшего клерка под
начало сына г-на де Серизи.
     Госпожа  Клапар,  подавленная всеми этими переживаниями, несколько дней
никак  не могла  оправиться,  а  затем  ею  овладели  мучительные  угрызения
совести,  какие  обычно  появляются у матерей,  которые  некогда  вели  себя
легкомысленно, а на старости лет склонны  каяться. Она решила,  что  над ней
тяготеет  проклятие. Она  приписала все несчастья,  которые  ее постигли  во
втором  браке, и все  несчастья сына -- каре господа  бога, заставляющего ее
искупить грехи и  удовольствия молодости. Вскоре это предположение перешло в
уверенность. Бедная мать --  впервые за сорок лет--исповедовалась  у викария
церкви  апостола  Павла,  аббата  Годрона,  который  направил  ее  на  стезю
благочестия.  Но женщина, столь обиженная жизнью и  столь любящая,  как г-жа
Клапар,  и без того  неизбежно должна была  стать  набожной.  Бывшая Аспазия
времен Директории пожелала искупить свои грехи, чтобы привлечь милость божью
на своего бедного  Оскара, и вскоре  целиком предалась  покаянию,  молитве и
самой  ревностной  благотворительности.  И г-же  Клапар  казалось,  что  она
угодила богу,  после  того  как  ей все же  удалось выходить  г-на  Клапара,
который благодаря  ее заботам  остался в живых и продолжал мучить ее. Но она
усматривала  в  тиранстве  этого  слабоумного  десницу  всевышнего, которая,
наказуя, ласкает.  Впрочем, Оскар  вел себя безупречно и в 1830 году уже был
квартирмейстером роты виконта де Серизи, что в линейных войсках дало  бы ему
чин  младшего  лейтенанта;  полк  же  герцога  де Мофриньеза  принадлежал  к
королевской гвардии. Оскару Юссону было тогда двадцать пять лет. Королевская
гвардия всегда несла гарнизонную службу в Париже или не дальше  тридцати лье
от столицы; поэтому молодой человек время от времени  навещал мать и делился
с ней  своими горестями,  так как был достаточно умен и  понимал, что ему не
быть офицером. В  те времена чины в  кавалерии почти целиком  распределялись
между младшими  сыновьями дворянских семей, а  люди, не имевшие частицы "де"
перед фамилией, продвигались в чинах очень медленно.  Все честолюбивые мечты
Оскара,  сводились  теперь  к  тому,  чтобы уйти из  гвардии  и получить чин
младшего лейтенанта в одном из линейных кавалерийских полков. В феврале 1830
года  г-жа Клапар с помощью аббата Годрона, ставшего кюре в церкви  апостола
Павла, добилась покровительства супруги дофина, и молодой  Юссон получил чин
младшего лейтенанта.
     Хотя  честолюбивый  Оскар  казался  чрезвычайно  преданным Бурбонам,  в
глубине души он был либералом. Поэтому во время событий 1830 года он перешел
на  сторону народа. Этот поступок,  повлиявший на  исход  борьбы  в одном из
важных пунктов,  привлек к Оскару  внимание общества. В  августе праздновали
победу.  Оскар  получил чин  лейтенанта и орден  Почетного легиона и добился
того, что его  прикомандировали адъютантом к Лафайету  , который в 1832 году
произвел его в капитаны. Когда этого поклонника лучшей из республик сместили
с поста  командующего  национальной  гвардией  королевства,  Оскара  Юссона,
который   был   фанатически  предан  новой  династии,  назначили  командиром
эскадрона одного из  полков, посланных  в  Африку во  время  первого  похода
наследного принца. Помощником командира этого полка был виконт де Серизи. Во
время сражения при Макта , когда французам пришлось отступить перед арабами,
виконт де Серизи был тяжело ранен  и остался на поле боя, придавленный своей
убитой лошадью. Тогда Оскар  заявил своему  эскадрону: "Господа,  пусть  это
стоит нам жизни, но мы не можем покинуть нашего полковника..." Он бросился в
атаку, и, увлеченные его  примером, солдаты  последовали за  ним.  Арабы так
растерялись  от  этого  неожиданного и бешеного натиска, что Оскару  удалось
подобрать виконта;  он посадил раненого  на  свою лошадь  и ускакал во  весь
опор, хотя во  время этой операции, среди  яростной схватки,  сам был дважды
ранен ятаганом  в левую руку.  За свой  благородный  поступок Оскар  получил
офицерский  крест  Почетного  легиона  и  чин подполковника. Он с  нежностью
ухаживал  за виконтом де Серизи, за которым вскоре приехала мать. Но виконт,
как  известно,  умер  в  Тулоне  от  последствий своих ранений.  Графиня  не
разлучала своего сына с тем, кто  вынес его из схватки  и ухаживал  за ним с
такой преданностью. Оскар сам  был настолько тяжело  ранен в левую руку, что
хирург, которого  графиня привезла к  сыну, признал необходимой ампутацию. А
граф  де Серизи простил  Оскару его выходку  во время путешествия в Прэль и,
похоронив  в  часовне замка де  Серизи своего последнего сына,  стал считать
себя даже в долгу перед Оскаром.
     С битвы при  Макта прошло немало времени, когда в одно  майское утро  у
ворот  гостиницы  "Серебряный  Лев",  на  улице Фобур-Сен-Дени,  вероятно  в
ожидании  дилижанса,  появилась  старая дама, одетая  в  черное, под  руку с
мужчиной лет тридцати четырех, в  котором прохожие  могли  тем легче  узнать
офицера в отставке, что он был без руки, а в  петлице его виднелась ленточка
ордена  Почетного  легиона.   Конечно,  Пьеротену,   владельцу   дилижансов,
обслуживавших долину Уазы  и  ходивших через  Сен-Ле-Таверни и  Лиль-Адан до
Бомона, трудно  было признать в  этом  смуглом офицере юного Оскара  Юссона,
которого он  когда-то вез  в  Прэль. Г-жу Клапар,  наконец  овдовевшую, было
также трудно узнать, как и ее сына. Клапар, ставший одной из жертв покушения
Фиески , больше сделал для жены своей смертью, чем всей своей жизнью. Лодырь
и бездельник, Клапар, разумеется, уселся  на бульваре  Тампль, чтобы видеть,
как  пройдут  войска.  В результате  благочестивая,  бедная  вдова  получила
пожизненную пенсию в полторы тысячи  франков  согласно закону об обеспечении
семейств тех, кто пострадал от взрыва адской машины.
     В  дилижансе,  который  теперь  запрягали  четверкой  серых  в  яблоках
лошадей, сделавших  бы  честь королевским  почтовым каретам,  имелись  купе,
общее  отделение,  ротонда  и империал.  Он в точности походил на дилижансы,
называемые "гондолами", которые  нынче  конкурируют на  версальской линии  с
железной  дорогой.  Прочная  и  вместе  с  тем  легкая, опрятная  и  красиво
покрашенная, карета была  вбита внутри синим сукном, на окнах висели шторы с
мавританским узором,  на  скамьях лежали красные  кожаные подушки. "Ласточка
Уазы" вмещала девятнадцать пассажиров. Хотя Пьеротену уже стукнуло пятьдесят
шесть лет,  он мало изменился. Одетый в свою неизменную блузу поверх черного
сюртука, он покуривал трубку, наблюдая, как два фактора в ливреях укладывают
на просторном империале многочисленные пожитки пассажиров.
     --  У  вас  места  заказаны?  --  спросил  он  Оскара  и  г-жу  Клапар,
рассматривая их и словно силясь что-то вспомнить.
     -- Да, два места  в  общем отделении на  имя моего слуги Бельжамба,  --
отозвался Оскар. -- Он должен был заказать их, когда уезжал вчера вечером.
     -- А! Вы, сударь, вероятно,  новый бомонский сборщик податей? -- сказал
Пьеротен. -- Вы едете на место племянника господина Маргерона?
     --  Да, --  ответил  Оскар,  сжимая  руку матери, которая  намеревалась
что-то возразить.
     Теперь  офицеру  в  свою  очередь  хотелось  остаться  некоторое  время
неузнанным.
     Вдруг Оскар вздрогнул: он услышал с улицы голос Жоржа Маре, кричавшего:
     -- Пьеротен, у вас найдется еще одно место?
     -- Мне кажется, вы  могли  бы  сказать "господин  Пьеротен" и  не драть
глотку,-- живо ответил владелец дилижансов Уазской долины.
     Если бы не голос, Оскар ни за что не узнал бы мистификатора, уже дважды
сыгравшего роковую роль в его жизни. Жорж  почти  совсем облысел, только над
ушами  сохранилось у  него  немного волос,  которые были старательно взбиты,
чтобы  хоть слегка  прикрыть голое  темя. Излишняя полнота  и  толстый живот
изменили до неузнаваемости облик этого  некогда изящного  молодого человека.
Отталкивающий внешний вид  и манера  держаться  говорили о низких страстях и
постоянных кутежах: цвет лица у него был нездоровый, лицо огрубело и оплыло,
как  у пьяницы. Глаза утратили блеск и  ту юношескую  живость, которые могут
сохраниться и в  зрелом возрасте  при  благоразумном  и  трудолюбивом образе
жизни.  Жорж  был  одет  небрежно,  как  человек,  не  заботящийся  о  своей
внешности:  на нем  были  панталоны  со  штрипками,  сильно  поношенные,  но
требовавшие  по своему фасону лакированных сапог. А сапоги его,  нечищенные,
на толстых  подошвах, видимо  служили уже около года, что в Париже равняется
трем. Полинявший жилет  и фуляр, повязанный с  претензией на изящество, хотя
это и был  просто старый шарф, говорили  об отчаянном положении, до которого
нередко доходят бывшие щеголи. К тому же, невзирая на утренний час, Жорж был
во фраке, а  не в  рединготе,  что уже свидетельствовало об истинной нищете!
Этот  фрак,  вероятно перевидавший немало  балов,  стал  теперь повседневной
одеждой,  так  же как его хозяин от богатства перешел к повседневному  труду
Сукно на швах  побелело, воротник засалился, обшлага  обтрепались, и материя
по краям  висела бахромой И  Жорж  еще  дерзал привлекать  к  себе  внимание
желтыми, но довольно грязными перчатками, причем на одном из  пальцев чернел
перстень с печаткой  Вокруг фуляра,  продетого  сквозь  замысловатое золотое
кольцо,  извивалась  шелковая цепочка -- имитация  волосяной, -- на которой,
по-видимому, висели часы. Шляпа,  хотя и довольно лихо заломленная, особенно
подчеркивала  нищету этого человека,  который  не  мог заплатить шестнадцати
франков шляпнику и, видимо, перебивался со дня на  день. Бывший возлюбленный
Флорентины помахивал тростью с чеканным, позолоченным, но совершенно помятым
набалдашником. Синие панталоны,  клетчатый жилет, галстук небесного цвета  и
коленкоровая  сорочка в розовую  полоску  говорили,  несмотря  на  все  свое
убожество,  о таком  желании  казаться чем-то,  что этот контраст  не только
поражал; он был поучителен.
     "И  это Жорж!  --  подумал Оскар.--  Человек, у которого  было тридцать
тысяч дохода, когда я с ним расстался!"
     -- У  господина де  Пьеротена  есть  еще  свободное  место в  купе?  --
насмешливо спросил Жорж.
     -- Нет, мое купе занято пэром Франции, зятем господина Моро, бароном де
Каналисом, его  женой  и тещей.  У  меня есть  только  одно  место  в  общем
отделении.
     --   Черт!   Оказывается,  пэры   Франции  при   любых   правительствах
путешествуют  в дилижансах Пьеротена!  Я беру это место,--  сказал Жорж,  не
забывший истории с г-ном де Серизи.
     Он окинул внимательным взглядом Оскара и вдову, но не узнал ни сына, ни
матери. Оскар на африканском солнце загорел; у него были пышные усы и густые
бакенбарды; худое лицо  и резкие черты гармонировали с военной  выправкой. И
ленточка офицерского ордена, и изувеченная  рука, и строгость  одежды -- все
это  сбило  бы  Жоржа  с толку,  даже если  бы  у  него  и сохранились  хоть
какие-нибудь  воспоминания о его давнишней жертве. Что касается г-жи Клапар,
которую Жорж некогда видел лишь  мельком, то десять лет, посвященные  самому
суровому  благочестию, совсем  ее  изменили.  Никто  не подумал бы,  что эта
женщина -- почти монахиня -- была одной из Аспазий 1797 года.
     Грузный старик в простом, но добротном платье  -- Оскар сейчас же узнал
в нем дядюшку  Леже  --  медленно  приближался,  волоча  ноги;  он  дружески
поздоровался  с  Пьеротеном,  видимо  относившимся к нему  с тем  почтением,
которое всюду питают к богачам.
     -- Да это дядюшка Леже! И он становится все внушительнее, -- воскликнул
Жорж.
     -- С кем имею честь?..-- сухо спросил дядюшка Леже.
     --  Как?  Вы  не  узнаете полковника Жоржа, друга Али-паши?  Мы  с вами
однажды путешествовали вместе с графом де Серизи, который ехал инкогнито.
     Одной из  самых  распространенных  глупостей среди  людей  опустившихся
является желание непременно кого-то узнавать и стараться быть узнанным.
     --  А  вы  изрядно  изменились,--  ответил  старик  посредник,  ставший
миллионщиком.
     --  Все  меняется,  --  отозвался  Жорж. -- Разве "Серебряный Лев", или
дилижанс Пьеротена похожи на то, чем они были четырнадцать лет назад?
     -- Пьеротену теперь одному принадлежат все почтовые кареты долины Уазы,
и они у  него  превосходные, --  ответил  г-н  Леже. -- Он теперь  бомонский
домовладелец, хозяин постоялого  двора, где  останавливаются  приезжающие  в
дилижансах; у него есть жена и дочь, и не какая-нибудь деревенщина...
     Из  дверей гостиницы  вышел старик лет  семидесяти  и  присоединился  к
путешественникам, ожидавшим минуты, когда можно будет сесть в дилижанс.
     --  Что  ж, папаша  Ребер, --  сказал  Леже, --  недостает только вашей
знаменитости.
     -- Вон она, -- сказал управляющий  графа де Серизи, указывая  на Жозефа
Бридо.
     Ни Жорж, ни Оскар не могли узнать прославленного художника,-- его лицо,
теперь всем  столь известное,  было крайне измождено,  и держался он  с  той
самоуверенностью, которую  придает успех. В петлице  его  черного  редингота
виднелась  ленточка  ордена  Почетного  легиона.  Одет  он  был  чрезвычайно
изысканно -- по-видимому, собирался за город на какое-нибудь торжество.
     В  это  время из конторы,  занимавшей  бывшую кухню "Серебряного Льва",
вышел служащий с  листом бумаги в  руке и остановился перед  дверцей пустого
купе.
     -- Господин  де Каналис с супругой -- три места! -- крикнул  он.  Затем
вошел  внутрь  дилижанса и начал  перечислять:--  Господин Бельжамб  --  два
места.  Господин  де  Ребер  --  три  места.  Господин... как  ваше  имя? --
обратился он к Жоржу.
     -- Жорж Маре, -- ответил вполголоса бывший богач.
     Потом служащий  подошел  к ротонде, возле  которой толпились кормилицы,
сельские жители  и  владельцы  молочных лавочек,  шумно  прощавшиеся  друг с
другом;  усадив  шесть пассажиров, служащий вызвал  четырех  молодых  людей,
которые взобрались на империал, и вместо всякого сигнала сказал:
     -- Трогай!
     Пьеротен поместился рядом с кучером, молодым человеком в блузе, который
в свою очередь крикнул лошадям:
     -- Но...о, пошли!
     Четверка  лошадей,  купленная  в Руа, не  спеша побежала в гору,  через
предместье Сен-Дени; но, поднявшись над Сен-Лореном, дилижанс покатил, точно
почтовая карета, и через сорок минут был уже в деревне Сен-Дени. Пьеротен не
остановился  у трактира, славившегося слоеными пирожками, а свернул влево от
Сен-Дени, па дорогу, которая ведет в долину Монморанси
     На этом повороте Жорж, наконец, нарушил молчание, которое царило до сих
пор среди пассажиров, разглядывавших друг друга
     -- Теперь дилижансы ходят все-таки побыстрее, чем пятнадцать лет назад,
-- сказал он, вынимая серебряные часы,-- правда, папаша Леже?
     --  Люди  великодушно   зовут  меня   господин   Леже,--  поправил  его
миллионщик.
     -- Да ведь это тот самый проказник, который ехал с нами при моей первой
поездке в Прэль! -- воскликнул Жозеф Бридо. -- Ну что ж? Участвовали  вы еще
в походах -- в Азии, в Африке, в Америке? -- спросил знаменитый художник
     -- Черт  побери,  я  участвовал в  Июльской революции, и  этого слишком
достаточно, ибо она меня разорила...
     -- А, вы участвовали в  Июльской  революции?  -- сказал художник.-- Это
меня  не  удивляет; я никак не мог поверить  тем, кто утверждает, будто  она
сделалась сама собой.
     --  Как тесен  мир,--  заметил  г-н  Леже, глядя на г-на де Ребера.  --
Смотрите, папаша  Ребер,  вот клерк того  нотариуса, которому вы,  вероятно,
обязаны своим местом управляющего именьями семьи де Серизи...
     -- Недостает только Мистигри, теперь прославившегося  под  именем Леона
де Лора,  да  того глупого  юнца, что стал  распространяться насчет накожных
болезней  графа, от которых  он  в конце концов излечился, и насчет  супруги
графа,  с которой  он наконец  расстался,  чтобы мирно окончить свои дни, --
сказал Жозеф Бридо.
     -- Не хватает и самого графа, -- заметил Ребер.
     -- О, я думаю,--  меланхолически заметил  Жозеф Бридо, -- что последнее
путешествие,  которое  он  совершит,  будет  из  Прэля  в  Лиль-Адан,  чтобы
присутствовать на моем бракосо