Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
ые популярные романы тех дней, легкий сдвиг в
спектре значений заменяет "Унесенных ветром" (утянутых из "Цинары" Доусона)
"Отброшенными розами" (краденными из того же стихотворения), а слияние двух
дешевых романов (Ремарка и Шолохова) порождает изящное "На Тихом Дону без
перемен".
Стефан Малларме оставил три или четыре бессмертных багателя и среди них
"L'Aprиs-Midi d'un Faune" (первый набросок датируется 1865-м годом). Круга
преследует одно место из этой чувственной эклоги, где фавн порицает нимфу,
вырвавшуюся из его объятий: "sans pitiй du sanglot dont j'йtais encore ivre"
("отвергнув спазм, которым я был пьян"). Осколки этой строки, словно эхо,
перекликаются по книге, неожиданно возникая, например, в горестном вопле
"malarma ne donje" д-ра Азуреуса (четвертая глава) и в "donje te zankoriv"
извиняющегося Круга, когда он в той же главе прерывает поцелуй
университетского студента и его маленькой Кармен (предвещающей Мариэтту).
Смерть это тоже безжалостное разъятие; тяжкая чувственность вдовца ищет
разрешения в Мариэтте, но едва успевает он алчно стиснуть ляжки случайной
нимфы, которой он готов насладиться, как оглушительный стук в дверь
прерывает пульсирующий ритм навсегда.
Могут спросить, достойно ли автора изобретать и рассовывать по книге
эти тонкие вешки, самая природа которых требует, чтобы они не были слишком
видны. Кто удосужится заметить, что потасканный старый погромщик Панкрат
Цикутин (тринадцатая глава) - это сократова отрава, что "the child is bold"
в аллюзии на эмиграцию (восемнадцатая глава) - это стандартное предложение,
посредством которого проверяют уменье читать у будущих американских граждан;
что Линда все же не прикарманила фарфорового совенка (начало десятой главы);
что мальчишки во дворе (седьмая глава) написаны Солом Штейнбергом; что
"другой русалочий отче" - это Джеймс Джойс, автор "Winnipeg Lake" (ibid.); и
что последнее слово книги вовсе не является опечаткой (как предположил один
из чтецов)? Большинство вообще с удовольствием ничего не заметит;
доброжелатели приедут на мой пикничок с собственными символами, в
собственных домах на колесах и с собственными карманными радиоприемниками;
иронисты укажут на роковую тщету моих пояснений в этом предисловии и
посоветуют впредь использовать сноски (определенного сорта умам сноски
кажутся страшно смешными). В конечный зачет, однако, идет только личное
удовлетворение автора. Я редко перечитываю мои книги, да и то лишь с
утилитарными целями проверки перевода или нового издания; но когда я вновь
прохожу через них, наибольшую радость мне доставляет попутное щебетание той
или этой скрытой темы.
Поэтому во втором абзаце пятой главы появляется первый намек на
кого-то, кто "в курсе всех этих дел", - на таинственного самозванца,
использующего сон Круга для передачи собственного причудливого тайнописного
сообщения. Этот самозванец не венский шарлатан (на все мои книги следовало
бы поставить штампик: "Фрейдистам вход запрещен"), но антропоморфное
божество, изображаемое мною. В последней главе книги это божество испытывает
укол состраданья к своему творению и спешит вмешаться. Круг во внезапной
лунной вспышке помешательства осознает, что он в надежных руках: ничто
земное не имеет реального смысла, бояться нечего, и смерть - это всего лишь
вопрос стиля, простой литературный прием, разрешение музыкальной темы. И
пока светлая душа Ольги, уже обретшая свой символ в одной из прежних глав (в
девятой), бьется в мокром мраке о яркое окно моей комнаты, утешенный Круг
возвращается в лоно его создателя.
Владимир Набоков
9 сентября 1963 года
Монтре