Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
. Смотри, Бахтиор! Разве
может быть праздник скучным? А? Без красных флагов в самом деле соскучился
я! Смотри: горит! - И, как-то вдруг увидев за малым большое, с вдохновением
добавил: - Ведь мы же с тобой, Бахтиор, революцию делаем!
Бахтиор смотрел не на флаг, а на Шо-Пира. В эту минуту его простодушное
лицо выражало такую чистую радость, что Бахтиор улыбнулся, сам не зная чему.
Шо-Пир, словно вдруг спохватившись, что обнажил свою душу, с нарочитою
грубоватостью произнес:
- А ужин, Ниссо, конечно, забыла нам приготовить, а?
- Не забыла! - самолюбиво отвергла упрек Ниссо.
- Все гороховую похлебку варишь? Ох, надоело! Ну, тащи ее поскорей,
есть хотим. Иди же да руки хорошенько отмой!
Ниссо ушла нехотя, удивленная, даже обиженная внезапной строгостью тона
Шо-Пира.
- Так вот! - решительно повернулся к Бахтиору Шо-Пир. - Я и говорю:
нехватка воды и купец... Это главное. Вода теперь будет, а купец... Надо
сделать так, чтобы на будущий год от купца не зависеть. Запретить всем
молоть зерно, чтоб до прихода каравана потерпели. Караван привезет муку,
раздадим ее, пеки тогда хоть гору лепешек, а пока...
- Как запретишь, Шо-Пир?
- Всего бы лучше: собрать зерно у людей - да под один замок. Но так,
чтоб поняли и сами принесли добровольно!
- Не выйдет это, Шо-Пир! Никто не понесет! Старики скажут: отобрать
зерно у нас хотят. Не поймут!
- Не поймут? Пожалуй, так... Что ж, останется одно: пусть держат у
себя, но обещают не молоть до каравана...
- Если у себя - обещать могут...
- Вот! Ты и поговори со своими теперь же... А на собрании объявим,
попробуем убедить всех! Смотри, Ниссо похлебку несет! Молодец она, без
Гюльриз с хозяйством отлично справляется.
Ниссо осторожно несла на вытянутых руках маленький дымящийся чугунный
котел, сосредоточенно глядя под ноги...
Шо-Пир быстро пошел ей навстречу и взял из ее рук котел.
2
Ветер дул двое суток без перерыва, выметая из-под оград накопившуюся за
лето пыль, срывая плоды и листья с деревьев, вздымая над селением солому,
выхваченную из прикрытых камнями, сложенных на крышах стогов. В ночь перед
открытием канала он внезапно стих. При большой зеленовато-желтой луне в
селении Сиатанг наступила полная тишина. Утром воздух был особенно чист,
селение казалось умытым.
В туфлях на босу ногу, в накинутом на плечи длинном яхбарском халате
Мирзо-Хур вышел из своей лавки и, прислонясь к обогретой солнцем стене,
долго смотрел на горы, на просыпающееся селение, не белесоватые космы
стремящейся мимо его лавки реки. Кендыри, в одном белье, в белых шароварах и
чесучовой рубашке, шнырял мимо него, налаживая навес над своей цирюльней:
брадобрей в это утро ждал посетителей.
Закрепив навес, Кендыри прислонился к стене рядом с Мирзо-Хуром,
неторопливо направляя на черном каменном оселке большую, кривую, как нож
мясника, железную бритву. Мирзо-Хур, постучав о ладонь маленькой
тыквинкой-табакеркой, высыпал из нее щепотку крупитчатого зеленого табаку.
Заложив табак под язык, протянул тыквинку брадобрею. Кендыри отрицательно
качнул головой, его бесстрастное, всегда недвижное лицо обратилось к
Мирзо-Хуру, и купцу показалось, что презрительные глаза Кендыри о чем-то
спрашивают его. Мирзо-Хур помолчал, привесил тыквинку к поясу, запахнул
халат; подумал, что Кендыри, в сущности, нет никакого дела до его неудач. В
эту ночь купец несколько раз просыпался и все размышлял о том, что расчеты
его на предстоящий день никак не оправдываются. Единственным человеком, с
которым Мирзо-Хур мог поделиться своими сомнениями, все-таки был Кендыри, и
потому, сплевывая зеленую от табака слюну, сдерживая набухшее зелье,
прижатым к нижним зубам языком, Мирзо-Хур невнятно произнес:
- Это у них называется праздник?
- Праздник, - подтвердил Кендыри.
Купец, заложив руки за спину, поковырял пальцем осыпающуюся глину
стены.
- Когда у хана праздник бывал, нас, купцов, он согревал, подобно
благословению покровителя... А этот вот, как ветер над ледниками, - ничего
не несет в себе, пустой! Хоть бы кусок материи продал я, хоть бы тюбетейку
муки или ягод или горсть соли... Ничего!.. Не могу больше жить здесь,
Кендыри! Уйду. Совсем уйду... В Яхбар, в Гармит или еще дальше - куда ноги
осла понесут меня, все равно! В пустыне жить лучше... Ума во мне нет,
прозябаю здесь, тебя слушаю. Зачем это мне?
- Молчи! Ты знаешь зачем! - сухо ответил Кендыри, щуря глаз на
сверкающее лезвие бритвы.
- А, Кендыри, что такое "молчи"? Зачем мне ждать того, чего, пожалуй,
вовсе не будет? Верных в этом мире мало ль, что жить мне среди неверных?
Почему слушал я тебя до сих пор? Можно затратить монету, когда она принесет
десять, можно затратить сто, когда они дадут тысячу. Я трачу, трачу, живу
здесь... Что это дает мне, кроме твоих обещаний?
- Ты не все видишь, Мирзо. У кабана глаза короткие, смотрит вниз, неба
не видит. Ты - человек, почтенный человек, для чего у тебя глаза?
- Я не вижу конца, но вижу разоренье мое. Выгодных дел я не вижу здесь.
Ты, Кендыри, мне хочешь помочь, спасибо тебе, но ты все пока - брадобрей!
- Без брадобрея и борода пророка не обходилась! - бесстрастно произнес
Кендыри. - Погоди, и она растет...
- Я умру прежде, чем она вырастет! Дикому козлу среди камней и тому
каждый день нужно щипать траву.
- У тебя есть трава.
- Это что? О девчонке ты говоришь? Скажи, у Азиз-хона гнев один на нее
или любовь?
- Зачем тебе знать это?
- Хэ, зачем! Гнев один - больше сорока монет не даст, просить нечего.
Любовь - даст сто монет, умно поговорить - двести даст! Как ты разговаривал
с ним?
Кендыри надоели жалобы Мирзо-Хура.
- Хочешь знать как? Хорошо. Я тебе скажу. Я не разговаривал с ним.
- Ты не был у Азиз-хона? - всплеснул руками купец. - Ты же мне сказал:
был.
- Был во владениях его. Ниссо от него убежала, разве не довольно мне
знать?
- Кендыри, я не понимаю тебя! Почему ты не разговаривал с ним?
- Разговаривать - обещать. Обещать - сделать. А девчонка пока еще
здесь.
Мирзо-Хур понял, что Кендыри злится. Всегда, когда Кендыри злился, он
говорил отрывисто. Но Мирзо-Хур хотел выяснить все до конца:
- Сегодня здесь, завтра там будет. Как рассуждаешь? Сегодня собрание.
Верные ходили ко мне, я к ним тоже ходил, думают одинаково: гнать ее надо
отсюда. Свое слово скажут. Я тоже скажу. Ты скажешь, и разве тебя не
послушают? Есть люди - знают: за твоими словами горы. Ты разговаривать
будешь?
Кендыри слушал нахмурясь. Даже всегдашняя застывшая улыбка сошла с его
насупленного лица. Он медлил с ответом, явно испытывая терпение купца.
- Возможно, буду... - наконец неопределенно ответил он и добавил с
досадой: - Довольно об этом, Мирзо. Смотри, народ идет. Я что? - Кендыри
хихикнул. - Брадобрею тоже деньги зарабатывать надо! А ты... хочешь быть
маловерным? Уйти хочешь? Иди! Только, уйдя, с кого получишь долги?
- А живя здесь, я их получу?
- В сто раз получишь, Мирзо! Когда у верблюда большой путь в пустыне,
он семь дней ничего не пьет! А если терпенья нет - дело твое, иди!
Оставив встревоженного купца, Кендыри, помахивая бритвой, встал под
навесом цирюльни, осклабился двум подошедшим к нему надменным старикам.
Купец, пожевывая губами, медленно удалился в лавку.
Острогранный коричневый камень составлял все оборудование цирюльни.
Посетитель, подогнув ноги, усаживался на камень; рядом с посетителем Кендыри
ставил большую деревянную чашку с мутноватой речной водою. Один из двух
пришедших стариков, зобатый, с всклокоченной бородой, сказав слова
приветствия, занял указанное ему место и замер в молчании. Второй старик
присел на корточки и, прислонившись к стене, подставил солнцу свое лицо,
закрыв пораженные трахомой глаза, казалось, задремал.
Кендыри, стоя над стариком, принялся скрести его лицо. Ни мыла, ни
полотенца, ни каких-либо иных принадлежностей не полагалось. Жесткие волосы
старика скрипели; стиснув зубы, он терпеливо дожидался конца операции.
Напрасно было бы думать, что в искусстве бритья Кендыри не знает ничего
более совершенного. Бреясь в одиночестве сам, он пользовался маленькой
сингапурскою бритвою; усердно мылил кисточкою свои тугие длинные щеки и,
глядясь в зеркальце, думал, что если в его лице нет и намека на красоту, то
все-таки даже среди сиатангцев ему не следует быть заросшим щетиною.
Сиатангцев же он брил так, как делал бы это на его месте всякий иной
бродячий брадобрей в пределах Высоких Гор. И сейчас, едва жесткие волосы
зобатого старика притупили бритву, Кендыри, отдернув левый рукав рубашки,
плюнул на свою волосатую руку и стал править о нее бритву так, словно его
рука была самым замечательным оселком.
- На собрание, Науруз-бек, придешь? Невзначай спросил Кендыри
молчаливого посетителя.
- Мимо меня этот день. Что буду на собрании делать?
- Знаю: участка тебе нет, вода канала не для тебя, - произнес Кендыри.
- Но ты приходи. Русский много говорить будет.
- Не для меня будет.
- Может быть, против тебя будет. Волки нападают на стадо, пастухи не
должны бежать.
- У пастухов таких зубов нет. Старый судья теперь не судит, сельсовет
теперь судит. Я теперь не пастух, я овца.
- Старый судья может справедливое слово сказать... Разве ты не
считаешь, что Бобо-Калону тоже нужно участок дать?
- Бобо-Калон бедней всех сейчас, - тихо произнес Науруз-бек и нагнул
голову, предоставляя брадобрею заросшую, морщинистую шею. - Но
справедливости нет. Ничего не дадут ему.
- Откуда знаешь?
- Есть и факиры, которые думают так, как я. Исоф недавно при всех
говорил, через него пробовали мы наше слово. Бахтиор собакой Бобо-Калона
обругал, сам Бобо-Калон слышал.
- Да-а... - протянул Кендыри, берясь за голову старика, - а ты все-таки
приходи. Поговори с Бобо-Калоном сначала. Другие будут дела. Все придут. Так
нужно.
- Если нужно, приду! - согласился Науруз-бек и замолк.
Возясь с всклокоченной бородой старика, Кендыри посматривал на пустырь,
простирающийся за лавкой до осыпи, которой ограничивалась нижняя часть
сиатангской долины. Он давно уже заметил несколько бродивших там ущельцев;
изучая намеченные башенками участки, они, видимо, рассуждали о том, кому
какой участок достанется. Среди этих людей Кендыри видел Исофа и Карашира,
они о чем-то горячо спорили, размахивая руками, сердясь, наклоняясь к
канавкам, перебрасывая с места на место камни...
Кендыри знал, о чем они спорят, и знал, что их спор бесполезен, но он
был доволен: страсти в Сиатанге разыгрываются. С нетерпением ждал он, когда
спорщики приблизятся к цирюльне.
Отпустив Науруз-бека, Кендыри занялся вторым стариком. Науруз-бек тем
временем зашел в лавку, и оттуда слышался приглушенный разговор. Кендыри не
сомневался, что купец говорит о Ниссо.
Брея старика, Кендыри спокойно обдумывал каждое слово, какое он скажет
сегодня на собрании. От этих слов зависит многое в успехе задуманного им
плана - плана, подобного шахматной доске, на которой каждый из ущельцев рано
или поздно станет двигаться сообразно его желаниям. Ошибок с этой сложной и
умной игре не будет, надо только продумать все до мелочей!
Когда второй, торопливо побритый старик поднялся с камня, а яростно
спорящие Карашир и Исоф были уже близко и можно было заговорить с ними, не
повышая голоса, Кендыри произнес:
- Подойди, Карашир! Бороду поправить надо тебе?
- Не надо, - с важностью ответил Карашир, однако подошел ближе.
- Почему не надо? Сегодня праздник. Ничего с тебя не возьму, хочу
сделать твое лицо красивым. Садись! И ты, Исоф, тоже садись, подожди. -
Кендыри подавил смешок и добавил: - Всем, кто участки получит, сегодня даром
бороды брею!
"Кто откажется от бесплатной услуги? - подумал Карашир, сел, скрестив
ноги, на камень, поморщился под бритвой, коснувшейся его шеи. Исоф, все еще
думая об их споре, не решился, однако, продолжать его в присутствии Кендыри
и молча уселся на землю.
- Скажи мне, Карашир, - сказал Кендыри, - с нового участка камни на
спине станешь таскать?
- Почему на спине? Осел есть у меня.
- А если Мирзо-Хур за долги возьмет у тебя осла?
Карашир отодвинулся, отстранил рукой бритву, уставился в склоненное над
ним лицо брадобрея.
- Почему возьмет?
- А что еще с тебя взять?
Карашир уверенно махнул рукой:
- На будущий год богатым сделаюсь. Пшеницы много посею. Хлебом отдам.
- На будущий! - усмехнулся Кендыри, держа над головой Карашира бритву:
- Но в этом году станешь просить у купца еще?
- Не стану! - Карашир повернулся спиною к Кендыри. - Плюю теперь на
купца!
- Плюй, плюй! - нажимая лезвием, произнес Кендыри. - А пока, я слышал,
купец хочет долги потребовать с тех, кто плюет на него.
- Не может этого быть! - прямо сказал Карашир, однако умолк и больше
уже не произносил ни слова. В самом деле, что, если купец потребует все
долги сразу? Просто захочет отомстить за те слова, какие Карашир кинул ему в
лицо прошлый раз? Не только ослом тогда не расплатиться, пожалуй, и козу, и
двух оставшихся кур, и... Карашир начал подсчитывать в уме все свои долги и
даже перестал обращать внимание на боль, причиняемую брадобреем, неторопливо
ворочающим его голову... Карашир подумал, что, пожалуй, зря поругался с
купцом и что, во всяком случае, не следует с ним ссориться больше.
- А ты не отдавай ему ничего, - склонившись к самому уху Карашира,
прошептал Кендыри.
- Как? - Карашир обернулся так резко, что Кендыри едва успел отвести
бритву.
- Так... Разве Шо-Пир тебе до сих пор не советовал этого?
- Шо-Пир? Нет! Как можно?
- Когда скажет он - меня вспомни! - так же тихо произнес Кендыри и
сразу заговорил громко: - Ну вот, теперь ты красив! Иди, а ты, Исоф, садись,
тоже будешь красивым!
Но тут они услышали отдаленный отрывистый звук бубна, которым - было
условлено - Бахтиор сзывал к голове канала всех ущельцев, чтобы приступить к
торжеству открытия. Не захотев дожидаться Исофа и даже забыв поблагодарить
Кендыри, Карашир поспешил на зов.
Из садов и домов селения в узенькие проулочки, слыша настойчивый и
нарастающий дробный звук бубна, выходили ущельцы и устремлялись к тропе,
ведущей в крепость.
3
Ветер, словно ему была нужна только передышка, задул снова.
Над полуразрушенной стеной крепости, в сплошной струе ветра, трепетал
красный флаг.
Ниссо, оставшаяся дома одна, все утро всматривалась в прозрачную даль,
чтоб увидеть, когда этот флаг появится. Ниссо очень хотелось быть в этот
день на канале, но Шо-Пир велел ей остаться дома и не уходить никуда, пока
не придет за ней Бахтиор или пока с Верхнего Пастбища не вернется Гюльриз.
Впервые в своей жизни Ниссо скучала по людям и, не зная до сих пор скуки, не
понимала, что с ней происходит. Ей хотелось побежать к крепости и увидеть,
как вода потечет по новому руслу; ей хотелось быть вместе с Шо-Пиром; ей не
сиделось на уже привычной террасе, с которой видны были и селение, и река, и
крепость, и пустырь, недавно изрезанный тоненькими канавками. Но Ниссо
слишком хорошо знала, что сегодня решается ее судьба, что ущельцы сегодня
будут много и долго о ней говорить, что сам Шо-Пир беспокоится о том, чем
кончатся эти разговоры. Когда ей приходило в голову, что вдруг, в самом
деле, ее отдадут Азиз-хону, она снова чувствовала себя затравленным
зверьком. Шо-Пир сказал, что этого никогда не будет, но ведь он не бог, он
один, тех людей много, может быть, они окажутся могущественнее его? Все
последние дни Ниссо жила в неукротимой тревоге за свою судьбу; наблюдая за
Шо-Пиром и Бахтиором, она чувствовала, что они тоже тревожатся; Шо-Пир
совсем не смеялся над ней последние дни, был как-то особенно ласков. Ниссо
угадывала, что он думает о ней чаще, чем хотел бы показать ей...
Все утро Ниссо смотрела с террасы вниз; слушала призывный звук бубна,
видела людей, идущих через селение. Они еще не дошли до крепости, когда,
встречая их, над древней стеной взвилась полоса красного флага. "Моя душа в
нем!" - подумала Ниссо и едва удержалась, чтоб не побежать туда. Затем люди
вошли в полуразрушенные ворота крепости, прошли сквозь нее и направились
выше, в глубь ущелья, - гора скрыла их от Ниссо...
Над стеной крепости в сплошной струе ветра трепетал красный флаг...
Ущельцы, собравшиеся на узком каменистом берегу реки Сиатанг, там, где
была голова канала, смотрели на этот флаг, и на сухое русло канала, и на
обломки скалы, лежащей поперек русла, над самым обрывом в реку, и на
Шо-Пира, и на Бахтиора, - все ждали, что будет дальше, и разговаривали между
собой почему-то вполголоса.
Шо-Пир, сидя на краю канала, тоже очень тихо переговаривался о чем-то с
Бахтиором; тот, позабыв, что на его коленях лежит двуструнка, уже не играл
на ней, а только чуть пощипывал жильную струну. Струна под его пальцами
издавала все один и тот же тоненький звук.
Ущельцы - молодые и старые - были в халатах: серых, черных, коричневых.
Босые и в цветных чулках, выпиравших из сыромятной обуви, они сидели и
лежали на камнях вдоль русла канала, а некоторые взобрались на скалы,
взгроможденные над рекой.
Среди пришедших сюда не видно было только Бобо-Калона; он с утра не
выходил из своей башни и явно не желал показываться снующим через крепость
людям. Купец и Кендыри тоже не пришли. Женщин не было ни одной, но Шо-Пир то
и дело поглядывал в сторону верховий ущелья, ожидая появления Гюльриз с
Женами Пастбищ. Тропа, уходящая туда, оставалась, однако, безлюдной. Уже
четверо суток прошло с тех пор, как Гюльриз ушла на Верхнее Пастбище, и
Шо-Пир не знал, что происходит там. Он признавался себе, что если намерение
Гюльриз окончится неудачей, то ему придется увезти Ниссо в Волость и
оставить там, ибо мало ли что может произойти с ней в селении? Как добиться
благоприятного решения участи Ниссо? Все последние дни Шо-Пир продумывал
речь, которую произнесет на собрании, и подбирал в уме доводы, наиболее
убедительные для ущельцев.
Когда все ущельцы собрались, Шо-Пир приступил к делу без всякой
торжественности.
- Сейчас пустим воду! - негромко сказал он, обращаясь ко всем. И,
обойдя обломок скалы, коротким жестом подозвал к себе готовых взяться за
работу ущельцев. - Давайте, товарищи, уберем эту глыбу! А ты, Худодод, иди к
голове канала и слушай. Когда я три раза ударю в бубен, пусти воду в канал!
Человек двадцать, подсунув под остроугольную глыбу ломы и кирки, толкая
друг друга, старались сдвинуть с места последнюю преграду.
Отбросив беспокойные мысли, Шо-Пир тоже навалился на лом.
- Дружней! Дружней! Вот так!
Глыба со скрипом повернулась, ущельцы разом от нее отскочили, она
закачалась, давя мелкие камни, тяжело прокатилась вниз, с грохотом ударилась
в край берегового утеса и бухнулась в реку Сиатанг... Шо-Пир трижды ударил в
бубен. Худодод несколькими ударами лома выбил середину каменной, укрепленной
лозами кустарника стенки, вода мгновенно развалила ее, хлынула из реки в
освобожденное русло канала. Ответвленная от основного, круто уходившего вниз
течения, вода перестал бурлить и, набежав в оставшуюся от сброшенной глыбы
яму, быстро ее заполн