Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
ть руль и
пошарить, затем другой. Затем, немного помедлив, снова правой.
-- Надо быть, выронил, -- произнес он после еще одной минуты молчания.
-- А вы, профессор, не только не курильщик -- и не только, как всякий знает,
человек гениальный, -- но еще и (быстрый взгляд) исключительно счастливый
игрок."
-- Eez eet zee verity, -- сказал Блре, неожиданно переходя на
английский, который, как было ему известно, Круг понимал, и на котором он
говорил совсем как француз из английской книжки, истина ли, што, как я был
информирован в надежных источниках, смешенный chef государства был схвачен с
парой еще каких-то типов (когда автору надоедает, или он отвлекается) где-то
в горах и расстрелян? Но нет, я в это верить не могу, -- это есть слишком
страшенно (когда автор спохватывается).
-- Некоторое преувеличение, я полагаю, -- высказался д-р Александер на
родном языке. -- Нынче легко расползаются разного рода уродливые слухи и
хоть, известное дело, domusta barbarn kapusta [чем баба страшнее, тем и
вернее], я все же думаю, что в данном случае, -- он приделал к фразе
приятный смешок, и опять наступило молчание.
О мой чужой родной город! Твоим узеньким улочкам, по которым шагали
когда-то римляне, снится ночами что-то совсем иное, чем бренным созданиям,
попирающим твои мостовые. О ты, чужой город! У каждого из твоих камней
столько же древних воспоминаний, сколько пылинок в пыли. Каждый из серых
твоих и тихих камней видел, как вспыхнули длинные волосы ведьмы, как
растерзали бледного астронома, как нищий бил нищего в пах, -- и королевские
кони выбивали из тебя искры, и денди в коричневом и поэты в черном
укрывались в кофейнях, пока истекал ты помоями под веселое эхо:
"поберегись!". Город снов, изменчивый сон, о ты, гранитный подкидыш эльфов.
Маленькие лавчонки заперты в ясной ночи, мрачные стены, ниша, которую делят
бездомный голубь и изваянье епископа, роза собора, злопыхающая горгулья,
гаер, бьющий Христа по лицу, -- безжизненная резьба и смутная жизнь,
смешавшие свои оперенья... Не для колес безумных от бензина машин строились
твои узкие и неровные улицы, -- и когда, наконец, машина встала, и
громоздкий Блре выплыл наружу в кильватере своей бороды, сидевший с ним
рядом неведомый бормотун на глазах расщепился, породив внезапным
отпочкованием Глимана, хилого профессора средневековой поэзии, и столь же
тщедушного Яновского, преподающего славянскую декламацию, -- двух
новорожденных гомункулов, теперь подсыхающих на палеолитической панели.
-- Я запру машину и сразу за вами, -- кашлянув, сказал д-р Александер.
Итальянистый попрошайка в картинных лохмотьях, малость перемудривший,
проделав особенно жалостную дыру там, где ее обыкновенно ни у кого не
бывает, -- в донышке своей ожидающей шляпы, -- стоял, старательно сотрясаясь
от малярии, под фонарем парадного подъезда. Три медяка упали один за другим
и продолжали падение. Четверка безмолвных профессоров кучкой поднялась по
вычурной лестнице.
Но им не пришлось ни звонить, ни стучать -- или что там еще, -- ибо
дверь наверху распахнулась, явив фигуру чудесного доктора Александера,
который был уже здесь, взмыл, небось, по какой-нибудь черной лестнице или в
одной из тех безостановочных штук, которыми я поднимался когда-то из
близнеца этой ночи в Кивинаватине, от ужасов Лаврентийской революции, через
кишащую упырями Провинцию Пермь, сквозь Едва Современный, Слегка
Современный, Не Столь Современный, Вполне Современный, Совсем Современный --
тепло, тепло! -- периоды вверх, в мой номер, на моем этаже отеля в дальней
стране, выше, выше, в лифте-экспрессе из тех, которыми правят изящные руки
-- мои в негативе -- темнокожих мужчин с падающими желудками и взлетающими
сердцами, никогда не достигающих Рая, ибо Рай -- это не сад на крыше; а из
глубин рогоголового холла уже приближался скорым шагом старый президент
Азуреус, раскрыв объятья, заранее сияя блеклыми голубыми глазами, подрагивая
морщинистым долгим надгубьем ----
-- Ну конечно, -- как глупо с моей стороны, -- подумал Круг, круг в
Круге, один Круг в другом.
4
Манера, в которой встречал гостей старик Азуреус, являла собою
эпическую песню без слов. Лучась восхищенной улыбкой, медленно, нежно, он
брал вашу руку в свои мягкие ладони, держа ее так, точно она --
драгоценность, наградившая долгие поиски, или воробышек -- весь из пуха и
испуга, -- вглядываясь в вас во влажном молчании не очами, скорее лучами
морщин, -- потом, медленномедленно, серебристая улыбка начинала подтаивать,
нежные старые длани потихоньку теряли хватку, пустое выражение сменяло
пылкий свет на бледном и хрупком лице, и он покидал вас, как будто все это
было ошибкой, как будто вы, в конце-то концов, вовсе не тот любимый -- тот
любимый, коего в следующую минуту он обнаруживал в другом углу, и вновь
занималась улыбка, опять воробья обнимали ладони, и снова все это таяло.
Двадцать примерно выдающихся представителей Университета, некоторые из
них -- недавние пассажиры д-ра Александера, -- стояли или сидели в
просторной, отчасти даже сверкавшей гостиной (не все лампы горели под
зелеными облачками и ангелочками ее потолка), и может быть еще с полдюжины
присутствовало в смежном mussikishe [музыкальном салоне], -- старый
джентльмен был а ses heures средней руки арфистом и любил выстроить трио (с
собой в роли гипотенузы) или пригласить какого-нибудь крупного музыканта
выделывать разные штуки с роялем, после чего раздавались малюсенькие и не
очень обильные бутерброды, а также треугольные bouchées, обладавшие, как он
наивно полагал, лишь им присущим очарованием (по причине их формы); их
разносили две служанки и его незамужняя дочь, от которой невнятно
припахивало одеколоном и различимо -- потом. Сегодня взамен этих лакомств
предлагался чай с сухими печеньями; и черепаховой масти кошка (которую
поочередно ласкали профессор химии и математик Хедрон) лежала на
темносияющем "Бехштейне". Глиман легко, как опадающий лист, скользнул по ней
электрической лапкой, и кошка поднялась, словно вскипевшее молоко, громко
мурлыча, но маленький медиевист был нынче рассеян и побрел прочь. Близ
одного из плотно завешенных окон стояли, беседуя, Экономика, Богословие и
Новейшая История. Несмотря на плотность завесы, явственно ощущался
жиденький, но ядовитенький сквознячок. Д-р Александер присел за столик,
сдвинул аккуратно в северо-западный угол населяющие его вещицы (стеклянная
пепельница, фарфоровый ослик, навьюченный корзинками для спичек, коробочка,
притворившаяся книгой) и принялся просматривать список имен, кое-какие
вычеркивая невиданно острым карандашом. Президент склонился над ним в
смешанном состоянии пытливости и заботы. Время от времени д-р Александер
приостанавливался, дабы поразмыслить, бережно гладил свободной рукой
прилизанные светлые волосы на затылке.
-- Так что же Руфель? [политолог] -- спросил президент. -- Вы сумели
его найти?
-- Недостижим, -- ответил д-р Александер. -- Видимо, арестован. Для его
же собственной безопасности, так мне сказали.
-- Будем надеяться, -- задумчиво произнес старик Азуреус. Ну да
неважно. Полагаю, мы можем начать.
Эдмунд Блре, вращая крупными карими очами, рассказывал флегматичному
толстяку (Драма) об удивительном зрелище, виденном им.
-- О да, -- сказал Драма. -- Студенты-художники. Я знаю об этом.
-- Ils ont du toupet pourtant, -- говорил Блре.
-- Или просто упрямы. Если уж молодые люди берутся блюсти традицию, так
с той же страстью, с какой люди зрелые свергают ее. Они вломились в "Klumbu"
["Закуток" -- знаменитое кабаре], поскольку танцульки оказались закрыты.
Упорные ребята.
-- Я слышал, parlamint и Zud [Верховный Суд] так до сих пор и горят, --
сказал другой профессор.
-- Плохо слышали, -- произнес Драма, -- потому что мы разговариваем не
об этом, а о прискорбном посягательстве Истории на ежегодный бал. Они нашли
запасы свечей, -- продолжал он, опять оборотившись к Блре, который стоял,
выпятив живот и глубоко засунув руки в карманы штанов, -- и плясали на
сцене. Перед пустым залом. В этой картине было несколько хороших теней.
-- Полагаю, мы можем начать, -- сказал президент, приближаясь к ним и,
как лунный луч, проходя сквозь Блре, чтобы уведомить другую группу.
-- Но тогда это прекрасно, -- сказал Блре, внезапно увидев все в новом
свете. -- Надеюсь, pauvres gosses сумели повеселиться.
-- Полиция, -- сказал Драма, -- разогнала их около часу назад. Но
думаю, пока это продолжалось, веселья хватало.
-- Я полагаю, мы можем сию же минуту начать, -- уверенно произнес
президент, опять проплывая мимо. Улыбка его исчезла давным-давно, туфли еле
слышно скрипели, он скользнул между Яновским и латинистом и покивал -- да-да
-- дочери, которая тайком показала ему из-за двери вазу с яблоками.
-- Я слышал из двух источников (одним был Блре, другим его
предполагаемый информатор), -- сказал Яновский и так понизил голос, что
латинисту пришлось нагнуться и ссудить ему ухо, поросшее белым пухом.
-- А я слыхал по-другому, -- сказал латинист, медленно разгибаясь. --
Их взяли при переходе границы. Одного министра кабинета, личность которого в
точности не известна, казнили на месте, а (он приглушил голос, называя
бывшего президента страны) ... привезли назад и посадили в тюрьму.
-- Нет-нет, -- сказал Яновский. -- Лишь он один. Как король Лир.
-- Да, конечно, так будет лучше, -- с искренним одобрением сказал д-р
Азуреус д-ру Александеру, который сдвинул кое-какие стулья и кое-какие
добавил, так что комната, словно по волшебству, обрела должно-торжественный
вид.
Кошка соскользнула с рояля и медленно вышла, по пути на один
сумасшедший миг слившись с полосатой брючиной Глимана, который деловито
обстругивал темнокрасное яблоко из Бервока.
Стоя спиной к собранию, зоолог Орлик внимательно разглядывал с разных
высот и под разными углами книжные корешки на полках за роялем, порой
вытягивая какой-либо немой волюм и тут же заталкивая назад: это были сдобные
сухари и все немецкие немецкая поэзия. Он скучал, дома его поджидало большое
шумное семейство.
-- А вот тут я не согласен с вами обоими, -- говорил профессор Новейшей
Истории. -- Моя клиентка никогда не повторяется. По крайней мере не
повторяется там, где торопятся углядеть подступающее повторение. Собственно,
повториться Клио может лишь неосознанно. Просто у нее очень короткая память.
Как и все временные феномены, рекуррентные комбинации воспринимаются нами
как таковые, только когда они больше уже не могут на нас воздействовать, --
когда они, так сказать, заключены в узилище прошлого, которое и прошлым-то
стало лишь потому, что оно обезврежено. Пытаться составить карты нашего
"завтра" по данным, предоставленным нашим "вчера", -- значит пренебрегать
основным элементом будущего -- его полным несуществованием. Мы ошибочно
принимаем за рациональное движение тот свирепый напор, с которым настоящее
врывается в эту пустоту.
-- Чистой воды кругизм, -- пробормотал профессор экономики.
-- Возьмем пример, -- продолжал историк, не отвлекаясь на реплику, --
несомненно, мы можем вычленить в прошлом отрезки, параллельные переживаемому
нами, периоды, когда багровые руки школьников катали снежный ком идеи,
катали, и он все рос и рос, пока не становился снеговиком в драной шляпе
набекрень и с метлой, кое-как пристроенной подмышкой, -- а там вдруг пугало
начинало моргать глазками, снег претворялся в плоть, метла -- в металл, и
совершенно дозревший тиран сносил мальчуганам головы. Да, и прежде разгоняли
парламент или сенат, и не впервые случается, что темная и малоприятная, но
на редкость настырная личность прогрызает себе дорогу в самое чрево страны.
Но тем, кто видит эти события и желает их предупредить, прошлое не дает
никаких ключей, никакого modus vivendi, -- по той простой причине, что оно и
само их не имело, когда переливалось через края настоящего в постепенно
заполняемую им пустоту.
-- Но если так, -- сказал профессор богословия, -- то мы возвращаемся к
фатализму низших наций и отрицаем тысячи случаев в прошлом, когда
способность размышлять и соответственно действовать доказывала большую свою
благодетельность, нежели скептицизм и покорность. Ваша ученая неприязнь к
прикладной истории, друг мой, пожалуй, все же внушает мысль о ее вульгарной
полезности.
-- Да ведь я не о покорности говорю или о чем-то ином в этом роде. Тут
вопрос этический, решать его может только личная совесть. Я лишь доказываю
несостоятельность вашей уверенности в том, будто история способна
предсказать, что скажет или сделает завтра Падук. Покорности может и вовсе
не быть, -- самый факт обсуждения нами этих материй подразумевает наличие
любопытства, а любопытство, оно в свою очередь и есть неповиновение в
наичистейшем виде. Кстати, о любопытстве, вы не могли бы мне объяснить
странную страсть нашего президента вон к тому румяному господину, -- к тому
добряку, что подвозил нас сюда? Как его звать и кто он такой?
-- Как будто, один из ассистентов Малера, лаборант или что-то в этом
роде, -- сказал Экономика.
-- А в прошлом семестре, -- сказал историк, -- мы наблюдали, как
слабоумный заика загадочным образом возглавил кафедру Педологии, поскольку
он играл на незаменимом контрабасе. Во всяком случае, у него должен быть
сатанинский дар убеждения, раз ему удалось затащить сюда Круга.
-- А это не он ли, -- осведомился профессор богословия с оттенком
кроткого коварства, -- не он ли где-то использовал сравнение со снежным
комом и метлой снеговика?
-- Кто? -- спросил историк. -- Кто использовал? Вот этот?
-- Нет, -- ответил профессор богословия. -- Вон тот. Которого так
нелегко затащить. Поразительно, какими путями мысли, высказанные им лет
десять назад----
Их прервал президентом, который встал посредине залы и потребовал
внимания, легонько хлопнув в ладоши.
Человек, имя которого было только что упомянуто, профессор Адам Круг,
философ, сидел чуть в стороне ото всех, потонув в кретоновом кресле, сложив
на его подлокотники свои волосатые руки. Он был большой тяжелый человек,
немного за сорок, с неопрятными, пыльноватыми или отчасти засаленными
кудрями и с грубо вырубленным лицом, наводящим на мысль о шахматисте со
странностями или о замкнутом композиторе, только поинтеллигентней. Сильный,
компактный, сумрачный лоб -- с чем-то странно герметичным в нем (банковский
сейф? тюремная стена?), присущим челу любого мыслителя. Мозг, состоящий из
воды, разных химических соединений и группы высокоспециализированных жиров.
Светло-стальные глаза в прямоугольных впадинах, полуприкрытые густыми
бровями, когда-то давно защищавшими их от пагубного помета теперь уже
вымерших птиц -- гипотеза Шнейдера. Крупные уши с волосами внутри. Две
глубокие складки плоти расходятся от носа вдоль широких щек. Утро прошло без
бритья. На нем был измятый темный костюм и вечно тот же галстук-бабочка
цвета синего иссопа с белыми по идее, но в данном случае изабелловыми
межневральными пятнами и покалеченным левым задним крылом. Не очень свежий
воротник из разряда открытых, т.е. с удобным треугольным прогалом для яблока
его тезки. Толстоподошвенные башмаки и старомодные черные гетры -- таковы
отличительные признаки его ног. Что еще? Ах да, -- рассеянное постукивание
указательного пальца по подлокотнику кресла.
Под этой видимой поверхностью шелковая рубашка облекала крепкий торс и
усталые бедра. Она была глубоко заправлена в длинные кальсоны, заправленные
в свой черед в носки: ходили, он знал это, слухи, что носков он не носит
(отсюда и гетры), но это было неправдой; на самом деле носки носились --
дорогие, бледно-лиловые, шелковые.
Под этим была теплая белая кожа. Из темноты узкий караван волосков
поднимался муравьиной тропой по середине чрева, чтобы оборваться на кромке
пупка; более черная и плотная поросль размахнула на груди орлиные крылья.
Под этим были мертвая жена и спящий ребенок.
Президент склонился над красноватым бюро, которое его подручный выволок
на видное место. Он вздел очки, потрясая серебристой главой, чтобы дужки
легли на место, и принялся складывать, выравнивая -- стук-стук -- листы
бумаги и пересчитывать их. Д-р Александер отступил на цыпочках в дальний
угол и сел там на привнесенный стул. Президент отложил толстую ровную стопку
машинописных листов, снял очки и, держа их несколько наотлет у правого уха,
приступил к вступительной речи. Вскоре Круг начал осознавать, что становится
как бы фокальным центром аргусоглазой залы. Он знал, что за вычетом двух
людей в этом собрании -- Хедрона да, может быть, Орлика, никто его в
сущности не любит. Каждому или почти каждому из коллег он сказал когда-то
что-то... что-то такое, чего никак не удается припомнить и трудно выразить в
общих словах, -- какой-то необдуманно умный и резкий пустяк, оставивший
ссадину на чувствительной плоти. Нежданно-негаданно полный, бледный,
прыщавый подросток вошел в темноватый класс и посмотрел на Адама, и тот
отвернулся.
-- Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам о некоторых
пренеприятных обстоятельствах, обстоятельствах пренебрегать которыми было бы
глупо. Как вам известно, с конца прошлого месяца наш Университет практически
закрыт. Ныне мне дали понять, что если только наши намерения, наша программа
и поведение наше не станут отчетливо ясны Правителю, этот организм, старый и
любимый нами организм перестанет функционировать навсегда, а вместо него
будет учреждена иная институция с совершенно иным штатом. Другими словами,
славное, величавое здание, которое на протяжении веков по кирпичику
возводили братья-каменщики, Наука и Администрация, рухнет... Оно рухнет
потому, что у нас не достало такта и инициативы. В последний час, господа, в
роковой час, была выработана линия поведения, которая, как я надеюсь, сможет
предотвратить катастрофу. Завтра могло бы быть слишком поздно.
-- Все вы знаете, сколь ненавистен мне дух компромисса. Я не считаю,
впрочем, что героические усилия, в которых мы все соединимся, могут быть
обозначены этим отвратительным термином. Господа! Когда человек теряет
обожаемую жену; когда гастроном теряет в просторах Вселенной обнаруженную им
котлету; когда выдающийся деятель видит, как разбивается вдребезги детище
всей его жизни, -- он преисполняется сожалений, господа, сожалений, увы,
запоздалых. Итак, не допустим же, чтобы мы по собственной нашей вине ввергли
себя в положение безутешного влюбленного, в положение астронома, комета
которого затерялась в древнем сумраке неба, в положение прогоревшего
администратора, -- возьмем же свою судьбу обеими руками, словно пылающий
факел.
-- Прежде всего, я зачитаю коротенький меморандум, -- если угодно,
манифест, -- который должен быть представлен правительству и должным
порядком опубликован... и здесь возникает второй вопрос, который мне бы
хотелось поднять, вопрос, о сути которого некоторые из вас уже догадались.
Здесь среди нас присутствует человек... великий человек, позвольте добавить,
по замечательному совпадению бывший в про