Он, как день,
он,  как солнце,  светит сам,  не угашая ничьего света.  Тот, который скажет
мне:  "Странник, дай мне твой факел, он не нужен тебе больше, потому что я -
источник всякого света..." Тот, кто скажет: "Сложи на моем алтаре слабый дар
твоих сомнений,  потому что во  мне разрешение..."  Вот мой бог,  которого я
ищу!  Если это ты,  то прими мои вопросы.  Никто не убивает своего детища, а
мои сомнения - порождение вечного духа, которому имя - истина!
     Темные тучи разорвались от края и до края небесными огнями,  и в криках
бури опять раздался могучий голос:
     - К  чему  вели твои сомнения,  надменный мудрец,  отринувший смирение,
лучшее украшение земных добродетелей?  Ты оставил приютный кров простодушной
веры,  чтобы  вступить в  пустыню сомнений.  Ты  видел  его,-  этот  мертвый
простор,  оставленный живыми богами.  Тебе ли одолеть его, ничтожному червю,
ползающему в  прахе своего жалкого отрицания?  Тебе ли оживить мир,  тебе ли
постигнуть неведомое божество,  которому ты  не  умеешь молиться?  Ничтожный
мусорщик, запачканный пылью разрушенных алтарей,- ты ли тот зодчий, которому
суждено воздвигать новые храмы?  На  что же надеешься ты,  отринувший старых
богов и не знающий нового? Вечная ночь неисходных сомнений, мертвая пустыня,
лишенная живого духа,-таков ваш мир,  жалкие черви, истачивающие живую веру,
прибежище простых сердец,  вселенную обратившие в мертвый хаос...  Что же?..
Где ты теперь, ничтожный и дерзкий мудрец?
     Буря  одна  властно гремела на  просторе...  Потом стихли громы,  ветер
смежил свои крылья,  и  только потоки дождя лились во мгле,  точно обильные,
неудержимые слезы,  готовые поглотить землю,  покрыть ее  потоком неутолимой
скорби...
     И Ктезиппу казалось,  что они поглотили учителя, что навсегда уже смолк
бесстрашный голос,  привыкший к  неустанным вопросам.  Но  через  минуту  он
раздался снова на том же месте:
     - Слова  твои,  Кронид,  попадают  лучше  твоих  громов.  Ты  бросил  в
смущенную душу то,  что давно уже и  не раз звучало в моем сердце,  и каждый
раз оно изнемогало под бременем невыносимой скорби.  Да,  я оставил приютный
кров,  где царила простодушная вера; да, я видел ее, пустыню, лишенную живых
богов, окутанную ночью непроглядных сомнений. Но я бесстрашно вступил в нее,
потому что мне светил мой гений, божественное начало всякой жизни. Исследуем
вопрос: не во имя ли того, кто дает жизнь, курятся фимиамы на твоих алтарях?
Ты -  похититель чужого: не тебе, а ему поклоняется простодушная вера, но не
его ли также ищет неусыпающее сомнение?  Да,  я  не зодчий,  я  не создатель
нового храма,  не  мне было суждено на старом месте поднять от земли к  небу
величавое здание грядущей веры.  Я - мусорщик, запачканный пылью разрушения.
Но,  Кронид,  совесть говорит мне, что и работа мусорщика нужна для будущего
храма.  Когда  на  расчищенном месте стройно и  величаво воздвигнется чудное
здание и  в нем воцарится живое божество новой веры,  я,  скромный мусорщик,
приду к  нему  и  скажу:  "Вот я,  без  устали ползавший в  прахе отрицания.
Окруженному туманом и пылью, мне некогда было поднять глаза от земли, в моем
уме лишь слабо рисовалась мечта будущего созидания...  Отринешь ли  ты меня,
праведный, истинный и великий?.."
     В туче царило удивленное молчание, а Сократ возвысил голос и продолжал:
     - Солнечный луч падает на грязную лужу,  и легкий пар, оставив на земле
грязные  части,  тяжелые  и  бренные,  тянется  к  светлому Гелиосу и  тает,
растворяясь в  эфире.  Ты  тронул  своим  лучом  мою  грязную  душу,  и  она
устремилась к тебе,  неведомый,  чье имя - Тайна... Я искал тебя, потому что
ты в  истине,  я стремился к тебе,  потому что ты в справедливости,  я любил
тебя,  потому что ты в  любви,  для тебя я  умер,  потому что ты -  источник
жизни...  Неужели ты  отринешь меня,  неведомый?  Мой  тяжкие сомнения,  мои
жгучие искания,  мою  трудную жизнь,  мою  вольную смерть -  прими  их,  как
бескровную жертву,  как одну молитву,  как вздох о тебе, как летучую струйку
бренного пара  принимает безграничный океан  чистого  эфира.  Прими  их  ты,
которого я не знаю им.ени,  не дай туманным призракам умершей веры заградить
мой путь к  твоему вечному свету...  Уступите же  с  дороги,  мглистые тени,
заграждающие свет зари!  Я  говорю вам,  боги моего народа:  вы  неправедны,
олимпийцы,  а  где  нет правды,  там и  истина -  только призрак.  К  такому
заключению пришел я, Сократ, привыкший исследовать разные основания.
     Итак,  расступись же,  мертвый туман,  я иду своею дорогой к тому, кого
искал всю мою жизнь...
     Я иду...................
     Гром загремел, но короткий, отрывистый, как будто эгид {Прим. стр. 353}
выпал из ослабевшей руки громовержца.  Голоса бури,  колеблясь,  ринулись по
уступам гор,  прошумели в теснинах и,  удаляясь, замирали в ущельях. И на их
месте слышались иные, неведомые, чудные звуки.
     Когда  Ктезипп открыл  изумленные глаза,  перед  ним  встало невиданное
зрелище. Ночь уходила, тучи рассеялись. Тени богов быстро неслись по лазури,
точно золотой узор на краях чьей-то ризы. Другие мелькали по дальним уступам
и  ущельям,  и Елпидий,  маленькая фигура которого виднелась над расщелиной,
простирал к ним руки, как бы умоляя исчезающих о решении судьбы.
     А  вершина горы уже  вся  вышла из  таинственных облаков и  сияла,  как
факел,  над синею мглой долин. И хотя не было на ней ни громовержца Кронида,
ни других олимпийцев,  только горная вершина, свет солнца и высокое небо, но
Ктезипп ясно чувствовал,  что  вся  природа до  последней былинки проникнута
биением  единой  таинственной жизни.  Чье-то  дыхание слышалось в  ласкающем
веянии  воздуха,  чей-то  голос  звучал  чудною  гармонией,  чьи-то  чуялись
невидимые шаги в торжественном шествии сияющего дня.  И еще человек стоял на
освещенной  вершине  и  простирал  руки  в  молчаливом  восторге  и  могучем
стремлении.
     Мгновение -  и  все  исчезло,  и  сияние  обыкновенного дня  показалось
проснувшейся  душе  Ктезиппа  жалкими  сумерками  в  сравнении  с  улетевшим
ощущением природы, проникнутой веянием единой, неведомой жизни.

        x x x

     В глубоком молчании выслушали ученики погибшего
     философа странный рассказ Ктезиппа. Платон первый прервал молчание.
     - Исследуем,-сказал он,- сон и его значение,
     - Исследуем,- ответили остальные.

        1889-1890


        ПРИМЕЧАНИЯ

     Рассказ начерно написан Короленко осенью  1889  года,  которую писатель
проводил в Крыму.  17 октября 1889 года Короленко писал жене: "Вчера вечером
и  сегодня  утром  набросал  небольшой  рассказец совершенно фантастический.
Давно не писалось с таким наслаждением". Работа над рассказом продолжалась и
в 1890 году, а в 1891 году "Тени" были впервые напечатаны в журнале "Русская
мысль", No 12.
     Идея, положенная в основу этого рассказа, интересовала Короленко давно,
и  еще  в  1887  году  он  пытался выразить ее  в  набросках рассказа "Чужой
мальчик" (напечатан в т.  XV посмертного собрания сочинений В. Г. Короленко,
Госиздат Украины,  1923).  В  черновых записях рассказ "Тени" носил название
"Тени  богов"  и  значительно отличался от  позднейшего текста.  В  связи  с
работой  над  рассказом  Короленко  занимался греческой философией,  главным
образом  сократическими диалогами Платона и  сочинениями Ксенофонта,  о  чем
свидетельствуют записи в дневниках писателя за 1889 год,  а также выписки из
сочинений  Платона  на   черновиках  рассказа.   Некоторые  детали   "Теней"
заимствованы Короленко отсюда,  но в целом образ Сократа отразил философские
искания самого писателя.

     Стр.  330.  "...мужественно  делил  он  с  ними  при  Потидее  труды  и
опасности".-Потидея-колония,  основанная Коринфом в  южной  части Македонии.
Афиняне вели с  Потидеей длительную и тяжелую войну,  понуждая ее вступить в
Афинский союз.
     "...паруса  острогрудого  корабля  делосских  празднеств".-   Делос   -
небольшой скалистый остров на Эгейском море, знаменитый старинным святилищем
Аполлона, в честь которого там ежегодно проводились празднества.
     Стр. 331. Гелиасты-члены афинского суда присяжных - гелиэи.
     "...убежит  от  цикуты  к  варварам".-  Цикута -  сильнодействующий яд,
который в древней Греции давали выпить приговоренным к смертной казни.
     Мина - древнегреческая денежная единица, равная ста серебряным драхмам.
     Стр.  332. Эриннии - в древнегреческой мифологии - богини кары и мести,
преследующие преступников.
     Стр.  333.  "Листьям в дубраве подобны сыны человеков..." и т. д.- у Н.
И. Гнедича в переводе поэмы Гомера "Илиада" (шестая книга, стихи 146-149):

     Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:
     Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,
     Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;
     Так человеки: сии нарождаются, те погибают.

     Стр.  336.  "...лучше быть последним рабом на земле, чем властителем во
мраке  аида".-  В  "Одиссее" Гомера  Ахиллес  говорит Одиссею,  проникшему в
царство Аида (песнь одиннадцатая, стихи 489- 491, перевод В. А. Жуковского):

     Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,
     Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
     Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый.

     Стр.  337. "...нет ни дороги, ни герма".- Гермы - статуи с изображением
древнегреческого бога  торговли Гермеса,  которые ставились на  перекрестках
дорог.
     Стр. 338. Орк - у древних римлян - бог подземного царства, смерть.
     Стр. 340. Парки - мифологические богини человеческой судьбы.
     Стр. 341, Гекатомба-жертвоприношение из ста быков.
     Стр.  353.  Эгид (эгида) -  в  древнегреческой мифологии -  шит  Зевса,
символ, в одних случаях, гнева, в других - покровительства богов.



        Владимир Галактионович Короленко. Сон Макара


                         Святочный рассказ


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.Г.Короленко. "Избранное"
     Издательство "Просвещение", Москва, 1987
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        I

     Этот  сон  видел  бедный Макар,  который загнал своих телят в  далекие,
угрюмые страны,  -  тот самый Макар,  на которого, как известно, валятся все
шишки.
     Его  родина -  глухая слободка Чалган -  затерялась в  далекой якутской
тайге. Отцы и деды Макара отвоевали у тайги кусок промерзшей землицы, и хотя
угрюмая чаща все  еще стояла кругом враждебною стеной,  они не  унывали.  По
расчищенному месту  побежали изгороди,  стали скирды и  стога,  разрастались
маленькие дымные  юртенки:  наконец,  точно  победное знамя,  на  холмике из
середины поселка выстрелила к небу колокольня. Стал Чалган большою слободой.
     Но  пока отцы и  деды Макара воевали с  тайгой,  жгли ее огнем,  рубили
железом,  сами  они  незаметно дичали.  Женясь на  якутках,  они  перенимали
якутский язык и  якутские нравы.  Характеристические черты великого русского
племени стирались и исчезали.
     Как бы  то  ни  было,  все же мой Макар твердо помнил,  что он коренной
чалганский крестьянин.  Он  здесь родился,  здесь жил,  здесь же предполагал
умереть.  Он  очень  гордился своим званием и  иногда ругал других "погаными
якутами", хотя, правду сказать, сам он не отличался от якутов ни привычками,
ни  образом жизни.  По-русски он говорил мало и  довольно плохо,  одевался в
звериные шкуры,  носил  на  ногах  торбаса,  питался в  обычное время  одною
лепешкой с  настоем кирпичного чая,  а  в  праздники и  в  других экстренных
случаях съедал топленого масла именно столько,  сколько стояло перед ним  на
столе.  Он ездил очень искусно верхом на быках,  а в случае болезни призывал
шамана, который, беснуясь, со скрежетом кидался на него, стараясь испугать и
выгнать из Макара засевшую хворь.
     Работал он страшно,  жил бедно,  терпел голод и  холод.  Были ли у него
какие-нибудь мысли, кроме непрестанных забот о лепешке и чае?
     Да, были.
     Когда он бывал пьян,  он плакал.  "Какая наша жизнь,  -  говорил он,  -
господи боже!"  Кроме того,  он  говорил иногда,  что желал бы все бросить и
уйти на  "гору".  Там он  не  будет ни пахать,  ни сеять,  не будет рубить и
возить дрова,  не будет даже молоть зерно на ручном жернове. Он будет только
спасаться.  Какая это юра,  где она, он точно не знал; знал только, что гора
эта есть,  во-первых,  а во-вторых, что она где-то далеко, - так далеко, что
оттуда его нельзя будет добыть самому тойону-исправнику...  Податей платить,
понятно, он также не будет...
     Трезвый он оставлял эти мысли,  быть может сознавая невозможность найти
такую чудную гору;  но пьяный становился отважнее. Он допускал, что может не
найти настоящую гору и  попасть на другую.  "Тогда пропадать буду",  говорил
он, но все-таки собирался; если же не приводил этого намерения в исполнение,
то,  вероятно,  потому,  что  поселенцы-татары продавали ему всегда скверную
водку,  настоянную,  для крепости, на махорке, от которой он вскоре впадал в
бессилие и становился болен.


        II

     Дело было в канун рождества, и Макару было известно, что завтра большой
праздник.  По  этому случаю его томило желание выпить,  но выпить было не на
что: хлеб был в исходе; Макар уже задолжал у местных купцов и у татар. Между
тем завтра большой праздник, работать нельзя, - что же он будет делать, если
не  напьется?  Эта  мысль делала его  несчастным.  Какая его  жизнь!  Даже в
большой зимний праздник он не выпьет одну бутылку водки!
     Ему пришла в голову счастливая мысль. Он встал и надел свою рваную сону
(шубу).  Его  жена,  крепкая,  жилистая,  замечательно сильная  и  столь  же
замечательно  безобразная  женщина,   знавшая  насквозь  все   его  нехитрые
помышления, угадала и на этот раз его намерение.
     - Куда, дьявол? Опять один водку кушать хочешь?
     - Молчи!  Куплю одну бутылку.  Завтра вместе выпьем. - Он хлопнул ее по
плечу так сильно,  что она покачнулась,  и лукаво подмигнул.  Таково женское
сердце:  она знала,  что Макар непременно ее  надует,  но  поддалась обаянию
супружеской ласки.
     Он вышел, поймал в аласе старого лысанку, привел его за гриву к саням и
стал  запрягать.  Вскоре  лысанка вынес  своего хозяина за  ворота.  Тут  он
остановился и,  повернув  голову,  вопросительно поглядел на  погруженного в
задумчивость Макара. Тогда Макар дернул левою вожжою и направил коня на край
слободы.
     На самом краю слободы стояла небольшая юртенка. Из нее, как и из других
юрт,  поднимался высоко-высоко  дым  камелька,  застилая белою,  волнующеюся
массою холодные звезды и яркий месяц.  Огонь весело переливался,  отсвечивая
сквозь матовые льдины. На дворе было тихо.
     Здесь жили чужие,  дальние люди.  Как  попали они сюда,  какая непогода
кинула их в  далекие дебри,  Макар не знал и  не интересовался,  но он любил
вести с ними дела, так как они его не прижимали и не очень стояли за плату.
     Войдя в юрту, Макар тотчас же подошел к камельку и протянул к огню свои
иззябшие руки.
     - Ча! - сказал он, выражая тем ощущение холода.
     Чужие  люди  были  дома.  На  столе горела свеча,  хотя  они  ничего не
работали.  Один лежал на постели и,  пуская кольца дыма, задумчиво следил за
его завитками,  видимо связывая с ними длинные нити собственных дум.  Другой
сидел  против  камелька  и  тоже  вдумчиво следил,  как  перебегали огни  по
нагоревшему дереву.
     - Здорово! - сказал Макар, чтобы прервать тяготившее его молчание.
     Конечно,  он  не знал,  какое горе лежало на сердце чужих людей,  какие
воспоминания теснились в их головах в этот вечер, какие образы чудились им в
фантастических переливах огня и дыма. К тому же у него была своя забота.
     Молодой человек,  сидевший у  камелька,  поднял  голову и  посмотрел на
Макара смутным взглядом,  как будто не узнавая его. Потом он тряхнул головой
и быстро поднялся со стула.
     - А, здорово, здорово, Макар! Вот и отлично! Напьешься с нами чаю?
     Макару предложение понравилось.
     - Чаю? - переспросил он. - Это хорошо!.. Вот, брат, хорошо... Отлично!
     Он  стал живо разоблачаться.  Сняв шубу и  шапку,  он почувствовал себя
развязнее,  а увидав,  что в самоваре запылали уже горячие угли, обратился к
молодому человеку с излиянием:
     - Я вас люблю, верно!.. Так люблю, так люблю... Ночи не сплю...
     Чужой человек повернулся, и на лице его появилась горькая улыбка.
     - А, любишь? - сказал он. - Что же тебе надо?
     Макар замялся.
     - Есть дело,  -  ответил он.  -  Да ты почем узнал?..  Ладно.  Ужо, чай
выпью, скажу.
     Так как чай был предложен Макару самими хозяевами,  то он счел уместным
пойти далее.
     - Нет ли жареного? Я люблю, - сказал он.
     - Нет.
     - Ну,  ничего,  -  сказал Макар успокоительным тоном,  -  съем в другой
раз... Верно? - переспросил он, - в другой раз?
     - Ладно.
     Теперь Макар считал за чужими людьми в  долгу кусок жареного мяса,  а у
него подобные долги никогда не пропадали.
     Через час он  опять сел в  свои дровни.  Он  добыл целый рубль,  продав
вперед пять возов дров на сходных сравнительно условиях. Правда, он клялся и
божился,  что не пропьет этих денег сегодня,  а  сам намеревался это сделать
немедленно.  Но  что  за  дело?  Предстоящее  удовольствие  заглушало  укоры
совести.  Он не думал даже о том,  что пьяному ему предстоит жестокая трепка
от обманутой верной супруги.
     - Куда же ты, Макар? - крикнул, смеясь, чужой человек, видя, что лошадь
Макара,  вместо того  чтобы ехать прямо,  свернула влево,  по  направлению к
татарам.
     - Тпру-у!..  Тпру-у!..  Видишь,  конь проклятый какой...  куда едет!  -
оправдывался Макар,  все-таки  крепко  натягивая  левую  вожжу  и  незаметно
подхлестывая лысанку правой.
     Умный конек,  помахивая укоризненно хвостом, тихо поковылял в требуемом
направлении, и вскоре скрип Макаровых полозьев затих у татарских ворот.


        III

     У  татарских  ворот  стояли  на  привязи  несколько  коней  с  высокими
якутскими седлами.
     В  тесной  избе  было  душно.  Резкий дым  махорки стоял  целой  тучей,
медленно вытягиваемый камельком.  За столами и  на скамейках сидели приезжие
якуты;  на столах стояли чашки с водкой; кое-где помещались кучки играющих в
карты.  Лица  были потны и  красны.  Глаза игроков дико следили за  картами.
Деньги вынимались и  тотчас же  прятались по карманам.  В  углу,  на соломе,
пьяный якут покачивался сидя и  тянул бесконечную песню.  Он  выводил горлом
дикие скрипучие звуки, повторяя на разные лады, что завтра большой праздник,
а сегодня он пьян.
     Макар отдал деньги,  и  ему  дали  бутылку.  Он  сунул ее  за  пазуху и
незаметно для других отошел в темный угол.  Там он наливал чашку за чашкой и
тянул  их  одна  за  другой.  Водка была  горькая,  разведенная,  по  случаю
праздника, водой более чем на три четверти. Зато махорки, видимо, не жалели.
У  Макара  каждый  раз  захватывало на  минуту дыхание,  а  в  глазах ходили
какие-то багровые круги.
     Вскоре он  опьянел.  Он  тоже  опустился на  солому и,  обхватив руками
колени,  положил на них отяжелевшую голову. Из его горла сами собой полились
те же нелепые скрипучие звуки.  Он пел,  что завтра праздник и  что он выпил
пять возов дров.
     Между  тем,  в  избе  становилось все  теснее и  теснее.  Входили новые
посетители -  якуты,  приехавшие молиться  и  пить  татарскую водку.  Хозяин
увидел,  что  скоро не  хватит всем места.  Он  встал из-за  стола и  окинул
взглядом собрание.  Взгляд этот проник в  темный угол и  увидел там  якута и
Макара.
     Он подошел к якуту и, взяв его за шиворот, вышвырнул вон из избы. Потом
подошел к Макару.  Ему,  как местному жителю,  татарин оказал больше почета:
широко отворив двери,  он поддал бедняге сзади ног